Вопросы истории, 1994, № 12 

ПОЛИТИЧЕСКИЙ АРХИВ XX ВЕКА

Материалы февральско-мартовского пленума ЦК ВКП(б) 1937 года

2 марта 1937 года. Вечернее заседание

Ягода.

Товарищи, целиком признавая правильным анализ причин, приведших к огромному провалу, позорному провалу работы органов государственной безопасности, сделанный в докладе т. Ежова, со всеми данными в нем оценками, я считаю обязательным для себя сказать, что именно я являюсь виновником того состояния, которое нашел т. Ежов в органах НКВД. Проработав на руководящей работе в ГПУ, приблизительно 18 лет, я с особой остротой понимаю насколько правильно и точно вскрыты ошибки работы органов государственной безопасности.

Совершенно очевидно, что при правильной постановке всего дела в НКВД, мы должны были вскрыть все фашистские банды не только 4 года тому назад, а приблизительно в 1931 г., т. е. с момента начала их формирования. Моя ответственность усугубляется еще тем, что я, которому была поручена эта работа, имел систематические указания по этим вопросам не только в тех документах, которые перечислены в проекте резолюции по докладу т. Ежова, но также и неоднократные личные указания т. Сталина.

Я начну с 1931 года. В письме в «Пролетарскую революцию» в 1931 г. т. Сталин определил троцкизм, как передовой отряд международной контрреволюции. И в этом определении уже лежала целая программа для чекистов — в борьбе с контрреволюцией. Уже в этом определении совершенно точно указывалось, по какому направлению должны были повести эту борьбу с контрреволюцией чекисты, и как они должны вести борьбу. Из указаний т. Сталина также относительно того, что троцкисты действуют, как контрабандисты, т. е. как двурушники, мы должны были тогда, все чекисты, особенно работающие в секретном отделе, сделать совершенно определенные выводы для направления своей оперативной работы.

С особой остротой в 1933 г. т. Сталин на объединенном пленуме 7 января предупреждал, я хочу прочесть эту выдержку, она чрезвычайно сильна: «Надо иметь в виду, что рост мощи советского государства будет усиливать сопротивление последних остатков умирающих классов. Именно потому, что они умирают и доживают последние дни, они будут переходить от одних форм наскоков к другим, более резким формам наскоков, апеллируя к отсталым слоям населения и мобилизуя их против советской

{3}

власти. Нет такой пакости и клеветы, которую бы эти бывшие люли не возвели на советскую власть и вокруг которой не попытались бы мобилизовать отсталые элементы. На этой почве могут ожить и зашевелиться разбитые группы старых контрреволюционных партий эсеров, меньшевиков, буржуазных националистов центра и окраин, могут ожить и зашевелиться осколки контрреволюционных элементов из троцкистов и правых уклонистов. Это, конечно, не страшно, но все это надо иметь в виду, если мы хотим покончить с этими элементами быстро и без особых жертв. Вот почему революционная бдительность является тем самым качеством, которое особенно необходимо теперь большевикам».

К сожалению я, который должен был это сделать и быстро покончить с этим без больших жертв, к сожалению, не сделал. (Микоян. Не в этом главное, а главное — Кирова потеряли.) О злодейском убийстве т. Кирова скажу ниже. Это давало совершенно точные указания, что должны делать чекисты, почему же все-таки, несмотря на целый ряд указаний, несмотря на целый ряд личных указаний т. Сталина мне, почему все-таки у органов государственной безопасности в борьбе с контрреволюцией, с троцкистскими и зиновьевскими бандами получился провал? Я остановлюсь на некоторых причинах не для того, чтобы оправдаться, а для того, чтобы все чекисты из этого дела извлекли такой урок, который бы предотвратил, сколько бы не существовала ЧК, повторение совершенных ошибок.

Нужно сказать прямо, что у отдельных работников Управления государственной безопасности в связи с ликвидацией капиталистических элементов города и деревни, появились настроения некоторой успокоенности и благодушия. Это началось примерно три года тому назад. Некоторые чекисты приходили ко мне и спрашивали, о какой-де тут серьезной контрреволюции может итти речь? (Любченко. Как в 1932 году?) Да, в 1933 году. Я могу назвать фамилии. (Каминский. Это самый боевой период.) 1933–1934 гг. (Сталин. Должно быть были такие элементы. Успехи есть...) В результате этих настроений, агентурная работа, которая всегда должна быть особенно заострена, начала передоверяться со стороны более ответственных работников менее ответственным. Руководство ею ослабилось несмотря на то, что агентура должна быть ведущей и основной частью работы Управления государственной безопасности. Всегда органы ЧК поддерживали широкую связь с массами трудящихся, но в это время замечается наибольший отрыв органов ГПУ от трудящихся масс.

Массы трудящихся оказывали органам неоценимые услуги постоянной помощью, своей повседневной информацией. Большинство наших дел были открыты не только кадровой агентурой, они открыты целым рядом информаторов — рабочих, шахтеров, которые и открыли нам, по существу, Шахтинское дело. Как оно было открыто? Товарищи, наверное, помнят, что в шахте был целый ряд «неполадок», как тогда называли. Товарищи, здесь выступающие говорили, в некоторые шахты Западной Сибири достаточно было войти, чтобы увидеть чужую, злодейскую руку контрреволюционера. Тогда, т. е. в 1927 г., целый ряд рабочих приходили в Шахтинский отдел ГПУ и говорили об этих «неполадках». Тогда был Орлов-Давыдов, Евдокимов был начальник Сев.-Кав. ПП. (Балицкий. Немножко не так.) Нет, это так. К этому времени было довольно материала о неполадках, из которых с очевидностью вытекало, что это не «неполадки», а злостная рука врага. Когда доложили об этом Евдокимову, который вцепился в это дело и начал разматывать не как «неполадки», а как злостную руку контрреволюционеров.

Что происходило в это время с ЧК? Если бы мы не отошли от прямой связи с массами и не перешли бы на кадровую агентуру, а пользовались бы также широко, как раньше, информаторами, мы были бы в другом положении, чем оказались сейчас. Мы не имели бы на сегодняшний день двойную агентуру, благодаря которой не только был разложен аппарат Секретного отдела, но благодаря им — двойникам — мы потеряли связь с врагом и мы плутали среди врагов, как слепые кроты.

Как это ни печально, но вот, когда не работаешь уже четыре месяца

{4}

в органах ГПУ, когда обдумываешь все детали, то вспоминаешь и с особой ясностью, с особой полнотой представляешь все то, что можно было бы предусмотреть.

Мы могли бы ликвидировать заговор 1931–1932 г., т. к. основные нити были у нас в руках и т. Киров не был бы злодейски убит. Я приведу один пример, мой разговор с одним двойником, с Мусатовым. Мусатов — это крупный агент СПО по троцкистам, арестованный двойник-террорист, раньше выдавший не мало контрреволюционных групп. Когда я его спросил, почему он стал двойником... (Балицкий. Мухин это не двойник, а член террористической группы.) Да, но и двойник. Мусатов ответил, что я одно время искренне работал для НКВД. Как Вы знаете, говорит он, я выдал такие-то и такие-то организации. Но меня передавали 6 раз, т. е. один работник передавал другому, или потому, что он ушел, или потому, что он перешел в другой отдел. И я, видя, что очевидно я не так нужен, видя, что тот чудак, с которым я говорю, недостаточно квалифицирован, он от меня не требует, не дает указаний, в каком направлении действовать, видя это, я решил ввиду того, что я все-таки троцкист и идейный троцкист, я решил, а ну-ка я попробую обмануть его. Попробовал один раз — вышло, а дальше уже стал двойником, давал ложные данные об организации.

Это так, потому что та квалифицированная агентура, которая у нас существует, она требует в свою очередь чрезвычайно большой квалификации от самих работников-чекистов, которые ею руководят, она требует чрезвычайно большого внимания к себе и эту агентуру надо очень умело и крепко держать в руках — начальнику отдела, управления. У нас, несмотря на целый ряд указаний, а в редких случаях начальник управления, а последнее время начальник отдела, имел собственную агентуру. (Берия. Без агентуры ОГПУ — это ничтожество.) Хуже, чем ничтожество,— обывательщина... (Берия. Камвольный трест. Общий смех.) Я сейчас подчеркиваю и это абсолютно верно, что именно отсутствие агентуры у начальников, было одной из самый больших ошибок. Основа, следовательно, в том, что мы настоящую троцкистскую агентуру потеряли только благодаря тому, что крупные работники не всегда занимались непосредственно этой агентурой. В отношении секретно-политического отдела я буду говорить особо потому, что у меня глубокое убеждение, что Молчанов предатель, потому что то, что говорил Ежов и мои наблюдения за этим делом, товарищи чекисты помнят наши споры относительно Молчанова... (Голос с места. Чего тут спорить?) споры в отношении его поведения в деле троцкистов.

Но возьмем транспортный отдел. Ведь, если бы мы в работе транспортного отдела подходили к крушениям и авариям не с точки зрения технических неполадок, а брали бы дело глубже, мы — со стороны транспортного отдела — вскрыли бы эти вредительские, фашистские, немецко-японские шпионские организации. У нас всегда были споры с НКПС. НКПС в большинстве случаев говорил, что все эти аварии и крушения — это злой умысел и НКВД должно искать злостных виновников этих дел. Мы говорили: «Нет, это простые аварии из-за вашей невнимательности». Это было очень часто и под этим углом мы вели следствие. Когда мы вели следствие впутывался прокурор, который тоже вставал на ту же точку зрения, что это просто авария. Поэтому, если мы возьмем целый ряд процессов по авариям, то увидим, что там совершенно ясно говорилось не только о злом умысле, а там всегда фигурировал или один стрелочник, или один начальник станции, но целой организации не было. Но мы то, чекисты, должны были сделать вывод? Да, безусловно, т. к. это была основная нить, по которой должны были правильно вести расследование, найти общее в этих делах, вовремя вскрыть работу контрреволюционных бандитских организаций на транспорте, а также могли прийти к раскрытию всей контрреволюционной троцкистской, шпионской организации.

Я должен прямо сказать, моя большая и самая главная ошибка заключается в том, что все нити оперативной работы не были сосредоточены у меня в руках, они были рассредоточены в разных руках. И я глубоко

{5}

убежден, что если бы я сидел только на УГБ, а не занимался всем аппаратом, всей этой громадиной, конечно, результат был бы другой, и результат был бы другой, если бы я меньше занимался строительством поручаемым НКВД.

Как же все-таки открылся заговор? Я уверен сейчас в том, что Молчанов является предателем. Как он был связан, с кем был связан,— то должно показать следствие. Мне трудно об этом говорить, потому что я его связей вообще не знал. Я не знал даже, что он был в близких отношениях с Фурером. (Шкирятов. Вот и плохо, что ты ничего не знал.) Очень плохо, что я этого не знал. Поэтому я и выступаю, что плохо, если бы было хорошо, я бы не выступал. (Чубарь. Он пользовался у Вас очень самостоятельными правами.) Нет, права были не очень большие. (Голос с места. Как он вообще попал на эту работу?) Молчанов старый чекист, работал в Западной Сибири. (Эйхе. Его из Западной Сибири выгнали.) Да, там было какое-то дело, которое не имело для него никаких последствий. (Эйхе. Вы поищите в делах и найдете. Мы с Павлуновским вспомнили, что его из Западной Сибири выгнали.) После этого он поехал на Северный Кавказ и работал там. После Северного Кавказа он переехал в Иваново-Вознесенск. (Ежов. Вообще, т. Ягода, его только походному чекистскому стажу уже нельзя было держать на работе, потому что он воспитывался в бандах, которые шли все время против нас.) Я не знал и не знаю в каких бандах он был, так как такие вещи раскрываются при следствии или агентурой. Потом он перешел в наш центральный аппарат. (Голос с места. Сам пришел?) Перевели его в центральный аппарат в 1930 году. (Рындин. Кто-то переводил?) Конечно, кто-то переводил, не сам же он перелетел.

Раскрытие заговора началось с ареста Ольберга в Горьком. Это правильно, что он с 1931 г. был у нас все время на примете. Об этом я докладывал в свое время. После ареста Ольберга одновременно арестовали Гавена, Шемелева и Тарасова и здесь начинается очень интересная история. (Ежов. Какого Тарасова? Трусова.) Да, Трусова. Все сосредотачивается у Молчанова. Юшков и Валович едут в Горький, арестовывают там Ольберга, Федорова, передают их в Москву. Одновременно здесь в Москве ведется дело Гавена, Шемелева, Трусова и вырисовывается Сафонова и целый ряд других членов к.р. троцкистских организаций. Если вы помните, Николай Иванович, здесь чрезвычайно интересная вещь произошла. Ведь Молчанов два раза начинал кончать эти дела, два раза составлял списки, два раза я подписывал эти списки. Два раза с вами говорили об этих списках, два раза их задерживали, считая, что дела далеко не закончены. (Ежов. Да, один я вернул вам, а другой запер у себя в несгораемом шкафу и сказал, пусть полежит.) Теперь эти все дела виднее, а тогда это не было так хорошо видно.

