письмо тринадцатое

11/IX/66

Я уже давно — дней десять — не писал. То ли психика работает безотказно, как хороший автомат: после свидания должна быть депрессия; то ли погода действует — противная, дождливая, сырая; то ли эпистолярный жанр себя исчерпывает? Вам-то легко писать письма: всякая мелочь, всякий пустяк, рассказанный вами, — для меня событие, которое я перечитываю, обсасываю, смакую. А мои мелочи и пустяки все одинаковы, как наши куртки.

Вот написал — и сразу стыдно стало. Ведь именно сегодня у меня было одно из самых сильных впечатлений за последнее время, одно из самых радостных. Так что грех мне жаловаться — счастливчику, которого жизнь заботливо утверждает в его стихийном оптимизме.

Нынче — 11 сентября — день рождения Яна Райниса. Рано утром мы собрались под навесом летней столовой, уселись на скамье и досках, праздничные, чинные и очень расположенные друг к другу. На столе лежали сборники стихов Райниса, пьеса Райниса, портреты Райниса, альбомы, посвященные ему, открытки и фотографии, вырезанные из газет и журналов: могила Райниса, дом Райниса, актеры в ролях из пьес Райниса. На одну из книг положили цветы — три розы.

А потом мы слушали рассказ о его жизни и его книгах и читали его стихи — на латышском, русском, украинском, грузинском, армянском, чеченском, литовском, финском. Вкруговую, навстречу друг другу, передавали две объемистые чашки — две чаши — кофе. Мы были, как на островке, — вокруг навеса хлестал дождь, он загнал всех в бараки, и лишь изредка мелькали нахохленные ватники. Я сидел, слушал, читал стихи — и очень, очень гордился поэзией. И людьми. Я думаю, что, если бы Райнис был жив и мог выбирать, он из всех торжественных собраний в его честь выбрал бы наше, отвергнув накрахмаленные юбилейные заседания: сидел бы вместе с нами на досках, ежился бы от ветра, пил бы горький кофе («Два глотка — и передай соседу!» — таков лагерный этикет) и слушал бы свои стихи — на латышском и в переводах, книжных и здешних, и стихи присутствующих, посвященные ему, тоже на разных языках.

Наверное, это и есть «чистое искусство» — чистое, т.е. бескорыстное, не связанное даже с таким вполне невинным «корыстным» желанием, как желание опубликовать свои стихи или свои переводы...

А вокруг были — не декорации, не задники, не занавесы; а реплики и монологи — не были отрепетированы; а участники — не столичная элита, а мы.

Ну как не быть благодарным судьбе, что у нас для того, чтобы жить, остается Искусство? Или — мы у него. Простите мне восторженность стиля, но это действительно было прекрасно*.

Вот. А теперь перейдем к прозе. Ларик, пошли, пожалуйста, 15 рублей по адресу: Киев, Красноармейская ул., дом 125, кв. 3. Теплицкой Гене Лейбовне. А квитанцию пришли мне. У меня здесь свои счеты с мужем этой женщины. Я должен ему за кое-какое барахлишко.

Леня [Рендель] хочет написать Люде Алексеевой* — пришли или пусть она сама пришлет мне или ему адрес. Как приятно, что у нас в друзьях ходят такие по-женски привлекательные особы — можешь сказать Люде, что ее здесь оценили по достоинству. И должен вам сказать, что на оценки отнюдь не влияет специфика нашего положения, отсутствие (гм-гм, как бы это выразиться половчей?) — отсутствие «контактов». Один тип не из нашей компании — туда же, с суконным рылом да в калашный ряд! — просил «познакомить». «Шиш!» — ответил я ему в самых изысканных выражениях, на какие способен.

Я получил чудесную красно-белую электробритву. Обратный адрес наш, имя и почерк — Кадика [Филатова]. Это его подарок? Я целую его и Люку, и пусть они кланяются всем моим харьковчанам, а Лешке [Пугачеву] пусть скажут, что я мысленно — очень часто — и вслух — иногда — пою, точно адресуя это пение:

Мой мальчик, вы старший по чину,
Но это ведь все до поры!..*

А еще пришли пластинки, только я их еще не получил, они на проверке. Это пластинки от Майи Злобиной. А еще от Юры Левина — Лина Костенко (на русском...), Л.Мартынов (я к нему равнодушен) и чудесное издание «Записных книжек» Ильфа. И В.Симоненко* от Ирины из Крыма. И всего одно-единственное письмо — от тебя, Лар, — написанное еще до нашего свидания. Очень хорошее.

