письмо восемнадцатое

23/XI/66

Вот вы небось и не знаете, какой час суток главный? Вокруг какого кусочка времени крутятся остальные часы? А я знаю. 16 часов по московскому времени — центральная точка. Письма раздают. Это та печка, к которой я танцую: «До четырех осталось часа полтора» или — в I смену — «Уже минут пятнадцать, как в зоне письма принесли...» И вот приносят письма. И я их читаю. И думаю: «А что, если бы я сюда не попал? Так-таки и не узнал бы никогда, какие письма могут люди писать?» Хотя бы за эти письма я должен быть благодарен — кому? Судьбе? Богу? Или вполне конкретным людям, сделавшим меня «адресатом»?

Прошлое письмо я отправил, кажись, 17-го. И уже после отправки получил еще две телеграммы: от Юры Гастева и — классического содержания* — от Тошки [Якобсона]. Бандероли: от Азбелей две книжищи, особенно хороша одна — польские иллюстраторы, от Иры Г[линки] — фильмоскоп и диапозитивы. И письма. Два от тебя, Ларка; от Милы Кичиной (пожалуйста, если кто-нибудь из знакомых ее увидит, пусть передаст самые горячие поздравления ей — что родила, и дочке — что родилась. И еще скажите, что я, конечно же, помню всех, о ком она написала); от Иры [Глинки]— о Фальке (а я почти не знаю его работ!); от Иры Кудрявцевой — не письмо, а царский подарок; это только в старину так бывало: «Жалую тебя лесными угодьями...»

24/XI/66

И еще вчера 4 письма: коллективное (у-у, пьяные рожи, надрызгались, наклюкались до косноязычия! Я-то Леню Невлера помню, а вот он помнит ли, что писал? Может, ему, пьянчуге, изложить наш первый с ним разговор? Об отношении эллинов к любви? По дороге от Наташки до такси); письмо от Сашки [Воронеля] с художественным описанием того, как он заполучил свой шрам. Ах-ах, мой шрам выглядит совсем не так героически — так, некрасивый узел на подбородке. А серьгу в ухо мне вдевать нельзя — чего доброго, начнутся «очень странные поползновения»*. Еще письмо от Майки Улановской с разными приятностями. Насчет языков, их изучения ничего не выйдет — ни способностей, ни времени, ни, честно признаюсь, желания. И письмо от Лины Волковой, тоже очень милое и тоже обрадовавшее меня, и не только тем, что каждый новый корреспондент — это увеличение счета «в нашу пользу».

Уже три дня, как я снова работаю на подвозке, разгрузке. Жа-а-арко! А, ладно, все трын-трава! Работа перестала представлять для меня какую-то проблему.

Да, еще сегодня получил Шамфора* от Борьки З[олотаревского]. И фотографию четырех существ неправдоподобной красоты. Братцы! Не кладите письма в бандероли. Так они добираются до меня гораздо медленнее.

Я рад, что не отослал с Толей [Марченко] пластинки, была такая идея. С тех пор мы уже трижды слушали музыку. Я, наконец, дорвался до Грига. Тем не менее, запрет на пластинки я не снимаю, того, что мне прислано, хватит на весь мой срок.

Фаюмам задание: для того чтобы мой коллега, случайно родившийся в XX веке, мог спокойно хлебать свой суп, выполнять норму и не опаздывать к разводу, ему позарез необходимо знать: 1) от каких Долгоруких происходят фельдмаршал Василий Владимирович и князь Василий Лукич? Даты их рождения. 2) От каких Голицыных происходят фельдмаршал Михайла Михайлович и другой Михайла Михайлович (ген.-лейтенант, сенатор, потом адмирал, и с 1756 г. — ген.-адмирал). Даты их рождения. 3) Происхождение Александра Борисовича Бутурлина и годы его жизни.

