Предисловие

5 декабря 1965 года в 6 часов вечера на Пушкинской площади в Москве, у памятника поэту, несколько десятков человек провели манифестацию. Над толпой демонстрантов были подняты бумажные плакаты. На одних было написано: «Требуем гласности суда над Синявским и Даниэлем!» (речь шла о двух литераторах, незадолго до того арестованных по политическому обвинению). Содержание других плакатов сводилось к призыву «уважать Конституцию» и к требованию освободить из психбольниц нескольких молодых людей, насильственно помещенных туда в связи с их участием в подготовке этой манифестации¹.

Организаторы митинга — математик А. Вольпин и физик В. Никольский, художник Ю. Титов и его жена Е. Строева — еще за несколько недель до события составили текст листовки, озаглавленной «Гражданское обращение» и содержащей призыв принять участие в «митинге гласности» на Пушкинской площади. В дни, предшествовавшие 5 декабря, эта листовка, размноженная в десятках машинописных копий, усиленно распространялась в Москве, в основном — в гуманитарных вузах столицы.

На площадь были заранее стянуты силы милиции, дружинников, комсомольские оперотряды. Поднятые плакаты были очень быстро вырваны из рук манифестантов; моментально пресекались также попытки участников митинга выступить с какими-либо речами. На площади были задержаны 22 человека; ближе к вечеру все задержанные были освобождены.

Митинг стал первой подобной публичной акцией, состоявшейся в Москве (и, по-видимому, в стране) за несколько десятилетий.

* * *

«Митинг гласности» был толчком, вызвавшим к жизни правозащитное движение в СССР. Эта мысль, повторенная в десятках публикаций, посвященных истории независимой общественной активности в последние годы существования Советского Союза, представляется, на первый взгляд, бесспорной и в силу своей бесспорности воспринимается уже как общее место.

Однако многие современники и активные участники этого события смотрели на произошедшее под несколько иными или даже значительно отличавшимися от вышеизложенного углами зрения.

Например: демонстрация 5 декабря была новым этапом в истории политической оппозиции. Именно в этот день «внутренние» оппоненты советского строя впервые нащупали тот архимедов рычаг, с помощью которого, в исторически короткие сроки, была перевернута коммунистическая вселенная. Этим рычагом оказалась апелляция к праву. Данная точка зрения, представленная, в частности, таким авторитетным автором, как В. Буковский, существенно отличается от «чисто правовой»: для сторонников этой позиции право — не столько самостоятельная ценность, сколько инструмент политической борьбы. Лозунг демонстрантов «Уважайте Конституцию!» воспринимается в этом случае как тактический ход, позволяющий придать революционной по существу акции определенную легитимность и затрудняющий применение ответных репрессий.

Или: событие следует рассматривать как звено в цепи аналогичных выступлений нонконформистской творческой молодежи. Его следует поставить в один ряд с такими явлениями, как попытка студентов провести митинг на площади Искусств в Ленинграде в 1956 г., поэтические чтения на «Маяковке» в 1958—1961 гг. или как предшествующие публичные акции неофициального литературного объединения СМОГ. В особенности последнее сближение имеет под собой серьезную почву. Именно смогисты — некоторые из них — приняли наиболее активное участие в распространении «Гражданского обращения»; именно на них и связанных с ними людей обратила особое внимание госбезопасность в дни, предшествовавшие демонстрации. Публикуемые материалы партийно-комсомольских проработок, проходивших в МГУ после 5 декабря, показывают, что некоторые студенты, оказавшиеся на площади, мотивировали свое появление там дошедшей до них информацией об очередной акции СМОГ. Даже если предположить, что эти объяснения — просто «отмазка» (сослаться на интерес к неортодоксальному литобъединению казалось, возможно, более безопасным, чем сознаться в участии в коллективном гражданском протесте), все равно эти упоминания не были случайными. Литературный нонконформизм естественно сопрягался с протестом против уголовного преследования литераторов по обвинению, связанному с их литературным творчеством. Во всяком случае молодежный характер митинга и то, что многие восприняли его как выступление в защиту именно творческой свободы,— не подлежат сомнению.

