II. Пятое декабря

В публикациях, посвященных митингу 5 декабря 1965 года, много места уделяется численности демонстрантов. Разброс оценок достаточно велик: от 50—60 человек (эту цифру называет Л. Алексеева в своей книге «История инакомыслия в СССР. Новейший период»; те же цифры содержатся в записке Председателя КГБ В.Е. Семичастного в ЦК КПСС) до 200—300 (О. Воробьев, В. Буковский; последний, правда — с чужих слов). Этот разброс абсолютно закономерен, ибо никакой «истинной» цифры не существует в природе, поскольку не существует формального критерия, кого считать участником демонстрации. Понятно, что в их число не входят члены оперотрядов, сотрудники КГБ, комсомольские активисты и другие, находившиеся на площади по обязанности. Те же, кто пришел туда по своей воле, вовсе не обязательно расценивали свой приход как участие в демонстрации. Нет даже полной уверенности в том, что все они разделяли цели и направленность митинга. См., например, в III разделе брошюры «объяснения» студентов Н.Г. и Б.С. Впрочем, в одном из этих случаев объяснение является заведомой маскировкой; весьма возможно, что и в другом — тоже.

Многие же из тех, кто заведомо сочувствовал демонстрантам, осознавали себя скорее наблюдателями, чем участниками. Например, к этой категории относит себя Л. Алексеева, хотя она и находилась недалеко от памятника Пушкину. Можно предположить, что определенная психологическая дистанция сохранялась между учащейся молодежью и представителями московской интеллигенции, уже находившимися на достаточно престижных ступенях социальной иерархии (например, присутствовавшими на площади восходящими светилами советской филологической науки — В. В. Ивановым и В.Н. Топоровым), и что эта дистанция влияла на соотнесение себя с лагерем «участников» или лагерем «доброжелательных наблюдателей». (Интересно было бы выяснить, существует ли коррелирующая зависимость между этим соотнесением и чисто физическим расстоянием от эпицентра событий — памятника поэту. )

На самом деле события на площади Пушкина вечером 5 декабря ставят перед исследователем всего один, но необычайно важный вопрос: почему демонстрация вообще состоялась?

Ведь госбезопасность была отлично осведомлена и о подготовке к митингу, и о распространении «Гражданского обращения», и о личностях основных инициаторов. Действия «органов» — сосредоточение оперотрядов на площади, присутствие на ней Е.Б. Козельцевой — «куратора» КГБ в МГУ (и, вероятно, других офицеров госбезопасности), транспорт, заранее подготовленный для увоза арестованных и пр. — не производят впечатления импровизации. Очень несложно технически было бы задержать главных инициаторов, если не на подходах к площади, то непосредственно у памятника, в течение 10—15 минут, прошедших между объявленным заранее моментом начала митинга и его фактическим началом.

Мнение В. Буковского о том, что «разгон демонстрации прошел не так, как хотелось властям», из-за того, что во время инструктажа бойцов комсомольских оперотрядов сотрудниками ГБ «комсомольцы неожиданно взбунтовались»¹ и отказались выполнять приказы, представляется несколько наивным. То есть, вполне возможно, что кто-то из оперотрядчиков и пытался оспорить полученные инструкции (Буковский называет фамилию своего школьного приятеля Ивачкина, которого за это выгнали из комсомола), однако весь ход событий убедительно показывает, что те комсомольские активисты и бойцы оперотрядов, которые присутствовали на площади, приказам начальства подчинялись.

Проблема в следующем: что это были за приказы? Судя по всему, они могли формулироваться примерно следующим образом: «Наблюдать за происходящим и пресекать эксцессы». К эксцессам, видимо, были отнесены любые плакаты и любые попытки выступлений. Те задержания, которые производились по ходу митинга, были связаны именно с этими попытками, а также со стычками между оперотрядчиками и демонстрантами при изъятии плакатов и пресечении речей.

Таким образом, действия властей отнюдь не были направлены на то, чтобы не допустить митинг, а ограничивались попытками удержать действия митингующих в известных рамках. Кроме того, комсомольские активисты МГУ и, возможно, некоторые преподаватели присутствовали на площади «с той стороны». Как показали дальнейшие события, их задачей были опознание и фиксация «своих» студентов; некоторые из них, однако, пытались вмешаться в ход событий и уговорить или заставить студентов покинуть площадь. Неясно, являлись подобные уговоры их личной инициативой или они входили в партийное (комсомольское) поручение.

Все это наводит на мысль — может быть, КГБ просто не придавал особенного значения затее нескольких московских чудаков, наперечет известных органам и к тому же связавшихся с полудетьми из скандального литературного кружка? Семичастному ли, совсем недавно сыгравшему ключевую роль в свержении грозного «кукурузника», бояться подобной публики? Да и откликнется ли кто-нибудь на безумный призыв чокнутого математика — выйти на улицу? На всякий случай можно, конечно, нагнать к памятнику Пушкину побольше оперотрядчиков, чтобы выходка «антиобщественных элементов» не обернулась чем-нибудь непредсказуемым. Кстати, с оперативной точки зрения предполагаемый митинг может принести и определенную пользу: если он все же состоится, представится прекрасная возможность выявить контингент неустойчивых, идейно шатких представителей московской молодежи. Не для арестов, избави Боже! Органы по-прежнему ориентированы на «профилактирование» враждебных проявлений. Вот их-то, неустойчивых, и будем профилактировать.

Версия о неадекватно спокойной реакции госбезопасности на готовящуюся акцию косвенно подтверждается отсутствием сведений о каких-либо информационных материалах КГБ, направленных в ЦК КПСС в дни и недели, предшествовавшие демонстрации. Только 6 декабря Семичастный сообщает в ЦК об уже состоявшемся митинге (эта записка публикуется в III разделе нашей брошюры), причем даже после демонстрации текст записки Председателя Комитета государственной безопасности не производит впечатление панического. Маловероятно, что существуют какие-то другие, более ранние материалы, адресованные в ЦК КПСС и ускользнувшие от нашего внимания,— в этом случае в записке от 6 декабря обязательно была бы ссылка на них. Для того, кто изучил привычку ГБ запрашивать мнение Центрального Комитета по любому мало-мальски значимому поводу, отсутствие подобных запросов может значить лишь одно: чекисты считали предстоящую затею настолько чепуховой, что готовы были принимать решения на свой страх и риск!

