письмо тридцать второе
14/VIII/67
Две недели я сдерживал себя, не писал. Сегодня, хоть и остается еще полтора месяца до отправки письма, не выдержал. И вообще писать хочется, и причины есть: получил книжки от Фаюма и Невлера и письма — от тебя, Лар, три штуки, и от Иры Кудрявцевой — с фотографией. Как видно, ее письму удалось прорвать блокаду, потому что оно заказное: больше, вот уже месяц, я ни от кого не получил ни строчки. Такого за все полтора года еще не бывало. Впрочем, может, и впрямь по случаю лета друзья-приятели заленились писать.
Прилежно, с великим тщанием, прочел в «Прометее» Фаюмские экзерсисы на тему «Федор Каржавин или пагубность академизма»*. Ну черт знает что! Да будь у меня только этот очерк, я бы давно уже книжку написал. И издал бы ее иждивением горячо любимой родины. Очерк хорош, написан завлекательно, и если Юрка собирался заинтриговать читателя («А какой же он был, этот самый Федор?») и разозлить его («Эх, язви его в душу! Не мог поподробнее...»), то он, Юрка (в девичестве — Герчук), вполне в этом преуспел. Правду, видно, Майка [Розанова] говорила: «Пока Фаюм не выяснит, где именно у Каржавина бородавка была, он за работу не примется...» Но, может быть (дай-то Бог!), этот очерк — заявочный столб?
Лене [Невлеру] спасибо за книжки. «Данта» я отложил пока, а о Тувиме читаю, и очень внимательно.
Ире кланяюсь земно и целую за чудесную фотографию; даже одного из наших опекунов проняло: увидел у меня в руках фото, всмотрелся и: «У-у, — сказал, — сила!» А «скорбящую богоматерь» зря не прислала, пусть исправит ошибку. Конечно, она права, что время работает на нас; только уж больно медленно оно работает, словно сетки в ШИзо плетет...
Я рад, очень рад, что тебе, Ларка, хорошо отдыхалось. Жаль только, что мало и что отдых твой омрачился всякими делами и ненужными мыслями обо мне (в смысле — неправильными). Все не так уж черно. А Глухому скажи, что он догматик...* Нет, в самом деле, я вовсе не занимаюсь косметикой, но все в порядке. Скучно только очень. И контакты все оборваны. Что и требовалось доказать.
Мы с Валерием [Ронкиным] живем дружно, не ругаемся, не ссоримся. Он меня политпросвещает, комментирует радиопередачи. Я взамен пою песенки. «Мы вам бусы, вы нам слоновую кость». А дуэтом мы поем, обращаясь к курице, которая нахально разгуливает по запретке: «Сквозь чугунные перилы ножку дивную продень!» Не верит, стерва, в нашу платоничность, не продевает.
Да, а как Маринки и Юрки совместная книжка о Волге*?
16/VIII/67
Так вот, получил я нынче письмо от Мишки Бураса. Скажи ты ему, Ларка, Бога ради, что не считал я и не считаю его дураком и что ухмылки мои не должны его обижать, что напрасно он сетует на свои письма: я верю, что он меня любит. Я его тоже люблю. И это не треп, а доказательство, по-моему, достаточно веское: я не склонен сейчас вспоминать ту его позицию, которая была в свое время стопроцентно обидной для меня и крайне нежелательной для других*. Так что пусть не выдумывает. А что касается «непересечения» наших кругов, то, право же, не моя в том вина: таковы, очевидно, круги и их специфика. И я сейчас не жалею об этом, хотя бы потому, что его «круг» изрядно наложил в штаны, причем без всяких к тому оснований. Удивительнейшим образом получилось так, что даже из тех, кто мною был введен в этот круг, прижились в нем лишь те, кто в серьезных обстоятельствах повел себя вполне скверно. Так-то, мил дружок. Относительно того, «в чем он меня не понимает или в чем он со мною не согласен»: разумеется, мне интересно и важно это знать — пусть пишет все. Вот только ответа я гарантировать никак не могу. А вдруг его доводы покажутся мне неубедительными? Отвечать по существу я не смогу: я ведь твердо решил заниматься изящной словесностью лишь в рамках, предусмотренных редсоветами журналов и издательств, а на «публицистике» вообще поставить крест.
Вот. И еще пришло коротенькое письмецо от тебя, Лар, о Санькином приезде. Отмоется ли он после тайги? Писем от него я, конечно, не получал. Жаль, что ему придется месяц торчать в Москве. Но что поделаешь?