Вполне обоснованным является также взгляд на «митинг гласности» как на протест против возобновления (так общественное мнение восприняло арест двух литераторов) уголовных репрессий по политическим мотивам. «Митинг гласности» был лишь первой открытой акцией протеста в связи с делом А. Синявского и Ю. Даниэля; за ним последовали другие, не столь публичные по форме, но также получившие широкую огласку благодаря самиздату и передачам зарубежного радио.

Из участников митинга немногие лично знали арестованных или читали их «криминальную» прозу. Тем не менее, как мы видим из публикуемых материалов, перед 5 декабря много дебатировался вопрос о том, как повлияет на судьбу подследственных столь необычная для СССР 1960-х гг. форма протеста. Так что не исключен и такой вариант мотивации, как попытка добиться освобождения или, по крайней мере, смягчения участи арестованных. Впрочем, больше обсуждалось, не повредит ли им этот митинг, чем вопрос о возможных положительных последствиях.

И, наконец, для многих, пришедших на площадь, участие в митинге было экзистенциальным по сути актом самовыражения и самоосвобождения; мотив, который чуть позже станет определяющим фактором в формировании диссидентского мировоззрения. В свое время В. Чалидзе назвал подобный образ действий «реализацией прав и свобод личности явочным порядком»: формула, представляющая попытку перевода диссидентских принципов общественного поведения на язык права и, строго говоря, не вполне тождественная оригиналу. А. Амальрик определил диссидентство как поведение свободного человека в несвободной стране. В этом смысле диссидентство как стиль жизни множества одиночек существовало в СССР всегда. А 5 декабря создало важный прецедент коллективного диссидентского поступка, обозначившего возможность появления открыто действующих независимых общественных движений, в том числе и правозащитного.

* * *

Парадоксальным образом отношение основного инициатора и организатора митинга, Александра Сергеевича Вольпина, к предстоящей акции по существу не совпадало ни с одной из вышеизложенных позиций.

Смешно даже говорить о Вольпине самоосвобождающемся и самовыражающемся: в тогдашней Москве невозможно было найти личность, более свободную внутренне и более реализовавшую себя в своих профессиональных — литературных, научных, философских — трудах, чем Александр Сергеевич.

Будучи человеком ответственным, Вольпин, разумеется, не мог скидывать со счетов вопрос о том, какие последствия возымеет демонстрация для судьбы арестованных. Однако требование гласности суда над ними он считал более важным и уместным, в том числе и для самих арестованных, чем требование их немедленного освобождения. Первое более соответствовало его правовым и нравственным воззрениям, чем второе.

Александру Сергеевичу не чужды были и сомнения, связанные с судьбой учащейся молодежи, участвовавшей в демонстрации. Создается впечатление, что идеальным для него был бы митинг, состоящий из одного участника — его самого. Но он не считал себя вправе никого ни уговаривать, ни отговаривать, ни, тем более, искусственно отсекать от участия в активных действиях. Об этом свидетельствует сам факт наличия «Гражданского обращения» и его широкое распространение.

Вольпин категорически отрицал специфически «литературный» характер дела. С его точки зрения, совершенно все равно, писатели Синявский и Даниэль или нет, хорошие они писатели или графоманы и даже — собираются ли их судить за литературное творчество или за политический протест. Более того, хотя Вольпин имел возможность ознакомиться с творчеством Терца и Аржака, он сознательно и категорически отказывался это делать вплоть до 5 декабря. Только после того как состоялся митинг, он позволил себе удовлетворить свое читательское любопытство. И это несмотря на то, что арест Синявского и Даниэля «инверсно» повторил эпизод из его собственной биографии — публикацию за границей в 1959 г., сразу после очередного ареста, его «Свободного философского трактата» и сборника стихов «Весенний лист»! Вольпиным двигало не стремление защитить свободу творчества (последнюю он рассматривает как «материальное право», в его иерархии ценностей стоящее ниже «процессуальных прав»), а в точности те причины, о которых говорится в «Гражданском обращении».