Не исключено, что идея демонстрации была первоначально воспринята властью так же, как и некоторой частью общества,— как продолжение экстравагантных выходок творческой молодежи. На эту версию работало и активное участие ряда смогистов в распространении «Гражданского обращения» и даже личность инициатора митинга: хотя А. Вольпин и рассматривался как «антиобщественный элемент», но «антиобщественность» его относилась, по мнению властей, к литературно-художественной, а не к неприкосновенной политико-идеологической сфере. Об опасности, таившейся в идее защиты права, еще никто не догадывался. Почему, собственно говоря, В. Е. Семичастный должен был оказаться умнее, чем виднейшие представители творческой интеллигенции, посмеивавшиеся над неожиданным союзом чудаков со скандалистами и подозревавшие, что все закончится если не мордобоем, то чтением стихов и распитием спиртных напитков?

Для того чтобы по-настоящему оценить последствия успешного проведения «митинга гласности», Владимиру Ефимовичу Семичастному нужно было бы быть не самим собой, а Александром Сергеевичем Вольпиным. Хотя Александр Сергеевич и не скрывал своих соображений по этому поводу.

Действующие лица

ВОРОБЬЕВ Олег Иванович (р.1939), до 1966 г. студент филфака МГУ. В 1971 г. арестован за распространение самиздатской литературы, приговорен к 6 годам лагерей. Вскоре после освобождения эмигрировал в Австрию. В 1994 г. вернулся в Россию, живет в Перми.

ГАЛАНСКОВ Юрий Тимофеевич (1939—1972), поэт и публицист. Участник поэтических чтений на пл. Маяковского в Москве в 1959—1961 гг. Редактор-составитель машинописных поэтических и литературно-публицистических альманахов «Феникс» (1961) и «Феникс-66». Арестован в январе 1967 г., осужден вместе с А. Гинзбургом, А. Добровольским и В. Лашковой, приговорен к 7 годам лагерей. Умер в лагерной больнице в Мордовии после неудачной или запоздалой операции по поводу язвы желудка.

ГИНЗБУРГ Александр Ильич (р. 1936), журналист, общественный деятель. Составитель машинописного поэтического альманаха «Синтаксис» — видимо, первого в СССР неподцензурного периодического издания (1959—1960). Впервые арестован в 1960 г., осужден на 2 года лагерей. В 1966 г. составил документальный сборник по делу Синявского и Даниэля (т.н. «Белая книга»), за что был вновь арестован; осужден вместе с Ю. Галансковым, А. Добровольским и В. Лашковой, приговорен к 5 годам лагерей. После освобождения жил в Тарусе (Калужская обл.). Первый распорядитель Русского общественного фонда помощи политическим заключенным (1974). В мае 1976 г. вошел в состав Московской Хельсинкской группы. В 1977 г. арестован в третий раз и приговорен к 8 годам лишения свободы и 3 годам ссылки. В 1979 г. выслан из СССР. В настоящее время живет во Франции. Ведущий политический обозреватель газеты «Русская мысль».

ЗДОРОВЦОВ Валерий Иванович (р. 1943), поступил на филологический факультет МГУ по комсомольской путевке в 1962 г. До поступления — инструктор Семилукского райкома ВЛКСМ (Воронежская обл.), член райкома ВЛКСМ, с июля 1962 г. — кандидат в члены КПСС. В декабре 1965 г. — член курсового и факультетского бюро ВЛКСМ, член КПСС, избран в партбюро факультета. Окончил МГУ в 1967 г., рекомендован кафедрой в аспирантуру

КИСЕЛЕВ Юрий Иванович (1932—1995), художник. В 1970—1980-х гг. организатор и лидер Группы защиты прав инвалидов в СССР.

ПОЛИКОВСКАЯ Людмила Владимировна, журналист. В 1963—1967 гг. студентка филфака МГУ.

ШУХТ Аполлон Викторович (р. 1941), участник поэтических чтений на пл. Маяковского в начале 1960-х гг. По общим отзывам, один из самых ярких поэтов «Маяковки».

ЯКИР Ирина Петровна, историк-архивист. В 1965 г. — школьница 11 класса. Впоследствии принимала активное участие в правозащитном движении. В 1970—1972 гг. играла одну из ключевых ролей в выпуске «Хроники текущих событий». Дочь известного деятеля правозащитного движения 1960-х — начала 1970-х гг. П. Якира.

Рассказывает Александр Вольпин

...Лозунги писались на квартире у Лены Строевой. Ее муж, художник Юра Титов, мог лучше других изготовить плакаты. Я при этом не присутствовал. Про гласность он написал с моих слов, а от себя добавил: «Уважайте Советскую Конституцию — основной закон СССР!» Я бы сказал — «соблюдайте». Но уже не было времени менять. Как написано, так оно и пошло. Это я даже приветствовал: уважайте Конституцию — конечно! Тем более это было 5 декабря — День Конституции.

Я не хотел ничего, кроме того, о чем написано в Обращении. Но это не «кроме», это как раз то самое.

Лозунгов было по два или по три каждого вида. Поскольку Буковского забрали, а накануне митинга Юлю Вишневскую упекли в психушку, в последнюю минуту добавили лозунги об освобождении Буковского и Вишневской.

Вика [Вольпина] придумала способ, как доставить меня на площадь Пушкина, чтобы меня не перехватили по дороге. Даже в кино² показывали: Юра Киселев привез меня на инвалидной машине.

Ночевал я накануне не дома и на площадь приехал не из дома. Меня Юра привез ровно в шесть.

Публика стоит, я обошел — кое-кого знаю. Я насчитал человек восемьдесят. Другие насчитывали и сто, и двести. Люди ходили по улице Горького, фланировали туда-сюда. Некоторые наблюдали, стоя у того места, где кинотеатр «Россия». Конечно, их сосчитать я не мог. Но по мне, что восемь, что восемь тысяч — важно, что были и что лозунги были развернуты. Я почти не видел знакомых. Вот Наташа Садомская вроде была возле «России», как она говорила, но я не видел.