Разрешение этих жгучих проблем современности может осчастливить моего протеже. Я надеюсь, что Юрке не составит особого труда дать такую справку, а Маришке — переписать ее на отдельном листке, своим «необыкновенно изящным почерком, выказывающим благородство души» — цитирую заинтересованное лицо: он увидел у меня в руках Маришкино письмо, когда я собирался прочесть относящиеся к нему строки, и заахал от восхищения. Господи, какие могут быть сомнения в благородстве души?! Что же до изящества почерка, то, поскольку я про душу и так знаю, то не мешало бы этому самому почерку быть малость поразборчивей. Правда, наши знакомые гениальные физики пишут еще менее удобочитаемые письма...

А письма от Ивана [Светличного] нет (есть приветы в письмах к другим*). А стихов Марленки [Рахлиной] нет. А письма от Тошки [Якобсона] о Суворове нет. А моих украинских переводов нет. И по какой из причин их нет — я не знаю.

27/XI/66

И совсем воскресенье — не день отдыха, а день пустоты. В воскресенье не бывает почты. И уж совсем обидно, когда и почты не бывает, и, наоборот, бывает работа — как, например, сегодня. Ладно, отгуляем потом.

Позавчера я получил твое, Ларик, письмо. Ты, конечно, права; я и сам много думаю о «фантастичности» нашего друга [А.Д.Синявского]; и какова будет (если будет) его новая ипостась, я не могу предугадать, хоть и строю предположения, делаю прогнозы. Те отрывочные и нерегулярные сведения, которые до меня доходят, складываются, в общем, в довольно симпатичную, несколько идиллическую «житийную» картинку. Но все это, увы, известия типа «Один человек, который с ним разговаривал...» В письме твоем прозвучала одна чрезвычайно обеспокоившая меня нотка: «Что делать?» А ничего не делать. Если я правильно тебя понял, если речь идет о «души прекрасных порывах». И прежде всего — не делать глупостей. Когда мы сможем как следует поговорить, я изложу тебе свою точку зрения.

В этом же письме — минорные нотки, связанные с «неутешительными новостями», с тем, что «надежды маловато»*. Брось, не расстраивайся. Не стоит огорчаться — ведь самые худшие варианты не так уж непереносимы. Ведь главное — это что мы ничего не зачеркиваем, что была жизнь. И что она есть. А уж то, что она будет, — никакому сомнению не подлежит.

Наташка [Садомская] — коварная женщина! Посулила Толе Дюму — где она, Дюма? «41» или сколько там? И вообще, это уже всерьез. Милые, раз уж начали писать не только мне, — не бросайте, пишите хоть изредка, хоть открыточки, хоть по нескольку строк, но отдельно.

28/XI/66

Я хочу «Золотую розу» Паустовского. И луну с неба. Много чего я хочу.

Да, так вот — есть ли у нас тут композиторы? Нет. Чего нет — того нет. Что пардон, то пардон. Самодеятельные, которые музыку к песне (самодеятельной же), которые под гитару, — такие есть. А чтоб там какую-нибудь фугу Баха сочинить или, скажем, оперу «Декабристы» — таких нема. Но, может быть, почтеннейшую публику устраивают дирижеры? Певцы? Искусствоведы? Художники? Психологи? Журналисты? Инженеры разной масти? Дипломаты? Библиотечно-архивные работники? Юристы? Кинематографисты? Историки? Пожалуйста, не стесняйтесь! Выбор есть. Интеллигенция — плоть от плоти... Маленько с пути сбились, но ничего: осознaют, образумятся и твердо станут на путь исправления. Вы же видите по Толе [Марченко], какими преображенными выходят отсюда люди. И какими мужественными: из его письма мы узнали, что он как-то несколько часов подряд слушал, как вы, Ларка и Санька, пели песни. Вот это человек! А может, слуховой аппарат оказался не таким уж безотказным?..

Ларик, а где же адрес Заксов? Неужели моя открытка, вложенная в письмо к тебе, потерялась? Не может быть, я же об адресе писал отдельно, а письмо дошло. И Кадику [Филатову] я послал открытку. Две открытки к праздникам — гуляй, ребята, без вина! Н-да, так и гуляли.