Еще один характерный случай, Заковский его прекрасно знает, это дело «Шакалы» и «Академики». Заковский два раза посылает документы относительно контрреволюционной троцкистской организации, там проходили контрреволюционные террористы — Бусыгин, Кошелев, Карев и др. (Голос с места. Пять раз.) Да, да, пять дел. Помню дело «Академики». (Голос с места. Да не пять дел, а пятый раз.) Потом он, Заковский, присылал ко мне это дело и моей рукой там написано: «Молчанов, немедленно дайте распоряжение об аресте этих лиц». После этого он пришел ко мне и говорил, что для него еще не все ясно и он кое в чем сомневается. Я подтвердил распоряжение об аресте: «Давайте сейчас же распоряжение». Подозрений в отношении Молчанова у меня тогда не было. Я послал Миронова в Ленинград. (Заковский. Не так было дело.) Именно было так. Я послал Миронова по другому делу и сказал ему: посмотрите дело «Академики» и «Шакалы».

В это время Заковский их арестовал. Говорю прямо, подозревать Молчанова, тогда ни в чем не подозревал. (Каминский. Что же с Молчановым получается, не ясно. Жуков. Туман какой-то. Рындин. Как это получилось, что все это шло несколько лет, а вы не заметили этого?

{6}

Сталин. Кто его рекомендовал?) Не знаю, это было во время работы в ГПУ т. Балицкого, Акулова. (Балицкий. Он был назначен до Акулова. Ворошилов. Все равно, кем бы он ни был назначен.) Я его не знал, знаю одно, что Молчанова я не назначал. (Шкирятов. А кто же?) Не знаю, возможно отдел кадров. (Шум, много реплик. Булатов. Вы, вы его назначали.) Я не назначал. (Булатов. Вы его назначали, вы его вызвали.) Дайте приказ. (Булатов. И вы его все время поддерживали. Ворошилов. Не в этом дело.) С Молчановым я лично работал с 1932 года. Я этого вопроса не поднимал, за деятельность Молчанова в органах ГПУ я целиком несу ответственность, никогда ее не снимал, не снимаю и снимать не собирался. (Антипов. С кем спор был у вас в отношении Молчанова.) С рядом товарищей.

Целый ряд товарищей, Миронов в данном случае, видели какое-то странное поведение Молчанова в отношении тех протоколов, которые вел не он, та острота с которой он критиковал их у Миронова, вызывала раздражение. Но самое главное — это то, что Молчанов говорил, те допросы, которые вел Миронов, велись неправильно. Теперь-то видно, что Молчанов был чрезвычайно недоволен, что дело об этом заговоре велось целым рядом ответственных товарищей. Ведение дела контрреволюционной японо-немецкой троцкистской организацией — велось лично мною и мною роздано отдельным товарищам по группам, так как вели его Миронов, Берман, Слуцкий и другие, вело его также Управление Московской области, в том числе в данном случае Молчанов никак не мог смазать этого дела, ни изменить его направление, при всем его желании. Допросы вели Берман, Слуцкий, Димитриев, т. е. ответственейшие работники нашего аппарата. Таким образом, роль Молчанова в этом деле свелась на нет. Он пытался это дело «закончить», как вы уже видели, но этого не дали, тогда он два раза старается скомпрометировать дело остальных. Это особенно заметно и характерно в борьбе его с СПО ПП.

Я не знаю, чем кончилось дело с Фалихом и остальными, являются ли они правыми. Когда Дрейцер сознался, одновременно с этим сознался и Рейнгольд. Дрейцер сознался у Агранова, а Рейнгольд сознался, кажется у Димитриева. Когда Дрейцер и Рейнгольд сознались, то Молчанов прибегает ко мне с материалами Дрейцера и говорит: «Какой же тут второй центр открывается, как же это так». Я говорю: «Дрейцер показывает, значит это так». В это время дает показания Рейнгольд. Если бы дело было сконцентрировано только у Молчанова, оно было бы также смазано и кастрировано, как был кастрирован целый ряд дел, о которых говорил т. Ежов. Это троцкистское дело— я его вел лично все время. (Ярославский. А как он мог кастрировать без коллегии Наркомвнудела.) Коллегии Наркомвнудела нет, есть Нарком и его заместители.

Каким образом, я не видел предательства Молчанова, не заметил его работу, каким образом все эти агентурные данные не попадали ко мне? О деле Зафрана я не знал, об этом деле мне сказал Реденс под самый конец его в июне или июле, в том порядке, что его вызывают в КПК по делу Зафрана. Показания Зафрана сейчас полностью подтверждаются. Это было в разгар всей работы. Если бы я ухватился за это дело Зафрана, если бы я его просмотрел в тот момент, конечно, все дело выглядело бы по-иному, мы бы сразу всех захватили. Молчанов же злостно мне этого дела не докладывал и только под самый конец о деле Зафрана мне рассказал Николай Иванович. (Голос с места. Кто его осудил на пять лет?) Особое совещание. (Голос с места. Под чьим председательством шло это особое совещание?) Надо посмотреть протокол. В особом совещании председательствуют т. Агранов, или я, или т. Прокофьев. (Молотов. А без наркома такие вещи могут делаться в Наркомвнуделе — могут Зафрана послать в лагеря?) На особом совещании председательствует нарком или его замы. (Голос с места. Заместитель может без наркома?) Заместитель может, если он председательствовал.

Моя ошибка заключалась в отсутствии в моих руках сконцентрированной всей оперативной работы, она не была сконцентрирована у меня,

{7}

а передоверялась моим помощникам, и второе, это то, о чем всегда, всюду и везде, и здесь в том числе, говорили относительно организации проверки исполнения, проверки всей работы так, как это было указано т. Сталиным на XVII съезде партии, где он говорил о правильной организации проверки исполнения: «Правильная организация проверки исполнения имеет решающее значение в деле борьбы с бюрократизмом и канцелярщиной. Проводятся ли решения руководящих организаций, или кладутся под сукно бюрократами и канцеляристами? Проводятся ли они правильно, или извращаются? Работает ли аппарат честно и по-большевистски, или вертится на холостом ходу,— обо всем этом можно узнать вовремя лишь в результате хорошо поставленной проверки исполнения. Хорошо поставленная проверка исполнения — это тот прожектор, который помогает освещать состояние работы аппарата в любое время и выводит на свет божий бюрократов и канцеляристов. Можно с уверенностью сказать, что девять десятых наших прорех и прорывов объясняется отсутствием правильно поставленной проверки исполнения. Не может быть сомнения, что при наличии такой проверки исполнения — прорехи и прорывы были бы наверняка предупреждены. Но, чтобы проверка исполнения достигла цели, необходимы по крайней мере два условия: во-первых, чтобы проверка исполнения была систематическая, а не эпизодическая; во-вторых, чтобы во главе дела проверки исполнения во всех звеньях партийно-советских и хозяйственных организаций стояли не второстепенные люди, а достаточно авторитетные люди, сами руководители организации». (Голоса с мест. Знаем. Шум.)

Ягода. Очень хорошо, что вы знаете доклад т. Сталина и я его знал, а вот то, что здесь говорит т. Сталин, в органах ОГПУ мною, к большому моему сожалению, лично проведено не было. Если бы у нас был этот прожектор,— это орудие в руках — проверка исполнения,— никогда бы Молчанов не мог покрыть ни одного дела, не мог бы скрыть агентурных дел и пойман, и разоблачен он был бы много раньше. (Голос с места. Кто руководил НКВД?) Последние два года я лично руководил органами НКВД, а этой систематической проверки, несмотря на то, что я передоверял ведение значительного количества дел, я не организовал в такой мере, чтобы это могло предупредить провалы в работе. Что толку, если были хорошие приказы, когда исполнение их не проверяли. В органах ОГПУ была некоторая замкнутость чекистов, они оторвались в некоторой мере от партийных организаций, и эта некоторая замкнутость чекистов, создавала положение, при котором мы варились в собственном соку. (Голос с места. Как это понять? Шум.)

Эта замкнутость выражалась в том, что мы с трудом принимаем к себе новых работников. Больше, чем нужно, мы всегда держались за старые кадры, не учитывая того, что изменения методов нашей работы, а это можно было делать на базе новых сил. Старые кадры — блестящие кадры, но не все. Были ПП, которые отошли, разваливали работу, мы их снимали с одной работы, но не отпускали, а назначали на другую. Есть ПП, которых нужно было бы отпустить вовремя, мы их не отпускали, мы их берегли. Эта традиция ЧК, хорошая может быть в начале, но очень вредная и очень плохая на сегодняшний день. В этом отношении совершенно правильно замечание т. Ежова о так называемой чести мундира. У нас это чрезвычайно остро всегда воспринималось и защищалось. По-моему, он очень мягко в некоторых местах выражался. (Голос с места. Не очень. Шкирятов. В резолюции сильно написано.) Старый чекист, даже при совершении грубых ошибок, всячески выгораживался аппаратческими работниками. Его, что называется, старались не дать в обиду. Совершенно естественно, что такая постановка дела не могла не привести к тяжелым последствиям в той работе, которая была вверена партией нам — чекистам.

Относительно тюрем. Те настроения, которые существовали в ЧК в 1933–1934 гг., они, конечно, отражались и на самой тюрьме. Тюрьма являлась не наказанием в данном случае, а изоляцией. (Шум в зале. Голос с места. Как изоляцией?) Да, только изоляцией. Я лично не имел инспекции для того, чтобы мог проверять состояние тюрем. Те товарищи,

{8}

которые ездили в тюрьмы, мне не докладывали о том разложении, которое есть, потому что образцом нашей тюрьмы, тем чем она должна быть,— это была внутренняя тюрьма наших органов НКВД. Нужно было создавать такие образцовые тюрьмы и в Верхнеуральске, в Челябинске и в Нижнеуральске. Это положение с тюрьмами является не причиной, а следствием всей постановки работы, которая есть, было в то время. (Ежов. Но после убийства Кирова, Генрих помните, т. Сталин говорил специально о тюрьмах.) Видите, т. Сталин меня предупредил однажды насчет Молчанова. Он мне прямо сказал, что Молчанов, что-то Медведем от него пахнет, не похож ли он на Медведя? Я ему сказал, что Медведя в нем нет. И к Молчанову трудно было придраться. Человек работал день и ночь. (Сталин. Я сказал: либо он тупица, либо подозрительный человек.) Да, это было в 1935 году. (Движение в зале.) Сосновский это тоже в своем роде плохая традиция ЧК. Сосновский был прислан сюда резидентом от Пилсудского. В 1920 г. он считался комиссаром бронесил. Арестовали его с громадным трудом. Дзержинский взял его на Западный фронт с Мархлевским и другими. Он выпускает воззвание ко всем польским офицерам. Это воззвание производит чрезвычайно большое впечатление на польской стороне. После этого воззвания он приезжает сюда и действительно в качестве консультанта помогает в работе — т. е. работал агентом, но не штатным сотрудником. После этого Мархлевский рекомендует его в партию. Дзержинский меня всегда предупреждал и говорил: Сосновского надо использовать на работе, но на Запад его не посылайте. Я к Сосновскому всегда подозрительно относился. Знаете, есть такое внутреннее чувство. Но очень ценил его. Он крупный, очень знающий работник. Я когда приехал, не помню, кажется я в отпуске был, он был назначен на Западный фронт Менжинским, я его же снял и после этого послал в Воронеж, причем предупредил, чтобы за ним посматривали. После послал его в Саратов и сказал то же самое, чтобы за ним посматривали.

Если Медведь благодаря плохой охране не смог охранить Кирова, то мы здесь также виноваты. (Голос с места. Какая же охрана, когда вы троцкистов не брали и не арестовывали.) Тем более, что злодей Николаев — убийца Кирова,— заявил, что если бы был один человек при Кирове, он бы не решился стрелять. (Голос с места. А почему у Кирова не было охраны?) Была, но очень плохая, потому что Киров никогда не брал ее, а в этом моя вина, что я не настоял. Но в данном случае аппарат ГПУ безусловно мог бы предотвратить это убийство. Если бы мы не имели Молчанова на секретном отделе, если мы, мы — чекисты, больше бы контролировали, а все эти агентурные данные, которые были у нас в руках, использовали бы вовремя, этого злодейского убийства С. М. Кирова не было бы, и в этом наша самая большая, ничем не поправимая вина. Тов. Ежов говорил о плохом следствии и это правильно. Тов. Сталин беспрерывно в течение всей моей работы указывал на плохое ведение следствия, о порядке допросов. Если бы следствие по делам контрреволюционной троцкистской банды велось так, как нужно было его вести, то даже по одному следствию можно было своевременно вскрыть этот контрреволюционный бандитский заговор.

Последний вопрос — это вопрос организационный. Организация ЧК не отвечала задачам борьбы с контрреволюцией при той консолидации контрреволюционных сил, которая наблюдается на сегодняшний день. Я этот вопрос о реорганизации не ставил и в этом тоже очень большая моя ошибка. Я, товарищи, хочу, чтобы этот урок, который получили все чекисты и я в первую очередь был и будет, я твердо уверен в том, учтен всеми. Я осознал полностью свои ошибки и только сейчас, перейдя в Наркомат связи, я вижу насколько агентурно бедна была наша работа, в частности и по этому наркомату. Те уроки, которые я получил, никогда не пройдут для меня даром, я их понял целиком. (Жуков. Я с тобой десятки раз говорил на эту тему.) Эти уроки целиком и полностью осознал и они будут мною учтены целиком на новой работе.

Андреев. Объявляется перерыв до 12 часов дня.

{9}

3 марта 1937 года. Утреннее заседание

[Стенограмма данного заседания пленума в стенографическом отчете не печаталась.]

Андреев (председательствующий). Слово имеет т. Заковский, следующий т. Агранов.