Валерию Никольскому, еще до того, как начали разворачивать лозунги, я сказал, чтобы он ушел. Мне казалось, что в случае неудачи, если митинг пройдет, но мало что даст,— надо будет повторять, а меня заберут. Так надо, чтобы кто-то другой был в курсе. И поэтому я Валерия с площади отправил. Рад, что он тут, но больше он не нужен. Он стоял, мялся, я сказал: уходи!

Люди собрались в шесть, но де-факто митинг начался минут в семнадцать седьмого. Я посмотрел на часы, которые там висели: ну, что? так и будем стоять? Все спокойно. Вижу эти лозунги свернутые. Тут корреспонденты, которых Ленка привела, справа стоят, на площадке перед памятником. Если повернуться спиной к Пушкину, то на внешней стороне сквера. Тут рядом С. Н. стоит. Ну, хорошо, надо начинать, и все!

Минут в семнадцать седьмого я сказал ребяткам... Развернули лозунги, оба развернули. Я тоже один взял, как раз про Конституцию. И второй «Требуем гласности суда над Синявским и Даниэлем!» развернули. Каждый из этих лозунгов был в двух как минимум, а может быть, и в трех экземплярах, но не больше. Так что ничего особенно грандиозного не произошло. Но не прошло, по-моему, и полминуты, как подошли «кооперативники в штатском» и один из них вырвал из лозунга слово «гласность». Лозунги были на бумаге, и можно было просто взять и вырвать. Тогда у нас еще не было опыта, а на дальнейшее мы учли, что нужна матерчатая подкладка.

...Лозунг об освобождении Буковского и Вишневской был у Юры Титова. Ему, кажется, не удалось развернуть лозунг, власти отобрали его. Вот Юлька Полюсюк³, который там был, говорил, что вообще не успел ни одного лозунга прочесть. Но может он не там стоял. Я видел лозунги, разглядывал.

Ну, и, конечно, поволокли нас куда-то, мы еще не знали, куда, потом обнаружили. Почти сразу после того как «гласность» вырвали, меня взяли под руку и повели куда-то в сторону памятника Долгорукому. Там у них был какой-то штаб.

Разговаривал со мной довольно грузный человек, коренастый, очень много в нем туши. Не совсем культурный. Говорил мягко. Он представился работником Моссовета, но не удивлюсь, если на самом деле он был из ГБ. Была беседа, как толчея воды в ступе,— тягомотина: «А почему вы тут пишете то-то?.. Почему вы собрались в День Конституции?.. Кому вы это обращение показывали?..»

— Почему я должен об этом говорить?

— Тарсису показывали?

— Спросите у Тарсиса.

— А вот вы пишете: «Уважайте Конституцию», так что же, кто-нибудь ее не уважает?

Я говорю:

— Если человека, стоящего в День Конституции с такой надписью, уволакивают с площади, то, наверное, эти люди не очень уважают Конституцию.

Так проговорили минут пять. Он спросил, почему мы требуем гласности суда, ведь это основа судопроизводства, основная гарантированная процессуальная норма. И отчеканил:

— У нас суды всегда гласные!

— Тем лучше. Если так, может быть, я ошибся. Но раз суды гласные, значит наши требования только соответствуют Конституции и все в порядке.

Ну, и все, и день закончился. Сидел там часа три, потом привезли домой.

Кроме меня было еще много задержанных. Забрали Титова, я его с Леной увидел в последующие дни, когда все мы сошлись и узнали, что в общем-то все на свободе.

Ну, митинг остался позади. Тут уж я свободен читать Синявского и Даниэля. Прочитал, конечно, все, что они написали. В общем мне понравилось. Рассказывал об этом знакомым. Ходил по домам, расспрашивал о новостях.

Рассказывает Виктория Вольпина

...В день демонстрации мы ушли из дома рано. Я хотела, чтобы на площадь он приехал не на городском транспорте и не на такси. Он должен был появиться там неожиданно. Мы ездили в метро: сначала по кольцу, потом еще как-то. Когда поняли, что оторвались от любого преследования (во всяком случае, мне ничего в глаза не бросилось), мы встретились с Юрой Киселевым. Он художник, инвалид, без обеих ног выше колена. И у него была на трех колесах «блошка», сейчас этих машин уже нет. Маленькая коляска, где было одно водительское место впереди и два крохотных места сзади. Алек согласился, что приехать на такой машине будет очень уместно, что вряд ли кто-нибудь заподозрит такую машину. Кроме того, Юра как инвалид мог остановить машину на любом месте, хоть на тротуаре, и поэтому мог подъехать прямо к толпе.

Юра въехал на тротуар Пушкинской площади со стороны «Известий», подъехал так, что Алеку надо было пройти буквально пять метров.

Алек вышел. Я продолжала сидеть в машине, так как решила, что не буду светиться, чтобы иметь возможность Алека быстро эвакуировать, когда все это кончится. Я увидала, как он вошел в толпу. Через несколько мгновений над толпой взметнулись белые пятна лозунгов. Это продолжалось буквально не больше минуты. Сейчас мне это уже видится как в замедленном кино, а в тот момент все произошло мгновенно. Лозунги взметнулись, затем я увидела руки, тянущиеся к ним. Ничего не слышно — гул. Гул машин, тянущиеся руки, лозунги падают. Дальше была различима только слепленная куча, в которой происходило какое-то очень плотное движение. Потом эта куча на моих глазах начинает распадаться на маленькие кучки.

По моим понятиям, демонстрантов было человек шестьдесят. У меня ощущение, что оперативников в толпе не было — они рванулись с внешней стороны. А у самого памятника стояла очень небольшая кучка тех, кто откровенно принимал участие в демонстрации. Кто-то стоял на той стороне Тверской, а кто-то — как бы за кустами. То есть вокруг этой небольшой группы, которая собралась, стояли люди, которые пришли посмотреть, что будет. Среди них были и люди, которые сочувствовали, но по разным причинам не решились или не захотели принять участие. И, конечно, там было огромное число стукачей. А вокруг, ничего не боясь, ходили корреспонденты со своими фотоаппаратами.