Это письмо придет где-то к середине декабря. Прошу тебя, Ларик, позвони Алле [Сергун] и скажи, что я поздравляю ее с днем рождения, что я, как это ни забавно, не знаю адреса, а то бы послал телеграмму, и что я целую Нинку [Голубовскую] и Ал-дру Леонардовну [Мартынову]. 28 декабря или загодя.

И другой адрес я ведь тоже не знаю: адрес Синявских. А в декабре дни рождения Егора и Марьи. Если вы видитесь, если все образовалось, то передай им мои поздравления.

А Аленин [Закс] адрес непременно пришли, хоть телеграммой, если письмом не успеешь.

Ларочка, а деньги Теплицкому ты отправила? Если нет, сделай это незамедлительно!

Вчера смотрели «Никто не хотел умирать»*. Споры, споры, и не то чтобы ожесточенные, а скорее каждый отстаивает свое, индивидуальное недоумение. По-моему, позиция авторов фильма определяется поговорочкой: «И хочется, и колется, и мама не велит». Я, разумеется, говорю не о художественной стороне — художественная ясна, как апельсин: кусочек мордобоя а la «Адские водители»*, девушка хорошей длинноногости в одной комбинашке а la почти любой итальянский фильм, ну и операторская работа в приемах, описанных Ильфом. Господи, как хочется хороший фильм посмотреть! Здесь посмотришь что-нибудь, даже, бывает, понравится; а пройдет несколько дней — и все начисто забыто.

А этот фильм в здешних условиях особенно пикантен. Литовцев здесь полным-полно (пожалуй, на втором месте после украинцев), и все они, за малым исключением, знают описываемые в картине события лучше актеров, исполняющих роли. Это, кстати, еще одна область, о которой я понятия не имел. Да, так вот: со знанием дела дается оценка всему, начиная от бытовых деталей и кончая общей тенденцией фильма («то, что происходило в Литве, было гражданской войной»).

29/XI/66

Вчера получил твои бандероли, Ларка. Все содержимое их было мне вручено и доставлено мною пред ясные очи моих дружков. Ну, что было! Толька встретил Швейка, как родного брата, чуть не поцеловался с ним, трубочист вызвал восторг у всей секции. Впрочем, восторг был недолгим: из коробки были извлечены губные гармошки. И как начал Футман в них дудеть, так и по сю пору остановиться не может. Пока что все проклинают его; скоро дойдет до меня, а там, глядишь, и до тебя, до источника, доберутся. Одну гармошку я, слава Богу, подарил Вадиму Гаенко — у него был день рождения. Он взял ее, как я когда-то брал оставленные Марком [Азбелем] или Сашкой [Воронелем] записи с вычислениями и формулами, — двумя пальцами, с недоумением.

— «Юлий, хочешь пару альбомов просмотреть? Французская живопись...» — Угм, хочу.

Это в мое письмо вклинился Раф(алович). Французским оказался один альбом, сборная солянка. А второй — венгр, пес его знает, как его фамилия. Один-два портрета сносные, остальные — скука смертная, провинциализм. Я и заснул над ними. Проснулся к четырем, писем нет. Так я и пошел, неотоваренный, трудиться во славу мебельной промышленности.

Сейчас перерывчик — вентиляцию отключили.

Ларик, пожалуйста, не проси меня выяснять всякие разности относительно свиданий. Я не касаюсь эмоций, возникающих при подобного рода переговорах; хочу только сказать, что практический результат может быть лишь при условии, что спрашивать и получать ответы будешь ты. Ну пошли телеграмму с оплаченным ответом или что-нибудь в этом роде. Пожалуйста.

А что слышно о Басюке?* Что-то никто о нем ничего не пишет.

И раздирают нас всех черти знать, что и как говорил И.Драч в США? Он же теперь при ООН состоит и вообще важная персона. Здесь, как ты знаешь, много людей, ему хорошо знакомых, в которых он в свое время принял участие. Так вот, в украинской «Лит. газете» было сообщение, что состоялась его встреча с американскими украинцами и он «ответил на многочисленные вопросы». Что, может, и не стоит мне дорабатывать мои переводы?*

Пошел «пахать».