Заковский.

Товарищи, вчера мы заслушали доклад т. Ежова о предательстве и измене в аппарате государственной безопасности. Тов. Ежов вскрыл причины этого явления, дал анализ тому, что принесло нашей партии очень много горя и нанесло удар по экономике нашей страны.

Мы заслушали, я бы сказал, очень невразумительное выступление бывшего нашего наркома внутренних дел т. Ягода, и я думаю, что его выступление пленум ЦК партии удовлетворить никак не может. Во-первых, в выступлении т. Ягоды было много неправильностей, неточностей и, я бы сказал, никакой политики. Неверно, что у Ягоды были связаны руки и он не мог управлять аппаратом государственной безопасности. (Ягода. Я этого не говорил.) Именно это вы говорили. (Ягода. Я сказал, что не сконцентрировал в своих руках оперативного руководства.) Вы это руководство в своих руках сконцентрировали. Нам всем хорошо известно, что войсками НКВД получше нас с вами управляет т. Фриновский, всем известно также, что т. Вельский занимался милицией, т. Прокофьев занимался административными вопросами, а Берман неплохо строит канал, так что оперативное руководство находилось в ваших руках. (Ягода. А что Агранов делал?)

Андреев. Тов. Ягода, не мешайте оратору, я вас запишу.

Заковский. Оперативное руководство находилось в ваших руках и если вы этого не видели, то это тоже минус для вас. Как известно, мало руки иметь. Руки имеют такое свойство, что для того, чтобы ими управлять, надо уметь хорошо работать головой. (Возгласы одобрения.) А для того, чтобы работать головой, необходимо подобрать здоровый большевистский коллектив, к нему прислушиваться, его воспитывать и тогда с таким коллективом можно проделать очень большую работу. Я думаю, что в нашей стране на примере некоторых наркоматов доказано вполне, что если увлекаешься только своими талантами и способностями, то очень трудно управлять, очень трудно руководить, в частности, это относится к НКВД. А у нас с некоторого времени, надо сказать открыто, то, что делалось у нас в аппарате, далеко не похоже было на партийность. В нашем аппарате в течение нескольких лет отсутствовала партийность, большевистские принципы и на этой почве создавались интриги, склоки, подбор своих людей. (Ягода. Какие склоки, каких людей? Скажите, какие интриги?) А как вы вышибали т. Евдокимова, Акулова? (Ягода. Это не я вышиб, его сняли по директиве ЦК.) Вы очень часто, т. Ягода, в своих директивах ссылаетесь на директивы ЦК. (Ягода. И не без оснований). Иногда без оснований. Проводя свои директивы, вы всегда подкрепляли это тем, что они согласованы с ЦК. И поэтому, т. Ягода, вам постепенно мало-помалу удалось создать аппарат, подобрать в управление государственной безопасности своих людей, по существу не самокритичных, так что и формы управления при наличии такого аппарата были не совсем партийные. А что касается руководства периферией, то здесь дело было особенно плохо, здесь осуществлялся своеобразный феодализм. Наши периферийные работники это очень хорошо знают, так как испытали это на своей спине. Если выезжала на места оперативная группа для помощи тому или иному краю, который отставал в работе, это означало не помощь, а избиение младенцев. Вы также знаете, т. Ягода, что люди, которые проваливались по нескольку раз, которые сидели на определенных участках по нескольку лет и ничего по существу не делали, при вашей поддержке продолжали там сидеть и управлять. (Ягода. Так это те же, которые и сейчас существуют.) А вот Алексеев, который в Сибири провалил всю чекистскую работу. Потребовался приезд т. Молотова и его указания, чтобы Алексеев был снят с работа. Так вы держали Матсона. С Урала он был переброшен в Среднюю Азию, затем в Минск и, в конце концов, он провалился на уголовном деле и оставлять его было уже невозможно.

{10}

Вот такой происходил подбор безмолвного, не большевистского и даже преступного аппарата, отсутствие партийности в этом самом аппарате, выдвижение своих людей — пусть немножко шпион, как Сосновский, подозрительный немножко, но свой человек, который не выдаст. Пусть немножко дурак, как Матсон, но который тоже не выдаст, будет на вас ориентироваться. (Ягода. Вы же прекрасно знаете, что Матсон и Сосновский не мои люди.) Молчанов, который был в отряде Трофимовского, пусть был арестован, сидел за фальшивые деньги, но он кричит ура в пользу начальства, и таких немало. Вот для периферии вы удачно приспособили Миронова для всех этих экзекуций, для «избиения младенцев». Миронов сам мне говорил: «Надоели мне эти самые карательные экспедиции, эти выезды».

Тов. Ягода, в каждом крае, даже если плохо работали наши уполномоченные, хорошо ли, кое-какой агентурный материал по тому или другому делу имеется. (Голос с места. Мало этого.) Тот или другой материал в крае имеется о контрреволюции, о бандитизме, о должностных преступлениях даже при очень плохой работе. Если приезжает такая комиссия из центрального аппарата, она создает очень много шума и на этом же самом материале, который там находится, а считается, что центральный аппарат вытащил из оперативного прорыва то или другое управление. А результаты какие? Громкий приказ и никаких большевистских, партийных выводов и никакой помощи в дальнейшей работе.

Вопросы структуры аппарата. Ведь мы после XVII съезда партии не раз ставили вопрос, что пора и нам как-то перестроиться. Пора и нам в аппарате, где создалась очень большая неразбериха, где благодаря этому ставилась ставка на так называемые эффективные дела, это значит с участием какого-нибудь консула или просто иностранцев. В погоне за эффектами дела троцкистов и зиновьевцев были заброшены и не разрабатывались. Это было просто глупое увлечение в оперативной работе. Сейчас идет перестройка структуры. В этом аппарат Наркомвнудела уже разобрался.

Об агентуре и следствии. Посмотрите какие невероятные выкрутасы получились с агентурой. Тов. Ягода говорил вчера о психологии агента. Я думаю, что т. Ягода не особенно разбирается с этой психологией, ибо во время вскрытия вредительства в сельском хозяйстве из центрального аппарата была дана директива о том, что агентура — это чепуха, главное — следствие. Было это? (Голоса с мест. Было.) А агентура — основа основ всей нашей оперативной работы. Это для всех было ясно. Об этом также вчера в своем докладе говорил т. Ежов. Но в докладе т. Ежов ясно, красной нитью приводит доказательство, что за последние четыре года, по существу, управление аппарата государственной безопасности совершило большое политическое преступление — им по-партийному не управляли. Люди, руководящие центральным аппаратом управления государственной безопасности, может быть, в том числе и я, работник периферии, мы недостаточно остро, недостаточно крепко ставили вопросы, где следует, о не большевистских порядках в нашем аппарате. Четыре года по существу, вели неправильную линию в своей работе, вели неправильную политику, извращали те директивы, на которые вчера ссылался в своем выступлении т. Ягода, которые он непосредственно получал от ЦК партии и от т. Сталина.

Допустим, что этих директив он не получал. Но ведь сигналы и материалы в нашем аппарате были в достаточном количестве, они ведь красной нитью проходили по ряду дел — было раскрыто в 1930 г. дело Угланова — террориста, в 1932 г. дело террористов Эйсмонта и Рютина и других, если хотите, не только по троцкистско-зиновьевским делам замазывались данные о терроре. Возьмите белорусский национальный центр. Террористическая группа в составе националистической контрреволюционной организации, созданная польской охранкой для какой цели? Для убийства наших вождей в случае возникновения войны. Это давало сигналы для того, чтобы нам главное направление в своей работе взять на террористов, а особенно на троцкистов и зиновьевцев.

Делалось ли это? Не делалось. Были ли у нас сигналы, подбор материалов о троцкистах и зиновьевцах как о вредителях? Были. Вы помните, т.

{11}

Ягода, год тому назад я вам написал целую серию докладов. (Ягода. Вспомните свою работу в Сибири.) У вас путаются годы и цифры. Я из Сибири уехал весной 1932 г., к вашему сведению. Несмотря на то, что допустим, по белорусскому национальному центру были связи на Украине, связи на другие области, эти связи были оборваны. Оборваны они были потому, что в связи с этим делом возникли определенные трудности, в каждом деле они могут возникнуть. Центральный аппарат во главе с Ягодой отошел в сторону от этого дела и оставил Заковского объяснятся с комиссией ЦК. Ягода наблюдал, выйдет или не выйдет, комиссия разобралась, нашла все в порядке, Ягода тогда нашелся и сказал: «Ну, знаете, у вас замечательное дело, очень хорошо вышло». А связи по полякам в Ленинграде, а материал о Домбале в 1933 г. как о польском шпионе? Почему эти материалы не реализовались? А когда ликвидировалось, допустим, польское контрреволюционное подполье в Белоруссии, приехал тот же самый Сосновский посмотреть, как ликвидируются диверсионные организации, созданные поляками на целом ряде узловых станций железных дорог для взрыва их в начале войны. Сосновский посмотрел, видит, что здесь ничего не поправишь. В Белоруссии кое-какие удары нанесли. Но связи на Украине и в Ленинграде остались нераскрытыми, таким образом, центральный аппарат этот материал зажал, скрыл. Это была работа Сосновского.

Вы помните, т. Ягода, год тому назад я написал вам целый ряд записок о плохой работе наших военных заводов: и по торпеде, и по артиллерии, и по танкам. Эти материалы, которые сейчас реализованы, доказаны следствием, проверены комиссией экспертов, говорят о том, что это было самое настоящее организованное вредительство со стороны зиновьевцев, троцкистов, немцев, поляков и ряда других иностранных контрразведок. Какое восприятие имел этот материал в центральном аппарате? Как Вы лично к нему отнеслись? «Где тут контрреволюция, где тут вредительство?» — Это вы мне говорили. А вот, говорит, что вы прозевали — педагогические извращения в средней школе и т. Жданов поставил этот вопрос, это вам минус в работе в Ленинграде. Так было дело. (Смех. Ягода. Ложь.) Я вам расскажу, как вы мною руководили и как мною руководил т. Жданов. Я, товарищи, хочу привести одну директиву от августа 1934 года. Это доклад т. Ягода на оперативном совещании работников Главного управления государственной безопасности. В этом докладе выдвигаются такие установки в нашей дальнейшей работе, дается направление, в наших ударах по контрреволюции. Первое — это охрана социалистической собственности. Ну, по-моему, теперь понятно из цифр, которые в своем докладе приводил т. Ежов, там говорится, что 80% дел было направлено именно на эту сторону. Второе — это фашистский террор. Террор это для нас не ново, мы знаем десяток лет, что фашисты занимаются террором. Третье — эсеры и меньшевики могут ожить, и четвертое — диверсии на военных заводах будут проводиться во время войны. К этому есть пояснение, что вредительство типа 1928–1929 гг.— это вредительство себя изжило или так потихоньку изживается. Диверсанты будут действовать исключительно в военное время и то они по сравнению с прошлым стали малочисленны. Вот это директивы. Нет ни одного слова ни о троцкистах, ни о зиновьевцах, не говоря уже о правых, кроме одной цитаты из доклада т. Сталина на январском пленуме, где говорится о методах работы классового врага. Я считаю, что в этой и не только в этой директиве дается установка, чтобы не обращали должного внимания на те материалы, которые имелись в наших руках по зиновьевцам и троцкистам,— в этом наша основная политическая ошибка и, если хотите, в этом наше преступление. Я считаю, что такая оперативная установка, она по существу, прикрывает и террор, и вредительство, и шпионаж.

Так, товарищи, было до убийства С. М. Кирова. Тов. Ягода здесь вчера говорил, что у Кирова была охрана. Как надо понимать, когда имеются десятки террористических групп, то, я считаю, что даже хорошая охрана гарантировать безопасности не может. (Ягода. Неверно. Голос

{12}

с места. Охраны не было по существу.) Охрана была чепуховая, но если бы она была усилена в десять раз, то положение можно было бы спасти? Что вы, товарищ Ягода, ссылаетесь на одного Николаева, который в одном случае на вокзале не мог убить С. М. Кирова. Я считаю, что никакая охрана при существовании таких групп не могла давать гарантию полной безопасности. (Голос с места. Гарантировать могла.) Я хочу говорить о политической линии после убийства С. М. Кирова. У нас считали, что с зиновьевцами покончено, так считал центральный аппарат, которым руководил т. Ягода.

А т. Жданов после убийства т. Кирова изо дня в день, во всех наших разговорах направлял аппарат Ленинградского НКВД на троцкистско-зиновьевское подполье. И я должен сказать, что может быть очень долго, но шаг за шагом, постепенно мы подошли агентурным путем по существу к блоку троцкистско-зиновьевского подполья. В начале 1936 г., наконец, заявил т. Ягода, что ЦК партии разрешил нанести удар по троцкистскому подполью. Удар тогда направлялся только в сторону троцкистов. Заранее было решено, что тех троцкистов, которые замешаны в контрреволюционных действиях выслать на Колыму. Когда в Ленинграде развернули операцию по агентурному делу, еще раз убедились мы, что здесь не только троцкисты, но и зиновьевцы, и по существу подтверждаются наши выводы о блоке. Я тогда, когда разобрался с материалом, сам попал в затруднительное положение — не получается одних троцкистов, тут и троцкисты и зиновьевцы. (Смех.) И троцкисты, и зиновьевцы были объединены в одно контрреволюционное подполье. Когда я об этом сказал Ягоде, то он тогда заявил: «Какие там зиновьевцы, какие зиновьевцы, у вас все какие-то новости». Тем не менее это подполье состояло из троцкистов и зиновьевцев. И с самого начала мы правильно повели дело. Надо найти ответ, почему так растерялся аппарат центра? Я с Молчановым дела не решал, на это есть особые причины, говорил с ним только несколько раз и по телефону. Ягода говорит, что послал Миронова проверить дела академиков. Это неверное, Миронов занимался делом Гуревича и Быховского. По мнению Миронова дело академиков считалось бесперспективным. Он занимался делом Гуревича и Быховского, а ленинградский аппарат по делу академиков впервые получил указания на террористическую роль Каменева и Зиновьева в убийстве Кирова. Меня вызвали в Москву. Миронов передал мне мнение Молчанова, что надо срочно поставить вопрос о судебном процессе. Я считал, что это неправильно, заявил, что я буду категорически против процесса, так как это не даст нам раскрыть все дела до конца.