Я видела, как людей заталкивали в машину, стоящую напротив памятника Пушкину, там, где проезжая часть. Всего там стояло несколько машин, не «воронки», а какие-то машины типа «рафиков». Когда я увидела, что кого-то заталкивают и что толпа расползается, я почувствовала тревогу и вышла из машины. Я подумала, что Алеку пора бы уже, по крайней мере, объявиться. Подхожу, начинаю ходить от кучки к кучке — нигде его нет. Натыкаюсь на Наташу Садомскую, спрашиваю:

— Ната, где Алек?

— Вичка, не беспокойся, его тут свои ребята куда-то увели в безопасное место.

Я четко понимала, что безопасного места вообще нет и уж, по крайней мере, никаким «своим ребятам» он не дал бы себя увести, не предупредив меня, когда я сижу в пяти метрах. Я все поняла и завопила дурным голосом: «Дура! Какие «свои ребята». Его взяли!» Наташа на меня, конечно, не обиделась, потому что мое состояние можно было понять. Тут мы проверили всех присутствующих и поняли, что Алека нет. Органы очень аккуратно сработали. Они чрезвычайно чисто сумели выхватить из толпы далеко не всех, а только тех, кто им действительно был нужен.

Я уехала к матери Алека, где в этот момент уже сидел Юлий Андреевич Полюсюк и ждал — может быть, нужно будет чем-то помочь. И мы стали ждать. Как сейчас помню, мы рассказывали невероятное число анекдотов и очень «веселились». Когда что-то случалось, мы всегда начинали друг друга подбадривать анекдотами. Рассказываем анекдоты, ужинаем, и я помню ощущение, что ситуация не вполне трагична: интуиция, наверное, работала. И, действительно, через два с половиной часа, где-то около девяти вечера раздается звонок и голос Алека:

— Вичка...

— Где ты?

— Вичка, тут меня задержали...

— Где ты?

— Вичка, меня задержали, мы поговорили, и наверное, мне скоро... (В сторону.) Мне можно будет поехать?.. Да, вот мне говорят, что меня скоро отпустят.

Дальше трубку взял какой-то сотрудник и произнес буквально следующее:

— Мы бы вашего мужа отпустили и раньше, но скажите ему, чтобы он отвечал на вопросы...

На что я сказала:

— Нет уж, скажите ему это сами.

Ситуация была комическая. Алека взяли с плакатом «Уважайте Советскую Конституцию». День Конституции. Его берут с этим лозунгом.

— Александр Сергеевич, зачем вы пришли на площадь?

Он отвечает абсолютно обтекаемой фразой. Только математический логик может сказать фразу совершенно точно, но при этом не несущую никакой информации. Они не понимали, что Александр Сергеевич — математический логик, человек, собаку съевший на тавтологических определениях, занимавшийся этим как ученый, что он будет крутить их по кругу и что он за пределы этой логики, не содержащей никакой интересной для них информации и, тем не менее, абсолютно точной формально, не выйдет.

И вот он отвечает что-нибудь вот в таком духе:

— Чтобы выразить то, что я стремился выразить.

— Ну, а все-таки, вас задержали с лозунгом в руках...

— Не я же себя задерживал. Зачем они меня задержали?

— Нет, ну а все-таки у вас был лозунг «Уважайте Советскую Конституцию»? Был?

— Да, был.

— Зачем вы написали такой лозунг?

— Чтобы уважали Советскую Конституцию.

— А что, вы считаете, что ее кто-нибудь не уважает?

— Здесь этого не написано.

— Почему в этот день?

— А если бы я вышел на площадь первого мая с лозунгом «Уважайте Первое мая!» — это бы вас удивило? Сегодня День Советской Конституции.

И так далее.

Это ведь был 1965 год, и они еще не знали, куда повернется. Хрущевское время кончилось совсем недавно. Поэтому они еще вежливы. Пока еще вежливы. В 68-м, когда разгоняли демонстрацию на Красной площади⁴, уже били, а в 65-м еще пытались соблюдать декорум. В течение трех часов они пытались снять с него допрос. Причем, по-видимому, у них не было задания его в этот момент арестовывать. Всех отпустили в этот же вечер, только допросили и отпустили. Нужно было, видимо, ликвидировать как можно быстрей всю эту ситуацию. Потому что предстоял суд [над Синявским и Даниэлем], а вой стоял и так грандиозный.

Когда они позвонили, был еще не конец допроса. Они решили, что я повлияю на Алека, чтобы он захотел быстрее вернуться. Примерно через полчаса после звонка он был дома. Алек был последним, кого отпустили.

Рассказывает Людмила Алексеева

...Муж еще одной нашей близкой подруги Ады Никольской, Валерий, был верным пажом Алика во всей этой затее. Валерий Никольский распространял «Гражданское обращение», вместе с Вольпиным выбирал место для демонстрации и, естественно, собирался идти на нее, хотя Адка умоляла его не делать этого. В конце концов стало ясно: и Алик, и Валерий на демонстрацию пойдут. И Адка тоже решила пойти, она говорила: «Муж-то пойдет, надо хоть посмотреть, как все это будет происходить, быть рядом».

Я тоже не могла не пойти. Алик и Валерка идут — надо же посмотреть, что с нашими друзьями будет, если они туда поперлись. И Наташка [Садомская] решила идти из тех же соображений. Короче говоря, мы все втроем — Ада, Наташа и я — тоже двинули на демонстрацию.

А мой муж Коля Вильямс не ходил. Вот уж он совершенно не создан был для того, чтобы ходить на демонстрации и вообще участвовать в таких делах. Он полностью таким предприятиям сочувствовал, однако в них не участвовал, причем и то, и другое было совершенно органично и естественно. Потому что он другого склада и других интересов человек. У Коли был такой приятель, Витя Иоэльс⁵, который, в отличие от всех людей, праздновал не день своего рождения, а день зачатия. И по его расчетам день зачатия был как раз 5 декабря. Это был нерабочий день, и у всей Колиной компании было железное правило: из года в год в День Конституции праздновать день зачатия Иоэльса. Какая там демонстрация? День зачатия был гораздо важнее всех демонстраций на свете. Уже с середины дня все они с поллитрами в кармане сбредались к Вите.