30/XI/66

Кажется, зима всерьез началась. Снежок сухой, под ногами затвердело, и шапку приходится надевать не так лихо. Но в помещении топят хорошо, благо дровишки свои, так что по ночам я укрываюсь только жиденьким одеялом.

С ужасом гляжу на эти толстенные тетради, которые ты мне прислала. Они выглядят так солидно, так капитально, что нельзя и помыслить записывать в них что-нибудь простенькое, легкомысленное. В этакий сосуд плохое, дешевенькое вино не нальешь. Для стихов (а ведь мои стихи — тоже не вино урожая N-ного года, скорее коктейль, попросту — ерш) у меня есть книжечка — специально для меня переплели и подарили. Хорошая такая книжечка, в полтетрадки примерно. Я и то сомневаюсь, переписывать ли в нее все подряд. Тут вот кое-кто шокирован такими стихами, как, например, «40-летие»* — компрометирую, мол, самого себя. Как людям хочется, чтобы человек был похож на то, что он сделал! Ну, дудки, я не собираюсь вытягивать шею и подпрыгивать, чтобы стать вровень со всей этой заварухой.

Получил я, наконец, письмо, которое Борька З[олотаревский] вложил в бандероль. Спасибо за книжки, за письмо. Но что за свинство такое — заинтриговать меня туманной фразой о некоем «фотоподарке»?! Я теперь буду особенно ждать каждую почту и, конечно же, каждый раз огорчаться отсутствием обещанного — потому что Борька, естественно, не скоро соберется. Я с ним, голубчиком, еще сведу счеты...

Удручают меня предстоящие четыре месяца зимы. Жизнь сразу уменьшилась до размеров койки, исчезли всякие поблажки, которые нам давало тепло: возможность бродить, лежать под небом, собираться не друг у друга на головах. Моя животная натура отреагировала на холодную погоду самым естественным и прозаическим образом: я почти все свободное время сплю. Читать и писать почти совсем перестал, даже разговаривать недосуг — сплю и сплю. А сны-то какие снятся! Хорошие, мирные, обстоятельные. Никаких кошмаров, никаких острых сюжетов — ленивые, неторопливые, благополучные сны.

Теперь вот что. Есть у меня, точнее — у нас, просьбишка такого рода: нельзя ли прислать в подлинниках, на испанском, таких поэтов, как Лорку («Цыганск.ром.»), Мачадо, Эрнандеса, Мистраля, Вальехо, Хименеса («Platero y yo»). Хотя б немножко от каждого. Это не для меня, и конкуренция московским испанистам не угрожает — это для Кнута [Скуениекса]. Идеальным вариантом были бы книжки, изданные в СССР; например, есть хрестоматия, где кое-что имеется, хотя, конечно, далеко не все там интересно. Может, наши домашние испанисты Наташка [Садомская] и Тошка [Якобсон] что-нибудь сообразят? Милые, не сердитесь за поручения, так хочется хоть чем-нибудь быть полезным тем, кто здесь, а талантливым — в особенности. Но я могу всего лишь взваливать на ваши плечи эти хлопоты, быть мостиком к вашей доброте.

И еще! Если у кого-нибудь дома есть «Всадник без головы», загляните в него: есть ли там такая фраза «Гип-гип-ура! Слава святому Патрику! Наш молодой хозяин поймал, наконец, крапчатую кобылу». Я тут держал пари, по старой привычке.

Я начинаю «платить по векселям». В этом письме я посылаю два стихотворения — двум Иринам*; не знаю, какова «художественная цена» этих подарков; но когда они написаны были, я почувствовал, что именно им (Иринам) эти стихи подходят. Так мне, по крайней мере, кажется. Не судите строго — это, наверно, не столько стихи, сколько просто мысли, которыми мне хотелось бы поделиться именно с ними — Ириной и Ириной.