Еще одно обстоятельство. Когда Яковлев и Зайдель по делу академиков дали впервые показания на Зиновьева и Каменева, то была такая растерянность в центральном аппарате, как будто бы в аппарате не было агентурных данных для того, чтобы проверить это дело. Чем это объяснить? (Ягода. Растерялись-то вы, Заковский.) Растерялся не я, я об этом скажу. Я материалы не скрывал, теряться не от чего. Когда Карев дал показания на Бухарина и вообще на правых, я сообщаю Ягоде, что Карев дал показания на Бухарина. Ягода отвечает: «Какие там показания, какие там у вас правые». (Ягода. Неверно! Я считал все время Каменева и Зиновьева виновными в убийстве.) Я не знаю, что вы считали, а говорю как было дело. Вы спрашивали: «Какие там правые?» Я ответил: «Бухарин». Тогда вы сказали: «Вечно у вас такие дела». Я должен сказать, что очень убедительные показания давал Карев о контрреволюционной о работе правых. У нас в Ленинграде никакой растерянности вообще не было. Когда впервые Пригожий дал показания на Радека, вы тоже растерялись. Не верили? (Ягода. Я потребовал Пригожина в Москву.) Кого вы потребовали в Москву? Вы меня потребовали в Москву и сказали: «Что у вас такие жуткие документы?» Документы действительно жуткие, но документы оказались верные. Кто здесь растерялся — я или вы растерялись?

О вредительстве. Материалы о вредительстве начали поступать уже в начале следствия, а вы говорили, что никакого вредительства, только террор. По-моему, товарищи, дело не в Молчанове. Наша система

{13}

исключает то, чтобы один человек, в аппарате работая, мог бы у себя концентрировать оперативный материал и скрывать его от партии, от руководства НКВД, от страны. Здесь была целая линия контрреволюционных действий. (Голос с места. Это правильно!) Этого не может быть. Сама структура нашего аппарата это исключает. Здесь не один Молчанов виноват, были связи у Молчанова. Это подлежит детальному выяснению. А если допустим, только один Молчанов, если только Молчанов, Сосновский, Венецкий и ряд других шпионов сидели в аппарате государственной безопасности, за это тоже надо ответ держать, ибо за наши преступления наша страна несет большой ущерб в нашем социалистическом строительстве, а наша партия расплачивается жизнью лучших людей.

Андреев. Слово имеет т. Агранов.

Агранов.

Тов. Ежов в своем ярком и обстоятельном докладе дал верную и ясную характеристику состояния и работы органов государственной безопасности, с предельной ясностью вскрыл причины провала органов государственной безопасности в деле борьбы с заговором японо-немецко-троцкистских агентов. Надо со всей определенностью признать, что с раскрытием этого заговора органы государственной безопасности опоздали, по крайней мере, на 4 года. Я должен, товарищи, со всей большевистской прямотой и откровенностью признать, что этот заговор буржуазных реставраторов и фашистских агентов я проглядел.

Я должен заявить, что очень остро чувствую всю тяжесть своей ответственности перед ЦК нашей партии и советским правительством за позорный провал наших органов в деле борьбы со злейшими врагами коммунизма, за все те безобразия в работе наших органов, о которых говорил в своем докладе т. Ежов. Совершенно бесспорно, что если бы органы государственной безопасности проявили необходимую большевистскую и чекистскую бдительность и волю к борьбе с врагами советского строя; если бы они с необходимой остротой реагировали на сигналы агентуры о существовании троцкистского центра, организующего террористические покушения против руководителей нашей партии и правительства,— то заговор троцкистских мерзавцев был бы давно и полностью раскрыт и ликвидирован и гнусное убийство т. Кирова было бы предотвращено. Наша и, в частности, моя ответственность усугубляется тем, что антисоветский троцкистский заговор представлял собою весьма разветвленную организацию, имевшую свои группы на ряде промышленных предприятий, на транспорте и в ряде учреждений; что о составе троцкистского центра и его террористических намерениях знало большое количество людей. Казалось бы, при этих условиях, не стоило особо больших трудов вскрыть троцкистское подполье и своевременно пресечь террористический заговор троцкистской сволочи в корне. Органы же государственной безопасности безмолвствовали и бездействовали, тем самым фактически давая врагу возможность безнаказанно творить его черное дело.

Товарищи! ЦК нашей партии и лично т. Сталин неоднократно указывали нам на ошибки органов государственной безопасности и предупреждали о необходимости повышения революционной бдительности и улучшения методов борьбы с врагами Советской власти. В своем закрытом письме от 18 января 1935 г. об уроках событий, связанных с злодейским убийством т. Кирова, ЦК нашей партии сделал нам следующее предупреждение: «Не благодушие нужно нам, а бдительность, настоящая большевистская революционная бдительность. Надо помнить, что чем безнадежнее положение врагов, тем охотнее они будут хвататься за «крайнее средство», как единственное средство обреченных в их борьбе с Советской властью. Надо помнить, что непонимание этой истины сыграло злую шутку с работниками Наркомвнудела в Ленинграде. Пусть это послужит нам уроком».

Сделали ли мы и, в частности, я все выводы из указаний ЦК нашей партии и правительства? Учли ли мы полностью и до дна тяжкие уроки ленинградских событий? Надо прямо сказать, что те выводы, которые мы должны были со всей большевистской решительностью и быстротой сде-

{14}

лать, нами не были сделаны. Было сказано много слов, были изданы соответствующие приказы и циркуляры о перестройке агентурно-оперативной работы, но на деле никакой перестройки мы не произвели. Мы не сумели превратить Главное управление государственной безопасности в подлинно боевой, четко слаженный, бесперебойно действующий аппарат политического розыска, который был бы способен вовремя ухватиться за нужное звено в борьбе с врагом и обеспечить своевременное вскрытие и ликвидацию антисоветских формирований.

Как же, товарищи, могло случиться, что мы — руководители НКВД и, в частности, я, проглядели возникновение и развитие антисоветского троцкистского заговора? Если отвлечься от фактов прямого предательства, о которых говорил в своем докладе т. Ежов, то надо остановиться на следующей основной причине нашего провала. Эта причина заключается в том, что мы были оторваны от партии, тщательно отгорожены от ЦК нашей партии. Аппарат органов государственной безопасности воспитывался старым руководством НКВД в лице т. Ягоды в духе узковедомственного патриотизма. Под предлогом исключительной секретности чекистской работы чекистам в завуалированной форме настойчиво внушалась антипартийная мысль о том, что обращаться в партийную организацию с указанием на недостатки, имеющиеся в органах НКВД, безусловно зазорно, что это является грубейшим нарушением чекистской дисциплины и чекистской тайны и наносит ущерб ведомственной «чести».

Эйхе. Тов. Агранов, почему за последние пять лет ни одного представителя в Западносибирский край не назначили, предварительно не спросив меня или крайком? Почему все они назначались даже без запроса крайкома?

Агранов. Я могу ответить. Не только без опроса крайкома, но и без какого-либо уведомления меня. (Эйхе. Люди назначались, снимались и никого при этом не спрашивали). Тов. Ягода может вам дать по этому поводу точную справку. (Шум в зале. Шкирятов. Не сбивайте его, дайте говорить.) Таким образом в корне подрезывались малейшие намеки на критику и самокритику в наших органах. Органы чека искусственно превращались в замкнутый мир, где нередко грубо, а иногда и под прямой угрозой, заглушалось всякое проявление политической и оперативной инициативы чекистов, которые осмеливались указывать своему начальству на необходимость принять меры против того или иного контрреволюционного формирования. Это, например, вскрылось на днях на партийном собрании в секретно-политическом отделе ГУГБ, где десятки чекистов указывали на практиковавшийся бывшим начальником СПО Молчановым неслыханный зажим самокритики и преступное подавление малейшей инициативы работников под угрозой репрессий. (Жуков. Кому Молчанов подчинялся?) Я скажу об этом дальше. Я особо хочу подчеркнуть, что чекистам, в том числе и руководящему составу, упорно прививалась мысль о том, что чека это свой дом, свое хозяйство, куда, стало быть, не может проникнуть луч партийного света. Вот показательный пример: летом 1936 г. мне пришлось договориться с т. Ягодой о созыве одной междуведомственной комиссии по линии прокуратуры и суда. Когда я ему заметил, что этот вопрос надо согласовать с секретарем ЦК ВКП(б) т. Ежовым, т. Ягода мне резко ответил: «Если вы не хозяин в своем собственном доме, то согласовывайте». Я само собой разумеется этот вопрос с т. Ежовым согласовал и ему об этом рассказал. (Голос с места. Значит, не хозяин.) Должен признаться, что такое откровенно «хозяйское» заявление т. Ягоды меня поразило. Я понял его, как проявление известного раздражения т. Ягоды против того партийного контроля, который осуществлял в отношении НКВД в последние 2–3 года т. Ежов. Меня это поразило потому, что никакого собственного дома, собственного ведомства у меня, как и у подавляющего большинства большевиков-чекистов, нет и быть не может, что мы никогда не противопоставим своих ведомственных интересов интересам нашей партии.

Ворошилов. Тов. Сталин специально указал Ягоде и вам, чтобы вы возглавили Главное управление государственной безопасности и потом

{15}

интересовался вступили ли вы в отправление ваших обязанностей. И вы вместе с Ягодой, мягко выражаясь, немного обманули нас. (Косиор. Просто соврали. Агранов. Не так обстояло дело, т. Ворошилов.) А ведь т. Сталин сколько раз вас об этом спрашивал.

Агранов. Действительно, еще в конце 1935 г. по прямому предложению т. Сталина я был назначен начальником Главного управления государственной безопасности. Я ждал выписки из постановления ЦК. Этой выписки не было до конца 1936 года. Когда я спрашивал Ягоду, что означает эта задержка, т. Ягода говорил, что, видимо, ЦК считает правильной точку зрения его, Ягоды, что Главное управление государственной безопасности должно возглавляться самим наркомом. А т. Ягода упорно в продолжение ряда лет сопротивлялся тому, чтобы кто-нибудь руководил ГУГБ помимо него. (Микоян. А почему вы не сказали ЦК партии об этом?) Я после решения ЦК заболел и долго отсутствовал. А когда я приехал, то занялся следственным делом по троцкистам. К тому же я должен был проявить в отношении себя немного скромности. Я считал, что если нет постановления ЦК о моем назначении начальником ГУГБ, значит, у ЦК имеются какие-то соображения на этот счет. (Ягода. А вы чем ведали?) Я скажу, чем я ведал. Не мешайте мне говорить. Оторванность от партии не могла не проявиться в той политической близорукости, которую обнаружили органы государственной безопасности в деле борьбы с троцкистской банды, правыми, диверсантами, шпионами, террористами. Аппарат секретно-политического отдела ГУГБ, основной задачей которого является борьба с антисоветскими политическими партиями и организациями, воспитывался в последние годы в том направлении, что троцкисты представляют собой сейчас либо разрозненные группы, либо не связанных между собой одиночек, и что поскольку нет открытых проявлений троцкистской активности, стало быть, можно не беспокоиться. При такой постановке дела ясно, что аппарат СПО не мобилизовывался на глубокое проникновение в троцкистское подполье. Я неоднократно в острой форме указывал на это бывшему начальнику секретно-политического отдела Молчанову, который внешне всегда со мной соглашался, саботируя затем все мои указания, прикрываясь при случае указаниями бывшего народного комиссара т. Ягоды.

Я должен сказать, товарищи, что Молчанов был формально подчинен мне, как заместителю наркома. Но на деле, в силу той системы руководства НКВД, о которой я буду говорить дальше, Молчанов непосредственно подчинялся народному комиссару т. Ягоде. Я должен сказать, что в свое время само назначение Молчанова начальником СПО поразило не только меня, но и всех чекистов, так как мы его считали одним из самых отсталых, одним из самых бездарных работников всей периферии. (Ягода. Хоть раз вы мне об этом что-нибудь говорили?) Я говорю об этом, товарищи, не для самооправдания. Моя ответственность за работу НКВД и Молчанова ясна. Я говорю это для того, чтобы вскрыть здесь на пленуме ЦК действительное положение вещей, которое привело к ослаблению работы НКВД. (Молотов. Видимо, вы примиренчески относились ко всему этому делу. Ворошилов. Вы тоже бывали в политбюро очень часто и имели полную возможность переговорить обо всех этих вопросах.) Из дальнейшего будет видно, как это получилось. Я об этом скажу. Тов. Ежов в своем обширном докладе привел целый ряд фактов, свидетельствующих о преступном игнорировании Молчановым прямых сигналов агентуры о террористической деятельности троцкистов и правых. Мне хотелось бы для иллюстрации привести факт сопротивления Молчанова нанесению удара по троцкистам в 1935 году.