12/IX/66

А у меня сегодня юбилей: один год моего пребывания под стражей. Ларка, а ведь хорошим, очень хорошим было утро год назад? А? И полет, и завтрак в самолете (аппетит прорезался!), и курение на солнышке (в Куйбышеве?), и догадки о том, кого из соседей-пассажиров зовут Михаилом Ивановичем, и итоговая черта, которую мы подвели*. Сегодня я снова подвожу итоги. Что я потерял и что я нашел за этот год? Ну, что потерял — это ясно: свободу. Свободу передвигаться в пространстве, свободу общаться с теми, с кем хочется, свободу есть, пить, спать и одеваться, как мне заблагорассудится. А что нашел? Прежде всего — самое главное — заново нашел друзей. Нашел уверенность в своих человеческих возможностях. Нашел (точнее — нахожу) дорогу к душевному равновесию. Не так уж мало, а? Я не знаю, как оценить и взвесить то, что за этот год нашли другие. Но кажется, и они нашли. А ежели это так, то я нашел значительно больше, чем потерял.

Да, еще я нашел время и возможность отращивать усы (на очередном фото я буду усатый — к счастью, не полосатый*). А потерял (потерялись) несколько человек — очевидно, не для всякой дороги годится всякий груз...

Так что поздравления я сегодня принял именно как поздравления — безо всякой горькой иронии.

Мне преподнесли хороший подарок — совет считать оставшийся срок не по годам и не по дням, а по месяцам — осталось всего 48 месяцев, пустяки, такой срок, как здесь говорят, «на параше отсидеть можно».

Вот и вечер.

Лар, милая!

Получил твое письмо. До чего же здорово читать все эти расчудесные имена! Я совсем рядом их чувствую, когда они все так вот, целым шалманом, перечислены. Любо-дорого представлять их морды — озабоченно-деловитые сначала, и «отошедшие» — потом. Такое ощущение, будто я, как Том Сойер, лежал под кроватью и подглядывал. Расплеваться со всеми кислыми настроениями (ведь случаются же!) после таких писем, как это, — только и остается. Сегодня, к юбилею, я, стало быть, получил еще подарочек.

А ты совершенно права: у меня тоже непрерываемость разговора. И, видимо, это от писем. Хорошо, что люди выдумали письменность. А иначе как бы я объяснялся вам всем в любви? И так здорово, что я могу это делать! Напрасно Эльза Триоле («Великое никогда») пишет о грубости и малой пригодности словесного сырья для выражения эмоций. Каждый раз, когда я читаю ваши письма, я слышу интонацию, вижу мимику и жесты, дыханье чувствую. Одним каким-нибудь словечком, оказывается, до чертиков много можно передать. Ей-ей, зря некоторые мои корреспонденты скулят, что беспомощны в письмах, — я еще ни одной чужой — не ихней — нотки не услыхал.

Иногда мне даже кажется, что какие-то черты, которые были для меня «не в фокусе», сейчас, в письмах, прояснились. Или вся эта история была «наводкой на резкость»? Каюсь — я даже рад этому. После всего (когда-нибудь) станет еще легче, еще свободней общаться. И я осмелею настолько, что буду каждому говорить, что я о нем думаю. У меня ведь не часто возникала возможность (смелость?) говорить и хорошие вещи...

Понятно?

13/IX/66

Наташке [Садомской] скажите, что «Лунный камень» давным-давно получен: кажется, Майя З[лобина] его прислала. От прогнозов относительно количества будущих детей Толя [Футман] сперва пришел в ужас, а потом решил, что заработает новый солидный срок, и ко времени освобождения взрослые дети будут его кормить и содержать...

Заглянул вчера в «Лит. Россию». Юрочка Хазанов начал там пастись систематически. Как приятно знать, что бывший соавтор не пал духом и самоотверженно трудится все на той же северокавказской ниве*. Бедная Риммочка! Теперь ей одной достается вся порция сетований, страхов и пессимистических прогнозов. Раньше мы с нею делили этот груз. Может, стоит подыскать другого сподвижника? Или он останется верен моей памяти?

Я давно уже решил не просить о том, чтобы присылали какие-то определенные книги. Но одно исключение я хочу сделать: мне очень хочется получить книгу Л.К.Чуковской о редактуре художественной литературы. Впечатление от того, что она пишет, очень сильное. Все, кто читал, в один голос говорят о серьезности затронутых проблем, о высокой гражданственности автора, о необычности и смелости формы. Она — один из немногих рыцарей литературы*. Мне очень хочется иметь здесь ее книгу. А когда я выйду отсюда, я, может быть, сподоблюсь чести пожать и поцеловать ей руку.