И еще одно стихотворение — старое — я хочу подарить Нэтке [Анне Гитерман]: по-моему, оно ей «к лицу». Это стихи о табуне: «Уже на небе гремит посуда»*. Они по цвету к ней подходят. Мое посвящение, увы, не означает, что я собираюсь умыкнуть Рыжую: я бы попробовал, но боюсь — Мишка побьет, да и у Нэтки рука, должно быть, тяжелая...

I/XII/66

Вчера, оказывается, Толя получил письмо. Ну что ж, это здорово и само по себе (я уже писал, почему), и кроме того, все-таки весточка из дому. Все отлично; жаль только, живописное изложение ваших сухумских при-злоключений имеет национальный, точно определенный тобою колорит. Не стоит — это и так вопрос довольно сложный, не нужно подбрасывать дровишек. В следующем письме попробуй найти какие-нибудь контрпримеры.

Ларик, а почему ты ничего не пишешь, подала ли ты в суд на издательство?* Если нет, то почему? Если да — так как обстоят делишки? Денежки-то ведь — ой, как нужны вам. Бандероли ты шлешь чересчур шикарные — какие-то заграничные мылa и пасты. Все это могло бы быть ровно вдвое дешевле. Отлично обойдусь, учти это. Понятно?

Ну вот, я пообедамши и пришедши к ребятам. Сижу на Толькиной койке, а в изголовье — филиал Музея Игрушки: Швейк, Жираф, Козел, две Куколки, на тумбочке — Трубочист. Рыбака увез Толя М[арченко], а еще одного игрушечного человечка постигла печальная участь — из-за его профессии...*

Я — молодец и умница! Нет, до чего я все-таки выдающаяся личность! Ай, король! Ай, сукин сын! Ай, умница! Это я все к тому, что не отправил утром письмо — проспал. Хотел дописать несколько слов — и в ящик. Но я талант — и я проспал. А вот теперь я получил, наконец, почту и могу немедля реагнуть. Во-первых. На кого это ты стала бы требовать с меня алименты?! На этого бугая Саньку? С него впору с самого требовать (тьфу, тьфу, пронеси!).

Во-вторых. Ябедничать нехорошо, стыдно. Ну и что с того, что он получил две двойки? Он еще маленький, хрупкого телосложения, ему трудно. И вообще у ребенка — нервы (рычит на уроках). А кроме всего прочего, его отец тоже получал двойки по физике-химии и тем не менее «дошел до степеней известных» (тьфу, тьфу, пронеси!).

В-третьих, не паникуй и не слушай никаких трепачей — ни пессимистов, ни оптимистов; вернее, «равняйся на передовых» — на меня то есть. Я слушаю «параши» с удовольствием — с профессиональным: очень интересно, как рождаются легенды с грифом «абсолютно достоверно».

Нелка [Воронель] — дрянцо, чего это она мне тесты предлагает? Да еще кокетничает, что, мол, ее интересует «психологическая проблема»! Как будто из ее описания не видно, какой из пацанов ей больше всего понравился. И как будто не именно этот пацан больше других похож на Сашку.

А Володька [Воронель] удостоит меня двух-трех сэтов? Он по-прежнему такой же конопатый? Обнимаю всю их троицу.

От Кадика [Филатова] письмо с обещанием писать чаще. Ох, друг Аркадий, не говори красиво!* А фото так и замотали, раклы несчастные!*

Санька, потрудись-ка ты, черкни открытку в несколько фраз Марту Никлусу: что, мол, получил я книжку, что, мол, благодарю и кланяюсь и что, мол, когда выберусь отсюда, попрошу его быть нашим гидом в Эстонии, — я ведь там никогда не бывал, а хочется, особливо после рассказов Юры Левина.

Целую вас всех, мои дорогие. Ю.

Перечел написанное. А письмецо-то пустенькое! А все оттого, что нет ни новых событий, ни новых впечатлений — таких, о которых я мог бы написать. А копаться в своих настроениях — неохота. Тем паче, что они у меня почему-то безмятежные, как на пляже. Иногда. Нет, почти всегда. В общем, все в порядке.

Ю.