В середине 1935 г. т. Ежов сказал мне, что по его мнению и мнению ЦК партии в стране существует не вскрытый центр троцкистов. Тов. Ежов дал мне санкцию на производство операции по троцкистам в Москве. Я дал распоряжение о подготовке к производству этой операции Молчанову и довел об этом до сведения т. Ягоды. Под всевозможными предлогами и со ссылками на то, что подготовительные меры к этой операции еще не закончены, Молчанов к выполнению распоряжения не приступал. Я дал

{16}

тогда указание управлению НКВД по Московской области т. Реденсу представить справку о наличии троцкистских подпольных групп в Москве. Я получил от управления Наркомвнудела по Московской области обстоятельную справку, из которой было видно, что в Москве существует несколько десятков активных, законспирированных троцкистских групп, в том числе группа Дрейцера. Ввиду того, что мое устное распоряжение (у нас принято для быстроты давать устные распоряжения) не выполнялось, я отдал письменное приказание Молчанову немедленно представить мне план операции по ликвидации всех контрреволюционных троцкистских гнезд. (Голос с места. Письменный, а почему нельзя было иначе сделать. Почему нельзя было переговорить с Ягодой.) Я этот вопрос ставил и не один раз; ставил и на оперативных совещаниях, где также присутствовали и Молчанов и Ягода.

Андреев. Ваше время истекло.

Агранов. Я прошу дать мне 15 минут. (Голоса с мест. Надо дать. Андреев. Сколько дать? Голоса с мест. 10 минут.) Прошу 15. (Андреев. 10 минут.) Молчанов пытался доказать, что активно действующих троцкистов в Москве вовсе не так уж много. Я все же несмотря на это, настойчиво предложил эту операцию провести. К сожалению, я после этого долго отсутствовал по болезни и уже в июне 1936 г. узнал, что операция по троцкистам проведена не была, что Молчанов после моего письменного приказания вызвал к себе ответственных оперативных работников УНКВД по Московской области и грубо выругал их за представленную мне справку, доказывая им, что никакого серьезного троцкистского подполья в Москве нет. Если добавить к этому сознательное игнорирование Молчановым всех сигналов агентуры о террористической деятельности троцкистов и правых, то станет ясно, почему аппарат СПО оказался не способным вовремя вскрыть троцкистский заговор. (Берия. А ты бы не приказы давал, а сам организовал.) Аппарат находился в руках Молчанова. (Гамарник. Получается так, что у Молчанова было больше власти, чем у наркома и замнаркома? Берия. Сел бы вместе с Молчановым и сделал все дело.)

Я должен сказать, товарищи, что конкретная помощь со стороны ЦК нашей партии органам государственной безопасности неизменно спасала нас от провалов и ошибок и выводила нас на верную дорогу в борьбе с врагом. В этой связи я должен рассказать пленуму о том, как при помощи и благодаря указаниям ЦК нашей партии удалось поставить на верный рельсы следствие по делу троцкистско-зиновьевского заговора, вопреки той неправильной линии, которую приводили т. Ягода и Молчанов в этом деле. Молчанов определенно пытался свернуть дело и закончить следствие еще в апреле 1936 г., доказывая, что вскрытая террористическая группа Шемелева-Ольберга-Сафоновой, связанная с И. Н. Смирновым, и является всесоюзным троцкистским центром и что со вскрытием этого центра действующей троцкистский актив уже ликвидирован. Т. Ягода, а затем и Молчанов утверждали вместе с тем, что лично Троцкий безусловно никакой непосредственной связи с представителями троцкистского центра в СССР не имел. Это свое категорическое утверждение т. Ягоды сделал и в своем докладе на июньском пленуме ЦК в 1936 году.

Молчанов особенно старался опорочивать и тормозить следствие по делам террористических организаций, связанных с троцкистским центром, вскрытых управлением НКВД в Ленинграде и управлением НКВД Московской области. Молчанов, получив из управления НКВД по Московской области протоколы допросов троцкистов-террористов М. Лурье и Алина-Лапина, вскрывающие личную связь Троцкого с троцкистско-зиновьевским центром, эти протоколы, без всякого сомнения, забраковал и фактически на 3 месяца следствие задержал. Когда ко мне обратился т. Реденс с жалобой на действия Молчанова, я отстранил Молчанова от следствия по делу М. Лурье, Алина-Лапина и других. При таком положении вещей дело полного вскрытия и ликвидации троцкистской банды определенно было бы сорвано, если бы в дело не вмешался ЦК партии.

В июне прошлого года по возвращении моем после болезни секретарь

{17}

ЦК ВКП(б) т. Ежов передал мне указания т. Сталина на ошибки, допущенные следствием по делу троцкистов, и поручил мне принять меры к тому, чтобы вскрыть подлинный троцкистский центр, выявить до конца явно еще не вскрытую террористическую банду и личную роль Троцкого во всем этом деле. Указания т. Ежова были достаточно конкретны и давали правильную исходную нить к раскрытию дела. Именно благодаря принятым на основе этих указаний тт. Сталина и Ежова мерам удалось вскрыть всесоюзный и московский троцкистско-зиновьевские террористические центры и их полную деятельность, которая вам известна по материалам августовского процесса.

Однако, развертывание следствия на основе новых данных проходило далеко не гладко. Прежде всего, глухое, но упорное сопротивление новому действительному развертыванию дела оказал бывший начальник СПО Молчанов, который имел поддержку со стороны Ягоды. Пришлось, посоветовавшись с т. Ежовым, обратиться к весьма важным следственным материалам, которые имелись в управлении НКВД по Московской области, в связи с показаниями Дрейцера, Пикеля и Эстермана. Это дало возможность двинуть следствие на новые рельсы. Должен сказать, что определенное неверие в дело, в особенности в показания Дрейцера, Пикеля, Рейнгольда и Эстермана, давшие основу для раскрытия троцкистско-зиновьевского заговора, проявил и т. Ягода. (Ягода. В протоколах моей рукой все написано, можно прочитать.) Вы на протоколе допроса Дрейцера, где было сказано, что существовал московский центр, написали: «Неверно». В том месте протокола, где было сказано о получении Дрейцером письма от Троцкого, вы написали: «Не может быть». Все это есть, т. Ягода, все это сохранилось и может быть проверено. Как при такой установке т. Ягоды аппарат мог быть мобилизован на действительное развертывание следствия по троцкистам?

Повторяю, дело проходило далеко не гладко. Молчанов также встретил эти протоколы в штыки. Он потребовал, например, от Московского аппарата НКВД, чтобы в протоколе допроса Дрейцера было записано не «московский центр», а «московская группа». Я предложил Молчанову не извращать показания Дрейцера. Если Дрейцер говорит о существовании московского троцкистского центра, то именно так и следует это записать в протоколе. Сопротивление Молчанова мы при помощи т. Ежова сломали. В следствии активнейшее участие приняли тт. Миронов, Люшков, Слуцкий, Берман, Дмитриев и дело было развернуто в полном объеме. К числу тех вредных установок, которые отводили нас в сторону от опасного, активно действующего врага, относится и следующее указание т. Ягоды, которое, мне кажется, было не случайным.

В конце 1935 г. секретно-политическим отделом ГУГБ был арестован в связи с раскрытием серьезной контрреволюционной группы один из активных правых небезызвестный Куликов. Как я впоследствии узнал Куликов дал откровенные показания о существовании активно-действующих союзного и московского центров правых и их террористических установках. Но т. Ягода почему-то дал распоряжение Молчанову показаний Куликова не записывать, больше его не допрашивать и заключить его в изолятор. Дело Куликова было вновь поднято лишь осенью 1936 года. (Ягода. Протокол же был.) Я уверен в том, что если бы дело Куликова в 1935 г. не было таким, по меньшей мере, странным образом сорвано, мы вскрыли бы антисоветскую организацию правых года полтора тому назад.

Я должен сказать, товарищи, что моя вина заключается в том, что в тех случаях, когда указания т. Ягоды казались мне политически сомнительными (а он обычно прикрывался ссылками на указания ЦК), я не обращался в ЦК нашей партии для их проверки. Я сознаю, что это моя ошибка. (Берия. И плохо руководили своей собственной работой.) Я и не отрицаю этого. (Берия. Но вы были начальником секретно-политического отдела раньше, потом стали зам. наркомвнудела, и, казалось бы,, работа Наркомвнудела кому-кому, а вам должна быть лучше всех известна, и формально эта работа за вами была закреплена.) Вскрытые сейчас в НКВД безобразия

{18}

свидетельствуют, товарищи, о том, что мы и, в частности, я недостаточно конкретно руководили аппаратом, не проявили должной настойчивости в том, чтобы наших оперативных работников, отвечающих за основные участки работы, вовремя и с подобающей силой повернуть в нужном направлении.

У меня лично не оказалось достаточной зоркости и бдительности для того, чтобы вовремя увидеть, что в одном из важнейших отделов ГУГБ — в секретно-политическом отделе свило себе гнездо прямое предательство, сознательно тормозившее и срывавшее борьбу с троцкистскими и правыми изменниками, террористами, шпионами и диверсантами. Если бы Молчанов, выявленный сейчас как предатель и прямой пособник злейших врагов партии и Советской власти — правых и троцкистов, был подвергнут в процессе работы бдительному и настойчивому контролю и конкретной проверке его оперативной работы, я думаю, что его изменческая роль была бы вскрыта значительно раньше. До разоблачения предательства Молчанова мне казалось, что его крайняя нетерпимость к периферийным аппаратам НКВД, проявлявшим инициативу в деле раскрытия антисоветской деятельности троцкистских мерзавцев, и его сопротивление следствию по делу троцкистско-зиновьевского террористического центра объясняются только его карьеристическими соображениями и его политической ограниченностью. Мне казалось, что это человек тупой, ограниченный, способный на обман и надувательство. (Молотов. Как он ни тупой, но он вас вокруг пальца обвел.) Это верно. Я неоднократно говорил покойному Менжинскому и т. Ягоде, что Молчанов нас приведет к беде. Моя вина в том, что я не довел дела до Центрального Комитета.

При сложившейся с давних пор системе руководства органами государственной безопасности Молчанов имел полную возможность и меня игнорировать, и фактически оставаться бесконтрольным. До прихода в НКВД нового наркома т. Ежова у нас не было единого руководства ГУГБ. Не было у нас единого руководящего штаба, который использовал бы все рычаги и резервы органов государственной безопасности для борьбы с контрреволюцией. Отсюда разнобой в руководстве разными оперативными отделами ГУГБ. К этому надо добавить тот факт, что бывший нарком т. Ягода поставил дело руководства оперативными отделами таким образом, в полной мере игнорируя своих заместителей, фактически устранив их от действительного руководства оперативными отделами. Надо сказать, товарищи, что у нас ведь не обычный аппарат, у нас аппарат тайный. Если т. Ягода отдавал распоряжение Молчанову, он мог от меня это скрыть, и я мог бы об этом узнать через год. (Голос с места. Имеете право проверять всю работу.)

Тов. Ягоды здесь заявил, что его ошибка заключается в том, что он не сосредоточил в своих руках руководства ГУГБ. Это неверно. Достаточно сослаться на практиковавшийся т. Ягодой в течение 1935–1936 гг. ежедневные оперативные совещания начальников отделов, которые явились суррогатом руководства ГУГБ, отнимали уйму времени, нас обезличивали и вносили только сумятицу в работу. Ответственные оперативные работники ежедневно по несколько часов к этим совещаниям готовились и тратили свои силы попусту. К этому я должен добавить, товарищи, следующее. Для того, чтобы правильно руководить, надо иметь возможность подбирать и расставлять людей. Но я должен сказать по личному горькому опыту, что при существовавших у нас условиях переставить человека, обнаружившего свою неспособность, с одного места на место, более ему соответствующее, удалить человека гнилого, разложившегося, выдвинуть на ответственную работу партийно крепкого чекиста, обладающего острой инициативой и волей к борьбе с контрреволюцией, мне, например, было совершенно невозможно. Тов. Ягода крепко держал в своих руках работу по кадрам и не давал возможности переставить людей.

Товарищи! Со всей очевидностью ясно, что старое руководство НКВД оказалось неспособным организовать дело охраны государственной безопасности. ЦК нашей партии поступил мудро, поставив во главе

{19}

Наркомвнудела секретаря ЦК нашей партии т. Ежова. Возглавлять боевой орган пролетарской диктатуры должен человек, облеченный полным доверием партии Ленина — Сталина. С назначением т. Ежова у нас повеяло крепким, оздоровляющим партийным ветром. Прошло всего каких-нибудь 4 месяца с момента прихода к нам т. Ежова и органы государственной безопасности начали быстро скрепляться крепким партийно-большевистским цементом, вновь набрали наступательную боеспособность и мобилизованы на сокрушение всех врагов коммунизма. Нет никакого сомнения в том, что под руководством и при помощи ЦК нашей партии и нашего вождя т. Сталина, под боевым сталинским руководством т. Ежова нам удастся в кратчайший срок по-большевистски исправить все свои ошибки, поднять боеспособность наших органов на должную высоту, научиться умело и вовремя выявлять врага, научиться, как нас неоднократно учил т. Сталин, доводить свои дела до конца, довести до конца дело полного разгрома троцкистских и других агентов фашизма и выкорчевать без остатка всех врагов советского строя. (Молотов. А главное, не на словах, а на деле.)