Я написал сейчас: «один из немногих рыцарей»; наверно, я неправ, пусть простят мне — я ведь так немного знаю, так мало знаком с литературоведением; прекрасные книги Белинкова и Копелева — вот все то, что я сумел здесь прочитать.

Слушай, а куда этот поэт татарских кровей* лезет в бородачи? Что и когда у него вырастет? И как Люка терпит это безобразие? Уж ежели моя семитская родословная не может мне обеспечить приличную растительность на морде, то — «старый хрен, куда ты прешься?».

Мои усы — цвета прелой соломы и такого же вида. Брр... Только мысль о том, что это единственный случай, когда я, не пугая окружающих (здесь и не такое видывали!), могу долелеять эту пакость до фотокондиции, удерживает меня от покоса. А потом — о Господи! — надо будет бороду отращивать...

Да, вот вам первое серьезное пожелание относительно нашего поместья: никаких заборов или изгородей. Узнайте, какой кустарник быстро растет, и обсадите им участок. Для того чтобы почва под кустарник была хорошо удобрена, сортир пока не стройте, а распределите между собой четыре границы участка. Само собой, если участок будет не квадратным, то тем, кто будет обслуживать более протяженные границы, следует выдавать усиленное питание. А гостей — на огород! Чтобы знали: что по...шь — то пожрешь! Пардон, медам!..

14/IX/66

Вчера перед работой — бах! Две телеграммы. Бах! Три письма. Спасибо, милые мои, за телеграммы, за тосты, за то, что собрались. И как это Наташка (Наташка же!) сомневалась, собираться ли?! Ну конечно, собираться, конечно, выпивать. И вообще запомните: я в долгосрочной творческой командировке с осложнением на желудок. Ничего особенного.

О письмах.

Ире Кудрявцевой: в следующем моем письме будут тексты старых украинских песен; попытаюсь что-нибудь устроить и с нотной записью, но не уверен, что удастся. Михе [Бурасу]: термин «киёвина» принят на вооружение. Тех, кто обзывает его «дедом», мне от души жаль: ни черта они в мужском возрасте не понимают. Счастье, что у него дочки, а не сыновья: быть бы этому «деду» снохачом...

Юре Левину: Зави-и-дно! Я тоже хочу в Эстонию; ей-Богу, я бы не мешал, не встревал бы в умные разговоры, сидел бы себе тихохонько у камина, собирал бы дровишки для костров, ходил бы за выпивкой для господ научных работников...* Возьмите меня когда-нибудь с собой, а?

А Люка зря свитер штопала — не получил...

У меня к тебе просьба, Ларик. Пришли мне, пожалуйста, мои переводы стихов Драча, Винграновского, Коротича, Симоненко, Стуса*, те, что были сделаны по заказу «Советского писателя» и «Нового мира», короче — все, что за последнее время переведено было с украинского. Я эти переводы немножко подредактирую. Пожалуй, они уже достаточно «отлежались».

(Эй, не забудь написать мне, как дела с гонораром за «Бегство»!)

Культурные новости:

• А нам показали «Любовь под вязами». Чудеса, да и только! Это я о самом факте, не о фильме. Фильм средний, добротный. Ну, разумеется, Софи Лорен...

• Имя деревянной девочке я нарек — Оленька...

• Все гасконцы подряд читают (подряд же) Белинкова и Лебедева* (стоп, соврал: Толя читает, наоборот, Шекспира: пока молчит, впечатлениями не делится).

• Сообщение в сегодняшних «Известиях» о репрессиях франкистов против испанских прогрессивных литераторов (месяц тюремного заключения) вызвало возмущение и гнев.

• Недели через две состоится читательская конференция по повести Сартакова «Философский камень». Кто из вас читал — поднимите руку! Я не читал...

• Проиграв, пролез под бильярдом... Но перед этим насладился: загнал под бильярд Колю Юсупова* (рост » 195–200 см...).

15/IX/66

Подумаешь, Миха пишет: «Обилие технических терминов»! Я не только терминами орудую, но и гаечными ключами (гайки, которые надо откручивать-закручивать, в нижней части станка; сижу на корточках, кручу, ключ срывается — бац по морде! Ах ты, думаю, трам-там-там, ключ не годится. Кладу его на станок, беру другой ключ, невыключенный станок дрожмя дрожит, первый — забракованный — ключ сползает и бьет меня по затылку... Хорошо, что в цеху шумно, никто не слышит, что я говорю...). Вообще я жуткий производственник стал. Так что я даже за Явасочкой смогу ухаживать, например, наливать воду в радиатор (или в карбюратор?). Наливать я ее буду заподлицо (!!!) При помощи червячной передачи. И вообще не Бурасу, этому известному халтурщику и бракоделу, разговаривать со мною этаким снисходительным тоном. Может, я скоро в передовики производства выйду. Может, я норму выполняю. На 60%. Может, я наблатыкался. Да-с.