Что касается политического значения демонстрации, то, будучи последовательным и убежденным антикоммунистом и противником советского строя, А. Вольпин никогда не ставил перед собой задачу свергнуть или ослабить этот строй. Это просто не входило в сферу его интересов. Характерно его утверждение о том, что неправовых государств не бывает, что это логически противоречивое понятие. И, стало быть, задача просто в том, чтобы приучать государство соблюдать свои собственные законы и установления. У автора этих строк был некогда следующий занятный разговор с А. С.: «Алик, вы, что, хотите, чтобы большевики соблюдали собственные законы?» — «Да, именно этого я и добиваюсь». — «Алик, но ведь если они начнут соблюдать законы, то они перестанут быть большевиками?!» — «Тс-с! Конечно, это так, но они об этом пока не знают!» (О похожем разговоре вспоминает и В. Буковский.)

И, наконец, непростой вопрос об отношении А. С. к правозащитному движению. Этот идеолог права, проповедник и просветитель, как правило, дистанцировался от тех конкретных форм борьбы за права человека, начало которым положила демонстрация 5 декабря (исключением было его участие в качестве эксперта в сахаровском Комитете прав человека). Кажется, что это отчуждение было вызвано прежде всего пафосом протеста, которым, несомненно, одушевлялись правозащитники. Вольпин же считал, что главное — не протест и обличение, а наглядный урок и подсказка. Для него взаимоотношения с властью (как бы лично ему эта власть, ее представители, ее идеология и практика ни были неприятны) — не столько противостояние, сколько попытка диалога, а право — естественный язык этого диалога. Он не защищал права, а проповедовал право. Очень характерно поэтому его скептическое и слегка ироническое отношение к традиции, установившейся после 5 декабря 1965 г. — ежегодному проведению «митинга гласности» на Пушкинской площади. Он признает, что приучать власти к реализации «явочным порядком» конституционной свободы собраний, митингов и демонстраций — полезно; но эта свобода, как и свобода творчества, относится к «материальному праву» и, стало быть, не является первостепенной для Вольпина.

* * *

Оценка смысла и значения произошедшего 5 декабря 1965 г. на Пушкинской площади не может тем не менее опираться исключительно на восприятие автора этой идеи. Подобно тому как «Гражданское обращение» из трактата о праве (в архиве «Мемориала» хранятся копии черновиков этого документа; один из них занимает 12 листов, исписанных мелким почерком с обеих сторон) трансформировалось в листовку; подобно тому как лозунг с требованием гласности суда над Синявским и Даниэлем был уже в день демонстрации дополнен лозунгом «Уважайте Конституцию!» — точно так же трансформировалась основная идея демонстрации в сознании ее организаторов и участников. И, разумеется, те, кто активно готовил вместе с Вольпиным этот митинг — Валерий Никольский, супруги Титовы и другие, имели не меньшее право на трактовку этого события, чем сам Александр Сергеевич. Полагаем, их мнения далеко не во всем совпадали ни с вольпинской позицией, ни между собой. Еще больше отличались от этой позиции мотивация и восприятие тех, кто распространял «Гражданское обращение» или участвовал в самой демонстрации: ветеранов «Маяковки» вроде Ю. Галанскова, В. Буковского, Л. Поликовской, А. Шухта; смогистов (В. Батшев, Ю. Вишневская); учащейся молодежи Москвы (на площади, по нашим сведениям, были представлены, как минимум, три факультета МГУ — филологический, журналистики и биолого-почвенный, а, кроме того, Школа-студия МХАТ и Московская консерватория; были даже школьники — в нашем сборнике их представляют Ю. Вишневская и И. Якир²). Наверное, по-своему осмысливали митинг и те, кто пришел на площадь в качестве зрителей, а это далеко не только упомянутые в публикуемых материалах Л. Алексеева, Н. Садомская, В. Вольпина, Ю. Киселев и другие, принимавшие участие в обсуждении идеи. Слух о предстоящей демонстрации распространился широко, и на площади в тот вечер видели многих известных представителей московской творческой интеллигенции.