Андреев. Слово имеет т. Балицкий.

Балицкий.

Товарищи, мы все, старые чекисты, слушая обсуждение всех вопросов на пленуме и особенно доклад Н. И. Ежова, безусловно испытывали острое чувство стыда. Каждый из нас знает свою вину вне зависимости от того работает ли он в центре или на местах за тот позорный провал, который имеют органы НКВД в выполнении тех задач, которые на них возложила партия. Товарищи, на всем известных фактах я останавливаться не буду. А хочу сказать, что наша вина еще усугубляется и тем, что ежели хозяйственный или партийный работник виноват в том, что он не досмотрел троцкистов, двурушников, то мы, чекисты, виноваты еще больше, потому что мы в своем распоряжении имели такое острое средство, как агентуру, и эту агентуру мы не смогли как следует использовать и расставить. Мы даже не подобрали настоящей квалифицированной агентуры.

Я хочу, товарищи, остановиться на отдельных моментах работы, в частности, на украинской работе, потому что я почти всю свою сознательную жизнь проработал на Украине в органах ЧК—ГПУ. Я также хочу остановиться на отдельных прорывах и отдельных сигналах, которые шли с Украины. Еще в 1934 г. на Украине была вскрыта большая троцкистская организация, которая возглавлялась Коцюбинским. Коцюбинский, как вам известно, занимал крупное положение, был заместителем председателя Совнаркома, председателем Госплана Украины, членом Оргбюро ЦК КП(б)У. Та группа троцкистов, которую возглавлял Коцюбинский, тоже занимала достаточно видное положение на культурном фронте, в Госплане и т. д. И уже тогда, по показаниям ряда лиц мы имели сигналы как о тактических установках всесоюзного троцкистского центра, так и об отдельных персонах, входивших в его состав. Прежде всего в показаниях профессора Наумова — члена троцкистской организации Коцюбинского. Еще в сентябре 1934 г. были прямые указания на Пятакова. Были указания на то, что Коцюбинский поддерживал до 1932 г. связь со Смилгой и Преображенским, а потом установил связь, поддерживал эту связь и получал руководящие указания непосредственно от Пятакова до самого последнего времени, т. е. до 1934 года.

Конечно, ставить тогда вопрос в отношении Пятакова было трудно. Пятаков занимал, как известно, крупное положение, был членом ЦК. Но уже тогда, если бы наша центральная агентура работала как следует, можно было бы многое выяснить. (Ежов. Если бы эта центральная агентура была, Всеволод Апполонович, тогда можно было бы.) Если бы она была, эта центральная агентура и работала, то мы Пятакова могли бы разоблачить значительно раньше.

Второй, очень крупный сигнал. В октябре 1934 г. агентура показала относительно того, что член той же самой троцкистской организации, профессор Раппопорт-Дарнин заявлял: в центре внимания троцкистской организации стоит проблема войны. В связи с возможностью в ближайшее

{20}

время войны, троцкисты в их агитации ставят вопрос о необходимости переворота и возвращении Троцкого, то, что они в свое время называли тезисом Клемансо. Как вы видите, эти тактические установки организации были более или менее ясны. И понятно, если бы люди, которые руководили этим делом, обратили бы как следует по-настоящему, по-большевистски, по-партийному внимание на это обстоятельство, мы бы могли скорей разоблачить изменническую деятельность троцкистов.

Теперь дальше еще третий сигнал, тоже исключительно важный. В конце 1934 г. в Харькове была конференция группы троцкистов, которые потом были арестованы, где они приняли решение о терроре. Это была террористическая троцкистская группа, возглавляемая Перацким и Милославским. Собирались они еще до убийства Кирова, до ленинградских событий. Коцюбинский и вся его компания получила 5 лет ссылки. Террористическая харьковская группа получила 10 лет. На этом дело и закончилось. Мы только в 1936 г. вынуждены были вернуть из ссылки Коцюбинского и основательно выяснили роли, какую роль выполнял Коцюбинский в создании и разборе троцкистской организации на Украине. Тогда (1934 г.) по показаниям всеукраинский троцкистский центр выглядел так: Коцюбинский, Наумов, Винокур, Раппопорт-Дарнин, Бронов, Фалькевич, Тун, т. е. это культурная часть, если можно так выразиться, члены организации, работавшие на культурном фронте. Основной центр, руководивший террором в составе Коцюбинского, Логинова и Голубенко тогда еще не был нами открыт. Правда, я должен сказать, что от того же самого Наумова мы получили некоторые сведения о Голубенко. Наумов заявлял, что Голубенко руководит в Днепропетровске троцкистской организацией. Конкретных фактов они не приводили. Но я должен сказать и признать свою вину в том, что я не добился, не настоял у нас в ЦК КП(б)У на аресте Голубенко. Конечно, мы тогда рассуждали о троцкистах другими категориями, это совершенно верно. Многие из нас рассуждали об этом Коле Голубенко, что Коля Голубенко хороший парень, на фронте он сражался, имеет какие-то заслуги, от троцкизма отошел, не может быть, чтобы он продолжал троцкистскую работу. (Ежов. Подпольно мы, кажется, с вами называли его на пленуме?) Подпольно назвали, совершенно верно. И вот, тогда решили, ни больше ни меньше как перебросить Голубенко на хозяйственную работу, и он на хозяйстве, на крупном строительстве тоже сумел провести кое-какую вредительскую работу. Здесь, конечно, моя вина, в частности, в том, что я не поднял крика по-настоящему у себя в ЦК КП(б)У.

Теперь по вопросу о нашем центральном руководстве. Что я спорил с т. Ягодой, это очень многим известно. (Голос с места. Да, с давних времен.) В последнее время, принимая во внимание, что он был руководителем, эти споры носили вежливый и деликатный характер. Нужно принять во внимание, что субординация заставляла так поступать. (Голос с места. Мешала субординация?) Относительно субординации я должен сказать, поскольку речь идет о нашем аппарате, если ты член ЦК, ты должен принять меры, придти в ЦК и сказать. Но субординация в нашем аппарате обязательна. Это не приходится доказывать. Что касается Ягоды, то у него получилась беспомощная, странная речь. Я думаю, что т. Ягода, хотя теперь после выступления Николая Ивановича в отношении того, что было проделано, должен был понять одно, что он наделал кучу политических ошибок, очень много ошибок. Что он оторвался от ЦК и что, наконец, он совсем не оперативный руководитель. Это он должен понять. А он выходит на трибуну и говорит следующее: я виноват в том, что я всех связей не держал у себя в руках. Я думаю, что было бы еще хуже, если бы эти связи он один держал, это было бы еще хуже. Тов. Ягода хотел себя сделать оперативным руководителем, он и сейчас мечтает об этом, как бы он занялся оперативной работой. (Молотов. Неужели вы думаете, что главное — это оперативность или неоперативность. Не в этом главное. Голос с места. А политическая сторона. Молотов. Где политическая сторона?) Я сейчас как раз хотел об этом говорить. (Молотов. Главное политическая сторона дела, вы — коммунист, а не только чекист.) Я и хотел

{21}

сказать, что у Ягоды не было политического лица. Возьмем, например, нашу работу по правым. Ягода не может указать ни одной директивы по этому вопросу. А как дело обстояло с троцкистами, об этом здесь говорилось достаточно. Партийное руководство, политическое руководство, связь с ЦК — в таком аппарате, как наш, это основа из всех основ.

Дальше я хотел несколько слов сказать о засоренности аппарата НКВД. Прежде всего, относительно Козельского. Хотя по показания Лившица связь Козельского с Лившицем относится к 1931–1932 годам. Это ни в коем случае не уменьшает моей вины и вообще все дело о Козельском надо рассмотреть как следует. Мы этим сейчас основательно займемся. Не надо забывать, что Лифшиц на Украине работал в органах ЧК в первые годы советской власти. У него, конечно, оставались и должны были остаться кое-какие связи, потом он опять возвращался на Украину, был на хозяйственной работе. Нужно будет сейчас еще крепче взяться и раскрыть все его связи. Предательская роль Молчанова совершенно мне ясна, на ней останавливаться не буду.

Два слова я хотел сказать относительно Сосновского. О Сосновском не может быть двух мнений, что это враг. Когда у нас, на Украине было вскрыто дело польской военной организации, то тогда уже по показаниям Лапинского — а Лапинский-Михайлов это очень крупный агент, присланный специально Пилсудским на Украину — тогда уже была ясна и понятна роль этого Сосновского. Тогда в Киеве, между прочим, произошел такой случай с Сосновским. Он приезжает допрашивать Михайлова-Лапинского. Михайлов-Лапинский подтверждает ему ряд фактов, разворачивает очень широкую картину подрывной вредительской, диверсионной и шпионской работы поляков. Сосновский в присутствии Лапинского вызывает одного из сотрудников к телефону и называет его фамилию для того, чтобы арестованный слышал, что допрашивает его Сосновский. И как только он произнес свою фамилию Лапинский-Михайлов буквально изменился в лице, не отказываясь от показаний, он стал давать их совершенно иначе, робея перед Сосновским. Затем Лапинского берут в Москву и через некоторое время расстреливают, хотя мы требовали чтобы Лапинского возвратили для дачи дополнительных показаний и для дальнейшего распутывания всего этого дела. Но его нам не вернули и расстреляли, потому что безусловно Сосновский был заинтересован в том, чтобы Лапинский не существовал.

Я по этому поводу говорил с т. Ягодой, но никаких мер предпринято не было, потому что все-таки Сосновский пользовался очень и очень большим вашим покровительством, Генрих Григорьевич. (Ягода. Никаким покровительством с моей стороны Сосновский не пользовался.) Безусловно пользовался, потому что он всегда был на очень большой работе и потому что он имел Ваши поручения по всем важным польским вопросам — и по вопросам о Домбале в 1933 г., и по другим польским делам,— везде мы встречались с Сосновским и всегда я говорил вам, что он предатель. (Ягода. Он был снят, а что он предатель, вы этого никогда не говорили.) Говорил неоднократно.

Я должен заканчивать. Я очень жалею, что не могу остановиться на вопросах о перестройке нашей работы, на том, что все-таки перелом в работе уже начался. Мы опоздали, безусловно, но сейчас и по вопросам агентурной работы, и по вопросам общего разворота работы мы безусловно имеем перелом. Заканчиваю. Сейчас наша задача — перестроившись в своей работе на основе решения ЦК ВКП(б), работать по-большевистски, по-настоящему, для того, чтобы смыть позорное пятно, которое на нас лежит, которое лежит на органах НКВД и восстановить прежний авторитет ЧК — НКВД.

Андреев. Слово имеет т. Каминский, следующий т. Реденс.

Каминский.

Я взял слово прежде всего для того, чтобы рассказать об одном деле, с которым мне пришлось столкнуться лично в начале 1933 года. Это дело из серии тех, которые полностью подтверждают правильность анализа и выводов доклада т. Ежова. Я говорю в данном случае об одном из сигналов, которые уже в 1932–1933 гг. указывали на наличие

{22}

разветвленной террористической организации, действующей по определенной программе и в широком масштабе. В январе 1933 г. ко мне из Свердловска приехал профессор-коммунист т. Я. Лурье. Теперь он директор Свердловского областного института акушерства и гинекологии, орденоносец, это известный деятель по обезболиванию родов. Тов. Лурье обратился ко мне за помощью. Он заявил, что его травят за разоблачение троцкистов. В чем было дело? Лурье рассказал, что 19 сентября 1932 г. свердловский работник Дерябин, в прошлом очень активный троцкист, зайдя к нему на квартиру и будучи навеселе, повел с ним разговоры контрреволюционного, открыто террористического характера. Вначале Дерябин стал подъезжать к Лурье, хвалил его как научного работника, говорил, что такие люди нужны сейчас стране. Потом пошел в открытую. Он говорил, что колхозы провалились, что мужик не дает и не даст хлеба, что страна в безвыходном положении, что единственный способ спасти страну — это убить Сталина, что убить Сталина должен коммунист, иначе скажут, что убил кулак, что это имеет огромное международное значение, что он, Дерябин, думает так не один, а так думают многие большие люди в Москве, с которыми они имеют связи, что у них в Свердловске и на Урале имеется большая организация террористов и что они, уральцы, связаны в своей работе с Москвой. В конце разговора Дерябин спросил, заявив, что так должен поступить «каждый честный человек»: «С кем ты — с нами, или с ними?» Таково было содержание разговора с Дерябиным.