Итак, мы трое пошли посмотреть на демонстрацию. Это оказалось так интересно! Мы боялись, конечно, но когда подходили к площади, увидели, что дело обстоит так, как если бы мы шли в консерваторию на какой-нибудь эпохальный концерт или куда-нибудь на вернисаж. Каждую минуту мы говорили кому-то: «Здравствуйте... Здравствуйте»,— столько было вокруг знакомых лиц. И каждый понимал, куда все идут. Но мы не собирались участвовать в демонстрации, и все, с кем мы здоровались, тоже не собирались участвовать. Им так же, как и нам, было страшно за демонстрантов и не хотелось в такой момент сидеть дома. Все мы были наблюдатели. Какое там участие в демонстрации! Все мы тогда думали, что не для демонстраций созданы.

Мы пришли немного раньше. Адка подумала вдруг, что ей надо забежать, купить что-то из еды для маленькой дочки, потому что еще неизвестно, чем все это кончится и успеем ли мы потом попасть в магазин. Мы побежали в «Елисеевский», а оттуда уже рысью на площадь.

Первый, кого я увидела, когда мы подошли, был Юра Титов, стоявший с индифферентным видом ко всем спиной. Под пальто у него были плакаты. Потом подошел Алик Вольпин, еще какие-то незнакомые нам молодые ребята. Позже я видела, как одного из них тащили, и запомнила его. Это был молодой парень в короткой черной кожаной курточке. Когда его тащили, он упирался и кричал. Его запихнули в машину и увезли. Потом я узнала, что это был Олег Воробьев⁶.

На самом деле демонстрантов было мало, на мой взгляд, человек пятьдесят. Было много нас, наблюдателей. Должна сказать, что очень многие теперь рассказывают, что они были на демонстрации, а на самом деле они были такие же наблюдатели, как и мы. Я не могу согласиться с Буковским, который написал, что демонстрантов было человек двести. Ведь сам он не был на площади, его до этого замели, и написал это с чьих-то слов. А я запомнила именно кучку демонстрантов: тех, кто с плакатами стоял, и тех, кого потом забирали.

Плакаты подняли Вольпин, Титов, кто-то еще. Они едва успели поднять плакаты, как их уже похватали. Это мгновенно было: раз — и подняли плакаты, и тут же их потащили к машинам. И все это под вспышками фотоаппаратов. Фотографировали и западные корреспонденты, и агенты КГБ. На меня все это произвело очень сильное впечатление: вспышки эти, и то, как их тащат. Алика и Валерку [Никольского]⁷ утащили, а мы никак не могли уйти с площади, все ходили, как потерянные. Появились и Коля с компанией, праздновавшей день зачатия, уже выпивши как следует. Не удержались и тоже прибежали на площадь.

Людей на площади действительно было очень много. И тут мы поняли, что площадь полна топтунов. Стало ясно, кто свои, а кто ходит высматривает.

В общем, все это произвело на меня очень большое впечатление. А через несколько дней пришел ко мне Алик и сказал, что он нас с Наташкой не уважает за то, как мы его терзали накануне демонстрации. Для Алика при его мягкости по отношению к друзьям это очень сильное выражение своего «фе». И я ему сказала: «Алик, мы это заслужили. Мы были неправы, а ты — прав». Надо отдать ему должное, он сразу кинулся меня целовать, как только я попросила прощения, и наше примирение состоялось.

Рассказывает Ирина Якир

Я очень много времени проводила в квартире у Айхенвальдов, а там бывал и Алик Вольпин. Не помню точно, от кого именно я узнала, может быть, и от него, может быть, от самого Айхенвальда, может — еще от двадцати человек. «Гражданское обращение» я видела еще в сыром виде, когда его Алик только делал.

Айхенвальды относились к этому неодобрительно. И Петр Ионович [Якир] отнесся к демонстрации достаточно недоверчиво. Он включился в диссидентское движение гораздо позже, а тогда, помню, говорил, что ему не нравится, что они публиковались на Западе под псевдонимами. Идея требовать гласность его устраивала, но еще не было такой близости с людьми этого круга, и на демонстрацию он не ходил. Что до меня, то я не понимала, чем это может кончиться. Я об этом просто не думала. Вообще в юности редко думаешь о чем-нибудь серьезном.

Я пришла, встала в стороне. Я ведь пошла без разрешения. В доме было сказано: не ходить и об этом вообще забыть. У нас дома было авторитарное правление: отец решил не ходить, значит, никто не идет. Кроме того, я органически не переношу публичные действа. Потом я много раз ходила 5 декабря на демонстрации на Пушкинскую площадь, и всякий раз это было для меня большим мучением.

Видела каких-то отдельных знакомых, сейчас даже не помню, кого. Двух-трех человек. Тошку Якобсона ⁸ помню, я с ним была знакома с детства.

Успела увидеть лозунги, но прочитать их уже не успела. То что бросались и хватали, меня не удивило. Для моего сознания это привычная картина, хотя бы в силу того, что я росла в ссылке⁹. Я видела, как бьют, хватают, и мою нежную душу это не потрясло. Хотя я этого не ждала и не знала, чем это может кончиться, а как раз думала, что хватать не будут.

После того как все же похватали, я еще походила, посмотрела. А потом пошла к Юре Айхенвальду, как сейчас помню.

Для меня это было совершенно конкретно: демонстрация именно в защиту Синявского и Даниэля. Юридическую идею Александра Сергеевича Вольпина я до сих пор с трудом перевариваю.

Очень скоро, через полгода-год, стало ясно, что основной толчок движению дал процесс Синявского и Даниэля и все, что связано с ним. Но, как мне кажется, не демонстрация, а в первую очередь письма, которые были написаны в защиту Синявского и Даниэля. Я их тогда видела и читала. Лично меня демонстрация, может быть, поразила меньше, чем эти письма, потому что совершенно разные люди подписывались под ними совершенно открыто. Меня это просто потрясло.

Рассказывает Александр Гинзбург

— Вы были на демонстрации 5 декабря 1965 года?

— Да.

— И вы были с демонстрантами?

— Да. Только меня не хватали, потому что я не орал ничего.

— Вы о ней узнали задолго до события?

— Как это задолго? Я был, в общем-то, одним из первых, кто узнал.

— И как вы к этой идее отнеслись?

— С удовольствием. Я вообще любил все, что придумывал Алексанлр Сергеевич.