20/VIII/67
Воскресенье. Ну-те-с, подведем итоги за неделю. Что же было сделано и о чем было думано? Сделано энное количество сеток; сочинено и порвано три стихотворения; спето неисчислимое количество песен; читано много книжек и журналов: Гамсахурдиа — «Десница великого мастера», рассказы Лескова, «Всесвiт», Живов — «Тувим». Кстати, об этой последней книжке. Ее содержание меня сперва несколько озадачило*. Читал, читал, никак не мог уяснить себе некоторые положения. У меня ведь сложилось диаметрально противоположное впечатление о путях дальнейшего развития литературных приемов. Но, очевидно, восприятие в значительной степени зависит от настроения читателя: прошло два-три дня, я получил от тебя два письма сразу и оба с приятными новостями, настроение подпрыгнуло, и я по-иному стал относиться к прочитанному. Тем более, что книжка действительно интересная — и по фактам: много любопытнейших и неожиданных для меня вещей, в очень привлекательном свете предстали некоторые славянские литераторы... Все это утверждает меня, что не всегда нужно стремиться к «модерновым» решениям; подчас и для современных читателей нужней и убедительней приверженность традиционным, уже продемонстрированным принципам. Правда, работа такого стиля требует длительного времени; чтобы автору предстать перед читателями, иногда нужно потратить годы; но зато выходишь в свет не дерьмом со словесными разводами, а стоящим сборником.
Вот как, дорогая моя Notre Dame de Seka* (я правильно пишу по-французски? У меня ведь нет под рукой Виктора Гюго).
Только что Бен (это прозвище Валерия) напомнил мне о том, что у нас было на днях увлекательнейшее занятие: мы составляли «Полный словарь точных рифм к слову «Ж..а» — во всех числах и падежах этой последней. Тень Бобы Цимеринова витала над нами*, и ржали мы так, что любой сочувствующий немедленно перестал бы быть таковым, услышав нас, а только сплюнул бы, сказавши: «Мало, видать, им припаяли!..»
Пожалуйста, передай привет Наташе «в палевом костюмчике»* — по странному совпадению я чуть ли не накануне читал эти стихи Бену; а строчки: «... и лесную кикимору видели, и ни словом ее не обидели»* — мне вспоминались довольно часто; впрочем, цитата применима лишь наполовину.
Очень рад я был получить весточку от «морковного» тунгуса*, и я ему кланяюсь, и его коллегам-соплеменникам, знакомым и незнакомым.
Посмеялись мы с Беном возрождению классического «Вестибюли мои, вестибюли!»*
23/VIII/67
Бен утверждает, что я «твердо стал на путь исправления». Дело в том, что я читал Кочетова «Молодость с нами», читал и наслаждался. Пробовал напарника увлечь, но он сперва вопил: «Ю. М., вы врете! не может быть!» Я его тут же носом в книгу: «Убедились, господин студент?!» Тогда он изрекал весьма решительные инфинитивы.
В понедельник получил бандероль от Люды [Алекссевой] — очень занятной оказалась книжка «Там, за рекою Аргентина». Спасибочки. Ты ей все-таки скажи, что она нахалка каких свет не видел*.
А вчера пришло письмо от тебя, Ларик. Бедная ты, бедная! Я уж и ума не приложу, что делать, как быть с котятами. Ну хорошо, этих как-нибудь сплавите, а что будет дальше? Может, навесить Туське «замок супружеской верности»?
Так я и не понял, чего тебя вдруг потянуло на стихи Мицкевича.
А еще вчера пришла книжечка стихов Володи Корнилова*. Передайте, что я очень ему благодарен и тронут, что сборник, по-моему, очень неплох и многие стихи мне понравились по-настоящему, без дураков («Быт», «Джонни», «Снег», «Смотри, как изменяет...», «Прощание со злобой», «Сочинить бы стихи...» и некоторые другие). И был я рад прочесть «Героя поэмы». Ты, Лар, наверно, помнишь его — Е.А.Гнедина*. Мы тут читали его работу в журнале*, и люди понимающие (не мне чета!) — Леня [Рендель], Валерий [Ронкин], Виктор [Калниньш] — были весьма ею довольны. Не знаю, помнит ли он нас — мы встречались у Елены Михайловны [Закс] и у Надежды Михайловны [Эйшискиной]. Я его здесь часто вспоминал, его и его жену; и не в связи со статьей. Просто легче держаться, когда вспоминаешь о таких*.
Так вот, Володе Корнилову — большущий привет. Мистика: вспомнил стихи Наташи [Горбаневской] — и ты о ней написала; назвал, отвечая на вопрос Бена, Корнилова в десятке лучших — получил от него подарок.
Майе [Злобиной] — мои извинения: я забыл поблагодарить ее за незаконное детище одеяльной промышленности; образец очень красив, и цвета мне нравятся. Но — не молодо ли для меня? Все перепуталось: в Лефортове я употреблял свитер в качестве матраца, а теперь меня ожидает одеяло в качестве свитера... Спасибо ей и за сборник Корнилова.