На следующий день этот Дерябин, должно быть очухавшись, прибежал к Лурье вновь с утра и стал отказываться от своих слов, заявляя, что он наболтал все это с пьяна, просил не придавать значения всему тому, что он говорил, никому не говорить. Лурье решил его успокоить и заявил, что он не собирается никому говорить об этом и передавать содержание разговора. Тогда Дерябин пустился в открытую вновь, вторично. Он рассказал, что в июле 1932 г. он виделся с Мрачковским, который думает также, как он, и что Мрачковский не один в этом деле. Мрачковский говорил Дерябину, что после устранения партийного руководства вернется Троцкий и в этом будет спасение. Этот второй разговор был 20 сентября 1932 года. Уже 22 сентября т. Лурье довел об этом до сведения Свердловской областной контрольной комиссии, до сведения члена комиссии Уфимцевой. Затем 23 сентября подал об этом письменное заявление секретарю областной партийной коллегии Моисееву. Уфимцева и Моисеев предложили т. Лурье молчать, не говорить никому, так как дело мол секретное и не подлежит никакому оглашению, сказав, что это дело будет разобрано. Так дело тянулось несколько недель. Через полтора месяца т. Лурье был приглашен в Свердловское управление Наркомвнудела. Следователь, когда начал опрашивать и разговаривать с Лурье, показал т. Лурье заявление, оно тут же лежало на столе. (Молотов. Кто в то время был начальником управления Наркомвнудела? Голоса с мест. Решетов.) Нет, не Решетов. (Молотов. Кто?) Решетова не было, он был в отпуске, а кто был — я не помню. (Голоса с мест. Ну, ну, дальше.) Следователь его подробно не расспрашивал, только задал вопрос: «Это то заявление, которое вы подали?» — «Да, то самое». Следователь говорит: «Видите ли подобные вещи за Дерябиным не водились, так что дело Дерябина не представляет особого интереса. Кроме того, вы сообщили об этом в Контрольную комиссию». На этом визит т. Лурье в управление НКВД кончился. Как шло дело дальше?

Жена Дерябина — она была директором института акушерства и гинекологии, где работал т. Лурье (она же и познакомила т. Лурье с Дерябиным) — оказалась информированной о заявлении т. Лурье в областную Контрольную комиссию. И тут начинается травля т. Лурье. Его называют лгуном, клеветником, доносчиком, изображают психически больным. Партийная организация института грозит ему исключением из партии. Он подробно мне рассказывал, как тут наматывали одно на другое, вплоть до личных бытовых вопросов т. Лурье. Дерябин дает ему понять, что его убьют, если он не откажется от поданного им заявления. Вот какая обстановка создалась вокруг Лурье. В таком

{23}

состоянии растерянности и подавленности он явился ко мне в январе 1933 года. Он не знал, что делать. В Контрольной комиссии он поддержки не нашел, в Наркомвнуделе дело положено под сукно, травля в местной организации, вплоть до угрозы исключения из партии. Я видел перед собой затравленного, задерганного человека. Он мне сказал: «Я разоблачаю троцкистов и нигде не могу найти правды. Может быть тут ошибка какая происходит?» Дело это было, как я уже сказал в 1932 г., в начале 1933 года. Как ясно теперь, эта троцкистская террористическая организация, орудовавшая на Урале...

Голоса с мест. А вы что сделали?

Каминский (поворачиваясь к президиуму). Можно говорить?

Андреев. Говори, говори.

Микоян. Спрятал это дело.

Каминский. И вот это дело, которое ясно было 4 года тому назад, о котором проговорился случайно Дерябин, было вскрыто только в 1936 году... (Ворошилов. О котором ты так давно знал?) В 1936 г. были арестованы как троцкисты, так и члены областной Контрольной комиссии Уфимцева и Моисеев, которые, как я уже рассказывал, предложили Лурье молчать. Такова фактическая сторона этого дела. Я рассказал это для того, чтобы показать, что вот и этот случай, и этот факт подтверждает полностью все то, что говорил т. Ежов: и порядок следствия, и ход дел, и политическую близорукость Наркомвнудела. (Молотов. Это хуже, чем близорукость.) Хуже. (Микоян. Это соучастие). Я тогда же, в январе 1933 г., выслушав т. Лурье — он был у меня на квартире, я долго с ним разговаривал, выяснял все подробности,— выслушав Лурье, я ему сказал, чтобы он, не отходя от меня, полностью все изложил в письменном виде, все как было. Затем я позвонил т. Ягоде и сказал, что у меня есть крупное политическое дело. Я уговорился с т. Ягодой повидаться и передал лично т. Ягоде заявление т. Лурье, обратив его внимание на всю исключительную серьезность дела. (Ежов. Нужно сказать, что очень крупное дело вскрылось сейчас именно в связи с этими вещами.) Я сказал Ягоде, что т. Лурье заслуживает полного доверия. Я т. Лурье знаю по студенческой скамье и рекомендовал его в партию. Тов. Ягода, взяв у меня это заявление, сказал, что дело очень серьезное. На мое настойчивое предложение выслушать Лурье лично, который ждет у меня дома, т. Ягоды сказал, что Лурье ему не нужен. После этого, возвратившись домой, я сказал Лурье: «Знаешь что — немедленно уезжай обратно в Свердловск.» Я написал письмо т. Кабакову и предложил Лурье немедленно ехать к Кабакову. (Ворошилов. Еще поддел одного.) Нет. Я должен сказать, что как только Лурье приехал в Свердловск, тут же с поезда т. Лурье был принят т. Кабаковым и Дерябин был в этот же день арестован. Но несмотря на живейшее участие в этом деле секретаря обкома т. Кабакова, травля т. Лурье продолжалась через областную Контрольную комиссию, а во время чистки Лурье едва не был исключен из партии. (Косиор. Значит заступничество Кабакова не помогло Лурье?) Вскрытие троцкистской работы этой самой Уфимцевой и других затянулось. (Голоса с мест. Еще один фигурант появляется.) Хотя Дерябин и был арестован в начале 1933 г., этому делу надлежащего хода не было дано. Мрачковский вовсе выпал из этого следствия, никаких связей с «большими людьми» в Москве, о которых говорил Дерябин, не было раскрыто. Троцкисты из областной Контрольной комиссии тоже оставались безнаказанными в течение длительного времени. Вот факт, который дополняет сумму фактов, рассказанных здесь т. Ежовым и другими товарищами. (Берия. А все-таки, что же Ягода сделал?) Вы же слышали здесь, как у них все происходило с завами и замами. Я запрашивал т. Лурье о ходе дела. Он написал, что приняты меры, Дерябин арестован и прочее. Ну, если разобраться в этом деле, что я должен был свой собственный Наркомвнудел открывать? (Смех. Молотов. По крайней мере в ЦК пару слов сообщить.) Вячеслав Михайлович, я об этом сообщил ЦК. Заявление т. Лурье я передал т. Кагановичу. Тов. Каганович сказал, что это дело очень серьезное и предложил мне немедленно передать его т. Ягоде, что я и сделал. (Калинин. Все сделал.)

{24}

В свете всех этих фактов, которые здесь были вскрыты — прямой террор и террористическая организация, связь с Москвой, Мрачковский и прочее — все концы чудовищного заговора врагов народа просились в руки,— это теперь совершенно ясно. Я хочу сказать, только одно, что... (Андреев. Кончай. Голоса с мест. Дайте минут пять. Продлить. Для закругления.) Товарищи, о чем свидетельствует этот случай? Этот случай не единичный, как это мы видели из доклада т. Ежова,— этот факт говорит о том, что руководство Наркомвнудела не поняло, не сделало политических выводов из той политической обстановки, которая была в стране в 1932— 1933 годах. Эти годы были ответственными и труднейшими годами в истории нашей партии, в борьбе за социализм. Это были годы развернутого наступления в обстановке ожесточенного сопротивления классового врага. В этот период требовалась особая бдительность органов государственной безопасности. Именно в эти годы т. Сталин яснее ясного, с предельной четкостью для каждого, говорил, что враг будет пакостить, что методы его борьбы будут все более скрытыми, все более предательскими. Все вы помните образ нового типа кулака, который был нарисован т. Сталиным, не с обрезом в руках, а в личине мнимой лояльности и подлой работы исподтишка — разве это не был сигнал всем нам и в первую голову чекистам?

Тов. Сталин и ЦК прямо говорили, что неизбежно оживление троцкистской и правой сволочи, что надо быть начеку. Как раз в это самое время троцкисты, правые и другие двурушники начали готовить оружие террора против руководителей нашей партии. Как раз в это время они начали снюхиваться с разными иностранными разведками, подготовляли прямую продажу нашей страны японскому и германскому фашизму. Это надо было понять, почувствовать, уловить чекистам тем более, что сигналы были. Вместо этого налицо оказалась преступная политическая близорукость, ведомственная бюрократизация и засорение аппарата ГУГБ в самое серьезное и опасное время.

Вчерашнее выступление т. Ягоды лишний раз подтверждает это. Вчерашнее выступление т. Ягоды не было большевистским политическим выступлением, он признавался и каялся, но все доказывал, что он не при чем — «моя хата с краю». Это все стоило нам такой горестной потери, как смерть благородного сына партии С. М. Кирова. Я бы, товарищи, сказал, что т. Киров своею смертью как бы загородил дорогу преступным замыслам всей этой продажной сволочи, которая готовила удары нашей стране и нашему народу. Понадобилось, чтобы ЦК, лично т. Сталин, секретарь ЦК т. Ежов занялись вопросами Наркомвнудела, вопросами борьбы с троцкистско-зиновьевскими и другими двурушниками и врагами народа, чтобы раскрылось полностью, чтобы выявился этот провал в работе органов Наркомвнудела и все дело борьбы с врагами народа было поставлено так, как это нужно нашей партии и стране.

Товарищи, только что выступал здесь т. Агранов. Что он говорил? Мы были отгорожены от ЦК, луч партийного света не проникал в органы Наркомвнудела. Где же вы были раньше? Как вы смели молчать о таких делах? Что это такое? (Голоса с мест. Правильно. Ворошилов. Член партии.) Член Центрального Комитета. Знаете, то признание виновности, которое было в выступлениях тт. Ягоды и Агранова — было сделано не по-большевистски. Я также человек доверчивый и делал глупости на своем веку, но, все-таки, если бы по такому делу пришлось выступать, то сколько бы ошибок не сделал, все выложил бы здесь перед своей партией. А вчерашнее выступление т. Ягоды? Оно было позорным для бывшего руководителя НКВД. Тов. Ягода показал себя непригодным для политического руководства таким делом как НКВД. Теперь у нас всех есть твердая уверенность в том, что работа НКВД пойдет и что величайшей важности дело охраны государственной и общественной безопасности будет обеспечено.

Товарищи, я хотел сказать еще два слова по поводу того, совершенно правильного предостережения, сделанного т. Ежовым, что найдутся люди, которые захотят свалить отсутствие собственной прозорливости,

{25}

отсутствие бдительности на недостатки работы НКВД. С такими попытками надо бороться самым решительным образом. Ответственность каждого руководителя сейчас не только не уменьшается, а возрастает во сто крат в свете уроков вредительства и ошибок НКВД. Нужно быть совершенно безнадежным человеком, чтобы не сделать для себя этого вывода из доклада тт. Молотова, Ежов и Кагановича. Когда т. Молотов произносил свою речь, то у каждого получилось впечатление, каждый почувствовал, что надо кончить с присущей нам многим политической доверчивостью, благодушием и слепотой. Я лично про себя скажу, про работу органов здравоохранения. Нет сомнения, что только из-за неумения органов Наркомздрава мы не можем открыть таких дел, которые наверное есть и в области бактериологической работы и в области эпидемической. Ясно, что там большая почва для вредительства и диверсий, мы просто еще не добрались до этого, как следует. (Микоян. В свое время это было открыто.) Да, в бактериологии. Ну, на этом я, пожалуй, кончу.

Андреев. Слово имеет т. Реденс, следующий т. Евдокимов.

Реденс.

Товарищи, я уже не буду повторяться о том, что нам чекистам, сегодня особенно тяжело выступать. Я думаю, что мы все чекисты понимаем, что через нас и по нашей вине, по прямой нашей вине наша партия имеет очень много и наш народ имеет очень много жертв. Самая главная жертва — это наш Сергей Миронович. И дальнейшее то, что вот эти троцкистско-зиновьевские хвосты сумели за это время навредить. Как мы дошли до жизни такой? Почему вот там, в наших органах всегда говорили так, что в органах ЧК — лучшие люди, это зоркие люди, это передовая когорта, вооруженный меч. И как же все-таки мы до этого дела дошли, мы, которым партия оказала такое огромное доверие и такую важнейшую работу? Сегодня на этом пленуме мы должны посмотреть назад и сказать — что же мы наделали.

Вот, товарищи, я вам расскажу. Была тогда такая традиция, когда еще жил т. Дзержинский, что, что бы ни было на месте, с чем бы какой-нибудь начальник не приехал и что бы ни привез, по его мнению, какое-нибудь важное дело, т. Дзержинский всегда шел на то, чтобы с этим человеком поговорить. Он просматривал — какое дело, маленькое ли, большое ли дело, он в это дело вникал и он по этому делу давал целый ряд указаний. Он подбадривал работников-чекистов. Он говорил: «Товарищ, это дело у вас очень важное, это дело надо развернуть». Показывал как. Вызывал начальников отделов, помогал, как надо подойти к тому или иному делу. И во всем этом была мысль пытливая. Ну, хорошо, сегодня мы врагов разбили, а что же у нас будет завтра, кто сегодня самый главный враг, который хочет нанести нам, Советскому государству, нашему социалистическому государству, вред? Кто может нанести партии вред? Это были мысли т. Дзержинского. Откуда может партия получить удар.