— Вы, конечно, не отговаривали его устраивать митинг?

— Абсолютно не отговаривал. Это была хорошая идея.

— А вы не считали, что там всех похватают, попрячут, посажают?

— Посажают — нет, но похватают — да. Что и произошло на самом деле.

— Интересно, сколько, по-вашему, там было демонстрантов, а не наблюдателей?

— Демонстрантов было человек пятьдесят. Ну, может быть, чуть больше. Всех остальных было примерно столько же. Людей, так сказать, противоположного лагеря.

— Вы заметили людей, которые пришли посмотреть на это и стояли в сторонке?

— Дело в том, что я тоже не стоял с лозунгом.

— Но вы стояли в той кучке, которая демонстрировала?

— Да.

— Вас не забрали?

— Нет.

— Какие лозунги вы помните?

— Я помню, как Галансков залез на эту самую хреновину, на парапетик, и закричал: «Граждане свободной России!..» Тут его понесли за ноги.

— Он был тоже без лозунга?

— Он был без лозунга. Я сейчас не помню, у кого там были лозунги.

Рассказывает Людмила Поликовская

О том, что 5 декабря на Пушкинской площади состоится демонстрация в защиту Синявского и Даниэля, у нас на факультете знали многие. Откуда? Кажется, были какие-то листовки, но я их не помню. И, кажется, одну такую листовку я нашла в своем почтовом ящике (мы жили тогда прямо напротив Пушкинской площади), ни содержания, ни ее внешнего вида не помню совершенно, лишь смутно помню сам факт.

Никаких колебаний — идти или не идти — у меня не было. Я однозначно знала, что пойду. И не потому, что была такая уж безумно смелая или уж очень переживала за Андрея Донатовича [Синявского] или Юлия Марковича [Даниэля]. Я не только не была знакома с ними лично, но не читала ни одной строчки ни Абрама Терца, ни Николая Аржака и даже, к стыду своему, Синявского (хотя студентке 4 курса филфака надо было бы знать его литературоведческие работы).

Но к этому времени я уже хорошо понимала: большевики — зло, страной правит банда, и если эта банда кого-то преследует, то мои симпатии, конечно же, на стороне гонимых. Что конкретно написали Терц и Аржак, чем так обозлили власти,— это меня, конечно, тоже интересовало, но вне связи с вопросом об их виновности или невиновности; также меня совершенно не интересовало, есть ли в нашем Кодексе статья, запрещающая писателю печататься на Западе. В отличие от организаторов этой демонстрации, я совершенно не уповала на советские законы.

Страха никакого не было, может быть, по легкомыслию. Я просто не думала о последствиях. И, честно говоря, авантюрный интерес был сильнее гражданского долга.

Мы собрались у меня дома: я, Дима Зубарев и девушка из моей группы, Нелли Сащенко¹⁰. Мама знала, куда мы намереваемся идти, и боялась за меня, но — надо отдать ей должное — не отговаривала (наверное, потому, что понимала: бесполезно).

Ровно в шесть мы вышли из моей квартиры и через три минуты были на площади. Народу было много. Я увидела множество знакомых лиц и по факультету, и по кафе «Артистическое», и по «Маяку», среди них и тех, кого вовсе не ожидала здесь увидеть, — казалось, они зареклись когда-нибудь еще выходить на площадь. Но, конечно, было много и совершенно незнакомых. Милиции, кажется, не было. Переодетые кагэбэшники, конечно, были, и мы понимали, что они есть, но, опять-таки, не думали об этом.

Встречи с друзьями, со многими из которых я не виделась несколько лет, желание посмотреть, нет ли в толпе еще кого-нибудь из старых знакомых, радость узнавания — все это как-то отвлекло меня от цели демонстрации. О том, что происходит важное историческое событие, которым через 30 лет будут интересоваться историки, я совершенно не думала. И не знала, что «курьеры» беспрестанно бегают с площади в ВТО, где сидит американский корреспондент Стивенсон, и что сегодня же вечером (или завтра — уж не помню) об этой демонстрации будут трубить все радиостанции мира.

Может быть, поэтому я плохо помню, что же, собственно, происходило на площади. Единственное, что врезалось в память и сейчас звучит у меня в ушах,— это дикий Наташкин [Смирновой] крик: «Апоша!», когда ее мужа Аполлона Шухта какие-то люди в штатском запихнули в машину и куда-то повезли.

Рассказывает Дмитрий Зубарев

...И вот настало 5 декабря. Людмила Владимировна [Поликовская] тогда жила прямо около Пушкинской площади, в одной минуте ходьбы от нее, в доме на улице Горького. Из ее квартиры мы вышли, с нами была еще одна наша сокурсница, пришли к указанному часу на площадь. Конечно, ощущение было крайне нервное: маленькие кучки незнакомых людей, кроме того, большая толпа, которая стояла еще на тротуарах, в то время там был кинотеатр «Центральный», он сейчас снесен, там редакция «Известий». А с другой стороны, где сейчас «Московские новости», тоже довольно много народу стояло и просто смотрело на то, что делается около памятника Пушкину. А около самого памятника выделялись следующие категории: активные участники, которые ходили с явно гордо поднятой головой и что-то громко говорили, и агенты наружного наблюдения — их было очень много, и они почти откровенно фотографировали всех присутствующих.

А еще и «с другой стороны» были студенты — комсомольские активисты, которые явились на площадь по заданию партбюро. Я помню двоих таких с нашего факультета: Здоровцова и Кудрявцева. Третьекурсники, как и я. Они фиксировали студентов филфака, которые явились на демонстрацию. Причем, к некоторым они подходили и требовали, чтобы те удалились. Например, к Дранову, о котором я уже упоминал, они подошли и довольно бесцеремонно предложили идти домой, хотя он был аспирант, а они студенты. Он, естественно, отреагировал резко: «А кто вы, собственно, такие, чтобы командовать?!» — за что потом и поплатился. Конечно, они не могли знать всех — на филфаке тысяча студентов училась тогда на дневном отделении: на каждом курсе по двести человек. Поэтому остались люди, которых они не «зарегистрировали». Но у тех, кого они опознали — у Дранова, Молчанова, Воробьева, Ефимова¹¹, Поликовской и у меня — у всех были в той или иной степени неприятности.