16/IX/66

Вчера перед работой получил письмо от Иры Г[линки], от Майи З[лобиной], от Марлешки [Рахлиной], открыточку «С новым учебным годом!» от Иры К[удрявцевой]. Да, новый учебный год. Уж не знаю, к добру ли, к худу, но сдается мне, что новый учебный год сведется к «повторению пройденного». Тот же учебный материал, по той же учебной программе, с теми же преподавателями и классными руководителями. Надеюсь, правда, что экскурсий не будет — они все же утомительны.

Спасибо Майе за стихотворение Киплинга*; я, конечно, помню его, но думаю, что этот подарок — слишком большая честь для меня. Я не кокетничаю, я всерьез так думаю.

Ведь нет никаких особых причин расхваливать меня. Я такой же слабый и грешный человек, как и был. И то, что я старался быть порядочным в течение года, отнюдь не снимает всех претензий, которые можно предъявить (и которые я предъявляю) к 39-летнему Юлию Даниэлю. (Эй, вы только не подумайте, что я жил бы иначе, если бы представилась возможность переиграть все заново!)

Вот так послушаешь-послушаешь добрые слова и начинаешь потихоньку придумывать, «какой ты гордый был и четкий»*. Надо держаться — уж ежели решил не меняться, так придется сохранять себя со всеми аппендиксами.

А тут еще кое-кто смотрит круглыми глазами: «Как, Ю.М., вам случалось напиваться?.. Не может быть!.. Ну вы уж хоть никому не рассказывайте...» Прямо хоть эпиграфом ставь к стихотворению, которое я недавно написал. Вот я его сейчас вам изображу. (Те стихи, что читал на свидании, мне переписывать лень — я уверен, что Санька их и так запомнил*.)

А нужно ль былого чураться,
Пускать прожитое на слом,
Позиции и декларации
Выдумывать задним числом?

Придумывать звонкие фразы
Для будущих мраморных плит —
Что, мол, от рождения, сразу
Ты был из металла отлит?

И чваниться напропалую,
И лавры, кичась, пожинать,
И всю беззаботность былую
Предательски не вспоминать?

Не стоит в бессмертье стучаться;
Другие, быть может, словчат —
Тебя ж уличат домочадцы,
Друзья тебя изобличат:

Расскажут правдивую повесть,
Отыщут простые слова —
Что жил, ни к чему не готовясь,
Как дерево и как трава,

Которые пахнут, и вянут,
И знать не хотят наперед,
Что пилы и косы нагрянут,
Подступят, возьмут в оборот...

Невместно полену и сену
Казаться иными, чем все,
Пойти на такую измену —
Забыть о земле и росе...*

17/IX/66

К Марлешке вопрос (в порядке уточнения): зачем торт ставили на стул? Или: зачем Саша [Захарова] (привет ей!) садилась на стол? И, наконец: торт, я надеюсь, был все-таки съеден? А насчет того, что никто не думал, что я много работал, много переводил, так, право же, Марлешкин призыв доказывать свою трудовую деятельность окружающим — не по мне. Имеющий уши да слышит. Имеющий очи да видит. Имеющий... впрочем, тут черт знает до чего можно договориться. В общем, не видно было моего пота — и слава Богу! Любили меня без особого почтения к моей литературной деятельности — и черт с вами, любите и дальше так же.

Непременно вскоре после освобождения побываю в Харькове — посмотрю на всех. Кстати, знаете, кто самый-самый первый приснился мне после ареста? Муха*. Смотрела на меня с суеверным ужасом и говорила что-то укоряющее. «Вот тебе и "мастер последней фразы"!» — очевидно, думала она.

О письме Ирины просто ничего не в силах сказать. Я, кажется, готов был бы на обратный счет: три дня в лагере за один день в Коктебеле. С меня ведь достаточно было бы и одного имени, одного звучания — Кок-те-бель! — а тут еще Господь (или лукавый?) наделил Ирину даром описания... Все южное, первобытное, смутное, что есть во мне, все тянется к этой бухте и к этим горам. Читать ее письмо было и радостно, и мучительно...