И вот, товарищи, смотрите. Тут вчера т. Ягода говорил такие вещи, что видите ли мы потеряли связь с массами и т.п. И вот, Шахтинское дело. Вы, т. Ягода, по-видимому не понимаете того, о чем вы говорите. Дзержинский нам говорил: «Держитесь ближе к массам, массы вам все расскажут, имейте связь с рабочими, они вникают во все, они вам обо всем расскажут». Но, т. Ягода, вы помните, что центр вредительства был установлен не здесь, центр был за границей, в Париже, что это мы огромное вредительство открыли, что мы подошли к низам по ниточке и все дело по цепочке раскрылось, хотя ниточка все время рвалась. И что мы видим, что действительно огромное вредительство было в народном хозяйстве, только не мы с вами довели это дело до конца, хотя мы с вами имели огромные средства, имели деньги, имели людской состав очень хороший для того, чтобы бороться с нашими врагами. Но этого мы с вами не сделали пока.

Теперь, хорошо, мы имели момент, когда мы разбили кулака. Вот мы в 1930, 1931, 1932 гг. его громили и вот мы в это время, в горячее время, потеряли вкус и желание работать с агентурой. Между тем агентура могла проводить большую работу в городах. (Берия. Кропотливую работу.) Что вы делаете, т. Ягода? Вы начинаете в 1933 г. всех чекистов убеждать в том,

{26}

что, вы меня извините, т. Ягода, потому что может быть здесь действительно сегодня неудобно говорить об этом, (Голос с места. Сегодня только и надо говорить обо всем.) но у вас, в ваших речах тут был жаргон, вы нам разослали речь свою, в которой вы говорите: «Видите, мы контрреволюцию разбили, мы ее уничтожили и сейчас, вообще говоря, контрреволюция пойдет по каким-то невиданным каналам.» Тов. Ягода, если вы хотите, разошлите вашу речь членам пленума, поймут ли они что-либо из этой речи. Вы говорите, что контрреволюция идет по каким-то иным путям, но в этой речи вы ни одним словом о троцкистах, о зиновьевцах, о правых не обмолвились. И вторая такая же речь, где вы говорите, что вредители вконец разбиты, что вредители будут работать не так, как работали, что может быть будут диверсии, что может быть будут вредить во время войны и постараются взорвать некоторые наши заводы. Вот ваши директивы.

Теперь я здесь остановлюсь также на тех сигналах, которые мы имеем о работе троцкистов и зиновьевцев. Что мы имели? Взять хотя бы дело Зафрана. Николай Иванович о нем вчера говорил подробно. Товарищи, каждый аппарат может ошибаться, но, когда Зафран показал, что есть Дрейцер, который имеет террористические намерения, что с Дрейцером есть кучка людей, что Дрейцер дает деньги на террористические работы, что было сделано? Забрали это дело, освободили Зильбермана и Хрусталева. У Хрусталева была явка и главная квартира по слежке, как ходит машина т. Сталина, чтобы отсюда сделать покушение. И он делает вид, что центральный аппарат, Молчанов, выручил московский аппарат, который попал в руки провокаторов и попал в неудобное положение, что мы это дело замяли, а агента осудили. Он говорил, что об этом деле он не знал тогда. Не верно, вы знали об этом деле тогда же. (Ягода. Это совершеннейшая ложь, а почему же вы его не освободили, ведь он у вас сидел. Это преступление.) Когда Ягоде говорила центральная агентура совершенно точно и ясно о троцкистах, он говорил, что таких вещей у троцкистов быть не может. Он сказал: «Что вы нам говорите, мы у Троцкого чай пьем». (Голос с места. Они одно время даже не знали, где Троцкий находится.)

Относительно Дрейцера я не буду себе это дело в заслугу ставить. Но должен сказать, что о Дрейцере мы писали 5–6 записок в центральный аппарат, чтобы его арестовали. И действительно оказалось, что Дрейцер состоял в центре и занимался террористической деятельностью. Вы слыхали, что говорил Радек, что он помимо их центра начал развертывать работу. Я добился постановки вопроса о Дрейцере только в апреле 1936 г., если надо, то у меня имеются документы, я могу доказать, как мы неуклонно ставили вопрос о Дрейцере. Снимает ли это с меня вину, что я не пришел в ЦК? Нет не снимает. Я виноват. Но я здесь на пленуме хочу рассказать, какая была обстановка. Дальше. Мы арестовали эмиссара Троцкого Арина-Лапина, который приехал по специальному заданию Троцкого, был у Троцкого и с Троцким имел разговор. Посылаем 21 марта 1931 г. показания, этот протокол показываем т. Ягоде. Тов. Ягода вызывает меня, вытаскивает этот протокол и говорит: «Что за возмутительный протокол вы прислали?» Я спрашиваю: «В чем?» — «Что вы дурак? Разве Троцкий может с таким человеком разговаривать, что вы думаете Троцкий по-вашему артист что ли?» А потом было решено, что надо пойти на крайние меры.

Тов. Ягода, я там не был, а говорил то, что слышал от Арина-Лапина, которому Седов сказал, что в СССР работает очень крупная троцкистская организация, очень крупную работу террористического порядка несет Дрейцер. Он говорил о том, что там же ведет большую работу Сосновский и целый ряд фамилий приводил. Может быть неправильно, но разве это подход руководителя? (Ягода. Это было указание о технике допроса, а не по существу.) Протокол Арина-Лапина до сих пор света не видит. Он у вас, а вы должны рассылать куда полагается, а не я.

Дальше, товарищи. Поступает протокол Лурье. Это профессор, который преподает древнюю историю в МГУ. Что этот профессор говорит? Что он, Лурье, приехал в Москву и имел свидание с Троцким и что он привез от Рут Фишер и Маслова директиву Троцкого о том, чтобы он имел свидание

{27}

с Зиновьевым здесь в Москве и передал бы Зиновьеву директиву Троцкого о том, что надо вступать на путь террора, надо с этим делом спешить. Теперь интересный штрих. Об этом же самом Лурье 5 января 1935 г. дает показания Сафаров, что в Москве живет Лурье, кличка его Эмель, что этот Эмель является ближайшим человеком Троцкого, что этот Эмель привез от Троцкого несомненно очень важную директиву. И вот, с января 1935 г. лежит протокол в недрах НКВД, никто по нему никаких мер не принимает. И когда в 1936 г. этот Лурье-Эмель дает показания, тогда, товарищи, я вам скажу такую вещь. Вызываются люди к Молчанову, Молчанов ведет себя совершенно потрясающе похабно, он к работникам обращается: «Слушайте, что вы здесь несете? Как вам не стыдно? Ну, разве это может быть?» И он ставит так вопрос: «Я вам приказываю, чтобы ни один протокол, прежде чем вы мне не дадите его на согласование, чтобы ни один протокол не был дан на подпись обвиняемому». (Берия. Кто это говорил?) Молчанов.

Теперь дальше, товарищи. Тут т. Ежов очень хорошо сказал о наших чекистах. Это действительно преданнейшие люди, это люди, которые не жалеют ни себя, ни своего времени. (Голоса с мест. Правильно, совершенно верно. Шкирятов. Правильно, хороший народ.) И работают так, что это действительно является украшением нашим. И вот эти люди приходят ко мне и говорят: «Тов. Реденс, что же это делается? Мы плохо ли, хорошо ли, но мы стремимся к чему-то, обвиняемые дают показания, мы пытаемся как-то распутать дела, а кроме матерщины и похабщины мы ничего не видим». Я иду к т. Ягоде и говорю: «Почему Молчанов так себя ведет? Предположим протоколы не сходятся с вашим Шемелевским центром, куда входят Тарусов, Шемелев и другие, предположим, что главное в архиве, а не в терроре, но почему Молчанов позволяет себе такие вещи? Потом, откуда это взялось, что протоколы надо давать прежде всего на согласование этому самому Молчанову?» (Берия. Это безобразие.) Я говорю: «Да это же не следствие будет. Какое мы имеем право, мы же большевики, какое мы имеем право, чтобы я, отбирая протокол побежал бы и сказал обвиняемому: «Я это дело согласую, подождите подписывать». А Ягода говорит: «А в этом ничего плохого нет». (Ягода. Я отменил это дело.) Я отменил, а не вы отменили. (Ягода. Неверно. Зачем врете?) Тов. Ягода, вы знаете немного меня, мне незачем врать. После этого, услыша ваш такой ответ, я пошел к Агранову и сказал: «Тов. Агранов, делаются совершенно возмутительные вещи: мой аппарат НКВД, который работает неплохо и который дает новые нити подхода к троцкистскому центру, его травят и травят бессовестным образом, травят унизительно». Я говорю: «Вступитесь за это дело, иначе я этому Молчанову морду набью.» (Смех, шум в зале.) Это верно? Тов. Агранов? (Агранов. Верно.) Зачем же я тогда пошел бы к Агранову? Я был настолько возмущен, что вызвал своих работников и сказал Агранову: «Вы сами разберитесь». А у себя в аппарате я сказал: «Боже вас упаси, какой-нибудь протокол давать на подпись. Что говорит обвиняемый — записывайте, а потом разберемся.» (Антипов. Это в каком году было?) В 1936 году. (Иванов. Почему же вы молчали об этом?) Я скажу, почему я молчал. Теперь дальше. Арестовали мы Антонова, крупного зиновьевца. Он дал показания на Тивеля и целый ряд других людей и кроме того показал, что есть правый центр и действует террористическая группа. Протокол идет опять в центр. Мне Ягода говорит... Да, во-первых, он на своем оперсовещании показал, как безграмотно ведется следствие. (Ягода. Допрос.) Да, допрос. Он говорит: «Так как Агранову желает скрыть свою зиновьевскую работу, он нас тащит к правым.» И по поводу этого самого протокола, касающегося Агранова, мне т. Ягода говорит: «Тов. Реденс, у вас в аппарате что-то неладно. Давайте я вам пришлю бригаду, которая все проверит.» (Жуков. Во главе с Молчановым?) Да, Штейн и другие. Я сказал: «Вот что, бригаду я вашу к себе не пущу. А что я могу сделать, чтобы чертей не делить, возьмите Антонова к себе, пусть Антонов вам дает показания. А бригаду вашу я к себе не пущу». Так и сказал.

{28}

Товарищи, я еще раз повторяю, что аппарат у нас хороший, люди хорошие, прекрасные большевики, которые эти троцкистско-зиновьевские дела вытягивали на себе. Но была такая попытка, хотели их, что называется, по мордасам: куда, мол, лезете. Вот говорят, был партийный дух в аппарате НКВД или его не было. Я скажу, что его не было, и скажу почему. Я приведу один разительный пример, который касается моей персоны. Перед убийством Сергея Мироновича у нас было одно очень яркое террористическое дело, в котором участвовал сын Эйсмонта, Волков и один работник НКВД, который об этом деле знал. Я пришел к Ягоде и говорю: «Вот какие показания даются. Эйсмонт и Волков имели в виду, что т. Сталин приедет в одну лабораторию и собирались или отравить его или убить.» Я предложил арестовать этих людей. Вы знаете, сколько было канители! Не дает арестовать и не дал арестовать! (Голос с места. Кто не дал?) Ягода. (Ягода. Неверно это.) Нет верно, что Блохина и других вы не дали арестовать, а у меня есть факты. Убивают Сергея Мироновича. Я иду к Прокофьеву и говорю: «Арестую я этого Блохина.» Вы были в это время в Ленинграде, а мы арестовали Блохина и других. (Голос с места. После убийства?) Да. Этот случай стал известен Политбюро. Меня вызывают. Я рассказал своему Политбюро, своему ЦК, как было дело. И вы знаете, что было? Реденс оказался предателем... (Ягода. Я с вами даже об этом не говорил.) Во всем аппарате стало известно, что Реденс предатель, он пошел в ЦК и рассказал об этих вещах. Все это знают. Правильно это, товарищи, или нет? (Голоса с мест. Правильно. Так было. Ягода. Неверно это. Я с вами на эту тему не говорил даже.) И вот, товарищи... (Ягода. Мною даны были объяснения по делу Блохина.) Еще один факт, может быть о нем не нужно было бы говорить, но я все-таки скажу. Тов. Ягода, вы всегда и всем говорили, что вы постоянно Медведю твердили о том, чтобы он берег С. М. Кирова. А вот скажите, вы, т. Ягода, который всегда уверял всех и утверждал, что вы дальнозоркий, как охранялся С. М. Киров? (Ягода. Очень плохо.) А кто об этом должен был знать? (Ягода. Я.) А почему же вы нас, чекистов, всех подводите под удар. Почему вы такой паршивый руководитель? (Ягода. А почему же вы мне никогда ничего не говорили.)

Андреев. Кончайте.

Реденс. Что я могу еще сказать. Может быть, тут я не вполне приятно, но как мог, рассказал. (Голоса с мест. Ничего, неприятно, но зато здорово.) Товарищи, нашу вину чекистов отрицать нельзя. Она тут налицо. Кто из нас много виноват, кто мало, пусть рассудит наша партия и скажет, что и как, а я могу сказать только одно, когда пришел Николай Иванович, он на первом совещании сказал: «Если я в своей работе допущу что-нибудь неправильное, то вы чекисты — вы члены партии, можете пойти в ЦК, можете пойти в Политбюро... (Ежов. Правильно... Конец реплики не уловлен.) Он сказал: «Нет у нас ничего другого, кроме нашей партии, и кто пойдет к нашей партии, честь тому и хвала.» И вот, товарищи, я думаю, что вот это руководство наше в лице Ягоды, мы его смоем. Мы опять заслужим доверие у нашей партии. Я думаю, что больше мы таких ошибок не допустим. Повторяю еще раз, люди любят работу, любят советскую власть, любят нашу партию и любят Сталина. Это залог того, что мы больше нашему ЦК и нашей партии таких неприятностей не принесем. 

{29}