Была и явная милиция. Когда попытались поднять плакаты, людей начали хватать и — в «воронок». Женские крики, сопротивление; обстановка идейного и физического противостояния продолжалась около часа. Я вел себя достаточно спокойно, мы там были в сопровождении девушек, в основном стояли на одном месте и озирались во все стороны. Даже когда были попытки кого-то задержать, мы не бросались поглядеть. А вот Дранов вел себя крайне активно: где какой шум или заваруха, тут же бросался, расталкивая всех руками, и лицезрел, что же там делается. Несколько раз были попытки поднять плакаты с надписями, которые предлагались в листовке. Потом постепенно стали рассасываться. Всего мы там были около часа. В общем, демонстрация состоялась: те, кто хотел высказать свои взгляды, пришли и сделали это!

Рассказывает Аполлон Шухт

Возвращаемся мы с Наташей¹², Саркисяном¹³, Эмилем¹⁴ и Мирель¹⁵ откуда-то из загорода и узнаем, что на Пушкинской сейчас демонстрация или митинг в защиту Синявского и Даниэля. Мы подошли к площади. Эмиль с Мирель стояли с противоположной стороны у аптеки и оттуда смотрели на происходящее, про Саркисяна не помню, а мы с Наташей пошли. Арест писателей меня глубоко, просто по-человечески возмутил — политикой я не занимался с 1961 г.

...Меня удивило, что на площади очень много самого разного народа: студенты (помню группы студентов мхатовского училища) и пенсионеры, мои друзья по «Маяковке» и совсем незнакомые люди. Я думал, что общество находится в состоянии политической апатии — оказалось, нет: какие-то круги задействованы, что-то бродит.

«Гласность» — это красивое слово было тогда впервые употреблено публично. «Требуем гласности суда!» — это прозвучало. И стало с тех пор политическим инструментом.

...Меня задержали какие-то люди в штатском, никаких документов они не предъявили, засунули в такси и отвезли в отделение милиции на Советской площади. Они заплатили за такси и потом несли меня на руках — я не шел. Продержали недолго, несколько часов... — тоже, что называется, ни к чему.

Как только я появился дома, ко мне пришел Галансков (он был на площади, но его не задержали¹⁶) и стал подробно расспрашивать: как велся допрос, что хотели узнать и т.д. Мы с ним начали обсуждать ситуацию.

...К тому времени стали использоваться и официальные ходы — люди, пользующиеся уважением общества и занимающие определенное положение, стали писать групповые письма с протестами против каких-то правительственных акций.

Я ни в чем не участвовал. Только в 1972 г., когда умер Галансков, подписал некролог, содержавший довольно резкие слова против властей. Но я это сделал просто потому, что хорошо знал Юру и его смерть — на мой взгляд, это было убийство — глубоко задела меня лично.

Рассказывает Олег Воробьев

А знаете, ведь это Дима Зубарев меня на 5 декабря и вытащил. Он же был в комсомольском бюро филфака. У нас раскидывались две листовки, филфак считался либеральным. Кто-то сразу же отнес листовки в комсомольское бюро, в том числе и к Диме они попали. Но ни один человек на факультете эти листовки не видел. А Дима, гад, про них все вытрепал, пошел и всем про эти листовки рассказал. Вот почему я появился 5 декабря на площади, хотя сам листовок не видел. Якобы что-то в связи с Синявским и Даниэлем. Кто такой Даниэль, я понятия не имел. А Синявский что-то про футбол говорил, вроде бы комментатор такой. Но Дима хитрый, он же не пошел по этому делу. Насколько я помню, он запасся билетом в кинотеатр «Россия», случись что — у него было вещественное доказательство. А сейчас он говорит, что якобы кому-то назначил свидание... Но за это дело он исключен не был. Хотя сейчас говорит, что у него были неприятности на факультете. Но по нашему делу шли только шестеро за этого Синявского и за этого Даниэля, которого я не знал. А пермяки¹⁷ теперь так и написали, что я под воздействием Синявского и Даниэля стал антисоветчиком. Как будто они меня нашли где-то и обработали. А я их так ни разу в жизни не видел, кроме Сани Даниэля¹⁸.

Прочту стихи:

Студентам-филологам, исключенным из МГУ за участие в демонстрации 5 декабря 1965 года, Воробьеву и всем остальным пятерым (только я не могу завывать так, как завывал автор):

Потомкам декабристов

В тот день морозный и студеный,
Казалось, вот свобода близко.
Вы поняли, вы — не студенты,
А вы — потомки декабристов.
Вы это поняли, хоть слишком поздно или рано.
Вы вашу веру к небу подняли,
Вы поняли, что ваши раны
Кровавиться не перестанут,
Что в темноте мороз полощет
И что воскреснет Сталин,
Коль вы не выйдете на площадь.
Пора бежать от глупых лекций,
Как поп бежит от глупой паствы,
Жизнь — единственный ваш лекарь,
А время — лучшее лекарство.
Не надрывайтесь вы надсадно
От жизни правду отделять
И не глядите вы на Запад,
Самим решать вам все дела.
Отбрасывайте листья фиговые,
Как кольца золотые с рук,
Отбрасывайте в сторону книги вы,
Пора вам поглядеть вокруг.
Глядите в упор, непоседы,
Сегодня берут соседа,
А завтра и вас посадят.
А вы смеетесь весело,
Как люстры над колоннами.
Нет истин вечных
И нет для вас канонов.
Срывая со стен портреты,
Тащи все флаги павшие,
Что вам авторитеты,
Государства, партии?
Обутые, босые
На власть глядите косо,
Бойцы нужны России,
Забудь, что ты философ.
Плевать на мать и Бога,
Бросай портфель свой в ящик,
Дымящимся ящером
Бросай скорее бомбу!
Я знаю, вас засудят
И сплетни растрезвонят,
Но в вас жила Засулич,
Вы новые Сазоновы.
Лететь вам в небо синее,
На вас глядит судьба.
Вам переделывать Россию.
Вам переделывать себя!¹⁹

Во какой! Террором кончает; честное слово — не думал. Честное слово, о бомбе не думал. Тогда — еще нет. Мне говорили, что это Батшев, но я с ним не общался. Он же смогист, это же пацаны 17—18-летние, а я же в возрасте и эмгэушник. Я бьл в это время мудист, у нас на филфаке был клуб мудистов, и я был в этом клубе почетный член. «Союз Молодых Гениев»²⁰, тоже мне нашлись! Я — мудист! И мы писали стихи намного лучше. Но в поэты из мудистов ни один не вышел, все почему-то стали нормальными людьми...