И, наконец, уже после демонстрации рассказы и споры о событиях на Пушкинской площади стимулировали серьезное осмысление произошедшего. Общественное мнение довольно быстро восприняло лозунги и способ действий демонстрантов как нечто совершенно новое в отчетливо уже осознаваемом к середине 1960-х гг. противостоянии либеральной интеллигенции и государственной власти. Именно эта концепция в итоге возобладала. Сама возможность публичного протеста против беззакония и произвола поразила воображение многих. Переворот в представлениях о границе возможного и стал тем психологическим фундаментом, на котором выросло независимое общественное движение конца 1960-х — начала 1980-х гг., движение, принципы которого — гласность, ненасилие, апелляция к праву,— по крайней мере внешне совпадали с лозунгами демонстрантов.

Как и всякому общественному феномену, правозащитному движению требовалась легенда. Демонстрация 5 декабря 1965 года и стала такой легендой. Уже в декабре 1966 года митинг был успешно повторен, а затем превратился в традицию и даже обрел собственный ритуал. Это вовсе не значит, что его гражданская значимость потерпела какой-то ущерб. Напротив, ежегодные 5 минут молчания с непокрытыми головами у памятника Пушкину, освященные традицией, приобрели общественное звучание более общего характера, чем та, первая, конкретная демонстрация, проведенная по конкретному поводу. «Митинг гласности», превратившись в «митинг молчания», стал символом правозащитного движения. И, подобно любому общественному ритуалу, он оставался значимым событием до тех пор, пока порожденное им и породившее его общественное явление сохраняло свою идентичность. Правда, с 1977 г., после принятия новой редакции Конституции и переноса Дня Конституции на 7 октября, митинг также был перенесен — на 10 декабря, день подписания Генеральной Ассамблеей ООН Всеобщей декларации прав человека. А со времени перестройки, после которой правозащитное движение исчерпало свою специфически советскую уникальную задачу — выразить интересы всех без исключения независимых общественных тенденций — и начало медленно превращаться в обычный для гражданского общества конгломерат правозащитных групп и ассоциаций, увял и ритуал «митингов молчания» на Пушкинской площади. Сначала их место заняли бурные сходки энергичных ребят из «Демократического союза», которые пытались подключиться к диссидентской традиции, не понимая хорошо ее смысла; а затем — кто только и по какому только поводу не митинговал на «Пушке» в последние годы! Но эта тема уже решительно выходит за рамки нашей небольшой брошюры.

Подводя итоги, нам кажется важным высказать два соображения.

Во-первых, «этиологический миф» о начале правозащитного движения не полностью совпадает с представлениями и намерениями самих участников этого события. Настоящий сборник дает, как нам кажется, более эмпирическую и менее целостную картину события, чем та, которая закрепилась в сознании общества.

Во-вторых, идея «дня рождения Движения» имеет самостоятельную ценность и не зависит от конкретных обстоятельств конкретного события. Ибо, если даже Движение породил не сам митинг 5 декабря 1965 года, то, несомненно, его породила работа общественного сознания, толчок к которой был дан не в последнюю очередь тем, что произошло в этот день на Пушкинской площади.

* * *

...Юрий Тынянов начинает свой роман «Смерть Вазир-Мухтара» описанием долгого и томительного противостояния Сенатской и Дворцовой площадей Петербурга в день восстания декабристов. Он уподобляет эти площади колеблющимся чашами весов, на которых взвешивалась судьба России.

От Пушкинской до Красной площади дальше, чем от Сенатской до Дворцовой. Но и противостояние длилось много дольше одного дня.

А.Д.