Я жду рисунки Нинки*; может быть, она и несколько слов черкнет?

Каждую ночь я любуюсь перед сном рисунком в оконном квадратике: ветки и листья, подсвеченные сзади фонарем. Любуюсь и потому, что красиво, а еще потому, что это чем-то похоже на эти фотофокусы Фаюма — забыл, как это называется, ну когда он печатает прямо на бумаге, без пленки, — всякие бокалы-перчатки.

Пойду-ка я пообщаюсь с корешками.

18/IX/66

Воскресенье. Ровно неделю я писал письмо и сегодня, наконец, отправлю его. День спланирован так. Сейчас допишу письмо. Где-нибудь между 11 и 12 часами поиграю в пинг (последние партии: погода, хоть и выправилась, но все же скоро всяким спортразвлечениям — амба). Затем у меня свидание и разговор с украинцем, знающим старые песни. Обед. Почитать, поспать. Может, немножко писать буду. Пообщаться с ленинградцами — неделю работали в разных сменах, соскучился, они очень славные. Кина, кажется, не будет. Вечером, наверно, треп с мушкетерами — если их не вызовут на работу.

Какие еще новости? Помимо недостоверных, проникающих извне? А вот: Толя Футман самозванно объявил себя племянником Люды [Алексеевой]. Дело в том, что нашлись еще желающие переписываться — всякие типы, вроде того, что женился когда-то на нашей ровенской знакомой. Так вот, Толя заявил: «Она моя тетка!», и люди с «серьезными намерениями» удалились в ретираду — кому охота заполучить такого племянничка? Перед такой перспективочкой даже Людина привлекательность отступила.

Ты спрашиваешь, Ларик, что это за мальчик, все время окликающий Саньку? Не знаю, здесь много таких, которые выглядят не старше нашего чада. Да и на самом деле они не намного старше — ну, на четыре года, на пять-шесть лет...

А что это, собственно, значит: «внук нижегородского плотника засучил рукава, и через пять минут все было кончено»? Значит ли это, что полок уже вообще не существует?

Я закончил «Великое никогда» Эльзы Триоле. В общем, мне нравится. Наверно, трудно ей, бедняжке, было нести этот мешок, набитый таким количеством угловатых вопросов без ответа, таким множеством громоздких проблем. Да к тому же она отказалась от попыток встряхивать мешок на спине — при помощи добротных литературных приемов утрясти содержимое, придать роману более удобную для автора форму. Она — храбрая женщина, доблестно несла его до конца. Точнее — до поворота, за которым мы перестали видеть, конца-то у романа нет.

Я перечел сейчас это письмо, вспомнил прежние свои письма и вдруг — чуть ли не с ужасом — понял, что я все время пишу не о лагере, а о себе. А ведь «я в лагере» — это совсем не то же, что «лагерь». И вы, те, кто читает эти письма, не представляете себе, что это такое, что это за сплав. В письмах я не хочу и не могу писать об этом.

Вот. Уже четыре часа. Позади и обед, и украинские песни, и кусочек баскетбола (латыши — молодцы, выиграли, несмотря на то, что недели полторы назад неожиданно освободился их капитан* — отличный игрок, командовавший игрой, спортивная звезда), и разнообразные разговоры-споры.

Сейчас мне предстоят стихи, т.е. предстоит их слушать. Автор — исступленный поклонник Цветаевой; а как он сам пишет — понятия не имею.

Что-то я нервничать стал без видимых и серьезных причин. Утром, например, взгрустнулось от совершеннейшего пустяка: на «воскресных» брюках, лежавших под подушкой, сама собой образовалась складка, словно я их гладил... А вчера было немножко белого хлеба, и я ему обрадовался... Потом стало обидно, что обрадовался.

Работать надо побольше, вот что. Что я и начинаю делать в самое ближайшее время. (Да, совсем забыл: получил бандероль от Иры К[удрявцевой] — «Библейские холмы» и Дега.)

Буду переводить, благо материала предостаточно; все эти дурацкие житейские мелочи не будут вылезать наружу; а ежели неприятности более серьезные — ну что ж, всегда можно спеть из Окуджавы: «А нам плевать, и мы вразвалочку... идем себе в отдельный кабинет!»* Впрочем, сейчас ничем таким и не пахнет. Все наоборот: тихо-мирно, культурно-вежливо.

Обнимаю вас всех и обцеловываю.

Привет от всей команды! И от многих других.

Пожалуйста, не забывайте подтверждать получение писем!

Ю.