На площади было очень много народу, может быть, человек 200 или 300, честное слово, не знаю. Толпа была, и все тусовались. Это была первая демонстрация, гэбисты были абсолютно не готовы и провели ее на низком уровне: они послали своих комитетчиков, послали Высшую школу КГБ и еще комсомольские оперотряды из разных элитных вузов, в том числе из МГУ. Никто не знал друг друга в лицо. Поэтому кто кого бил — там действительно было несколько драк — сказать трудно. Они не знали, кого брать.

Мы вшестером держались плотной кучкой. Они хватали одиночек. Кто-то оторвался, его сразу же хватают и куда-то уводят. А он, может быть, шел молоко покупать. Отводили в «полтинник»²¹. Если в центре что-то происходило — это всегда «полтинник». Вот где пивная, «Яма», напротив нее «полтинник». Теперь у него другой номер, но все равно все знают.

Мелькнул первый плакат: «Требуем гласного суда над Синявским и Даниэлем!» Тех, кто его развернул, схватили сразу же. Второй плакат я увидел и сразу же хотел уйти с площади. «Уважайте Советскую Конституцию!» А я в это время уже антикоммунистом был. Ну, честное слово, никак я не мог ее уважать. Я вышел на площадь под танки бросаться, ну, прямо Матросов. А за «Советскую Конституцию» — ну, нет у меня никакого позыва под танки бросаться или там ложиться на мины. Я говорю: «Ребята, может купим водочки? Пошли». И мы уже договорились, что сейчас купим водки и где-нибудь посидим спокойно. Собрались уйти, договаривались, где купить, в Елисеевском или еще где-нибудь. Место нашли, где пить будем. Тут подходит какая-то дама. Ей лет за сорок. И говорит: «Вы, ребята, из МГУ?» Ну, обычно, если шесть человек, то, конечно, выступаю я: «Чего ты лезешь-то? “Откуда мы”? Чего ты ко мне лезешь? Чего тебе надо вообще?» — «Нет, но вы учитесь в МГУ, с какого вы факультета?» Я: «Слушай, дамочка, не понимаешь, да? Ты посмотри на себя...» Я тогда молодой был, соответственно — красивый. «...Посмотри на себя — посмотри на меня. Ну, я, во-первых, моложе тебя на двадцать лет. Вали ты от меня. И, честное слово, я этих ребят знаю, никто не заинтересован знакомиться с тобой». — «Так вот, я узнаю, кто вы!» — «Слушай, перестань приставать. Иди, узнавай, но перестань приставать!» — «Я преподаватель с естественных факультетов». — «Слушайте, дамочка, вы можете идти на свои естественные факультеты и преподавать. Оставьте нас в покое. Мы не с естественных факультетов». — «Или вы уйдете с площади — или вы уйдете из университета». — «Ах так! Все сказала?» — «Все». — «Вали!» И дамочка свалила. После чего мы остались на площади. А уже было договорились, где пьем, где хата!

В результате не за антисоветчину, а за хулиганство меня исключили. Она оказалась подполковник ГБ. Та самая знаменитая Елена Борисовна — документов никто не видел, но вроде бы — Петропавловская. Так она представлялась²². Доверительно, с гордостью, она сказала мне потом, что выполняла работу, как Зоя Космодемьянская. Партизанка старая. У нас с ней потом были самые лучшие отношения. Я сказал, что мне бы очень хотелось, чтобы она стала такой же героиней, как Зоя Космодемьянская, и жаль, что этого не случилось. Каждый из нас вел себя по-своему, а мне эта история показалась очень забавной...

Мы стоим вшестером. Абсолютно неизвестно, что делать, ничего не происходит. А уходить нельзя, потому что подумают, что мы испугались угроз этой дамы. Мы уже увидели университетских оперативников и других вычислили. Тут подходит пацан и говорит: «Слушайте, ребята, а вы не можете помочь?» — «А что тебе надо?» Черт его знает, кто он. «Ребята, мне надо два слова сказать». — «Парень, ну, хочешь говорить, говори, тебе ведь здесь никто не мешает. Иди — говори. Чего тебе надо?» — «Понимаете, они не дадут, гады, сказать. Вы не можете как-нибудь встать и задержать их?» — «Слушай, пацан, иди и говори. Чего ты к нам-то пристал?..» Потом выяснилось, что это был Юра Галансков. И он, действительно, залез на маленький парапетик и закричал: «Граждане, вы видели, что здесь только что арестовали двоих...» Его и схватили. Тут у меня угрызения совести возникли, оказалось, все-таки свой. И мы кинулись в драку. Юру мы не отдавали минут десять. Была большая драка, все били друг друга. После нее мы стоим, отдыхаем, подходит ко мне мужик и говорит: «Чего ж ты меня бил? Ты что, не видел, что я свой?» — «Ну, мужик, я откуда мог знать, что ты свой?» — «Разве ты не видел? Ведь я его тащил».

Мы стояли до восьми. Потом уж мы совершенно замерзли. Чтобы снимал кто-то эту тусовку, я не видел, честное слово. Несколько маленьких драк, одна большая — и все, больше ничего не было. Одного забрали, так над ним мы даже смеялись. Он спрашивает: «А что здесь происходит?» — «Не твое дело, иди». — «Не, а что здесь происходит?..» Пух... и его взяли и тут же увезли. Брали одиночек. Потом я слышал, что увезли человек тридцать. Нас никого не увезли. Мы ушли потом. Нормально купили водки, пошли ее пить.

А дальше? Исключили, конечно. Всего исключили 12 человек из МГУ²³. А я обрадовался, когда исключали: наконец-то я что-то могу делать! Не кому-то морду бить, а теперь уже — им, впрямую. Я вышел на них. То есть они вышли на меня. С того момента началась драка с ГБ.