27/VIII/67
Телеграмму я, наконец, получил. Дошло-таки мое письмецо, и всего лишь за три недели. Теперь буду ждать ответов на него. Хотя, впрочем, большая часть моих вопросов всегда остается без ответов, суждений — без реакции, стихов — без оценки. Это я не от обиды, а так, констатирую. Вероятно, и в самом деле невозможно сделать письма многоплановыми, энциклопедическими, что ли. На воле нельзя — из-за большого выбора. Здесь — из-за ограниченного выбора, из-за самоограничения — мой «внутренний редактор» очень строг. И все-таки, наверно, недостаточно строг, если письма идут по двадцать дней?
Сейчас мы не работаем (с субботы) — так сложились обстоятельства. Недостатки и преимущества такого положения примерно равны. Долго ли продержится это шаткое равновесие, я не знаю. Пока я отсыпаюсь и читаю. В третий, кажется, раз перечитываю Олешу — «Ни дня без строчки». Заразительнейшая вещь — жанр. Мне сразу захотелось так написать. Я стал думать о себе, вспоминать, и решил, что тоже могла бы получиться книжка — конечно, не такая точная и умная, как у Олеши, но, может быть, не менее интересная — по материалу. В такой книжке было бы меньше меня, чем Олеши в его очерках и эссе. И все-таки я за нее не возьмусь. Об одной причине я уже писал — не могу на авось. А вторая, смешная и грустная, в том, что я очень, больше всего, до внутренней истерики боюсь старости... А этот жанр слишком близок мемуарам — этим платоническим романам с искусством, на которые пускаются стареющие литераторы. Конечно, есть исключения — но как они редки! Обречь себя на платонику, сдаться, признать возраст — это выше моих сил. Я все-таки буду еще хорохориться, прыгать на одной ножке.
Вчера пришло твое письмо, Лар. Ну как же там Саньке и Кирюшке гулять за городом? Довольны они?
Всем поименованным в письме — Симе, Нине, Фаюму — привет.
1/IX/67
Какие события произошли? А никаких. Здесь было только отражение того, что по ту сторону. Например: 29 августа был день рождения Марлешки [Рахлиной], билета на самолет мне не досталось, поэтому только вспоминал и представлял. Позавчера и вчера мы с Беном вели заочный репортаж — о Лене*: «А сейчас Ленька в последний раз фыркнул на вахте»; «Сейчас они уже в Потьме»; «К Москве подъезжают!»; «У Глафиры Анисимовны-то небось сейчас застолье!»*; «Слушайте, а удалось ли Ренделю сменить штаны? Или так и поехал в своих кружевных панталонах?»
Пришло твое письмо от 20/VIII, № 6, это уже ответ на мое. Какая обида, какая подлость, что пропали Санькины письма! А я еще, олух, обижался на Саньку. Итого «пропавших грамот»: твоих — 2, Санькиных — 4, друзей — x.
Одновременно пришло письмо Валерию. Он вынул оттуда несколько фотографий. Я с интересом, но без особого волнения стал разглядывать: «А кто это? А это?» — «Да это же Санька! Вы, что, не узнали?». Ох, не узнал. Сидит на бревне во взрослой компании какой-то парнюга, курит — попробуй-ка угадать свое дитё.
Значит, котята рассасываются помаленьку. Вот и хорошо. Не забудьте проветрить комнаты.
Все по-прежнему. Спим, едим, курим, изредка слушаем радио, декламируем Маяковского:
И вот, огромный, горблюсь в окне,
Плавлю лбом стекло окошечное:
Будет амнистия или нет?
Какая — большая или крошечная?
Это из «Облака в штанах», из 1-й главы. Если, конечно, я ничего не переврал. Ох, что-то память сдавать стала. Склероз.
2/IX/67
Я всегда говорил, что я счастливчик, что все мои желания исполняются. Вот хныкал я, что облысею раньше, чем успею поседеть. Вчера вечером я понял, что в первую очередь мне суждена седина: я получил письмо твое, Ларонька, о сборах в байдарочный поход*. Бож-же мой! Господи сил, вразуми начальство, пусть мне дадут двухнедельный отпуск за свой счет, я съезжу в Москву и потом вернусь, непременно вернусь! Я думаю, что двух недель мне хватило бы, чтобы сжечь байдарку, перерезать телефонный провод и выработать у Кэрьки кусательный рефлекс?
Кроме нас, постоянных жильцов, в наш домик все время залетают гастролеры, командировочные, так сказать. Они-то и приносят на хвостах всякие-разные новости и слухи. Вот и сегодня нас осчастливили свеженькими известиями — да не как-нибудь, а с датами, цифрами! Ну-ну, qui vivra, verra* (чтой-то меня последнее время на французский язык позывает?).
Сейчас мы отобедали — много времени это не заняло, — возлежим на своих тюфяках, покуриваем махорочку. Бен зачем-то читает Плеханова, я — М.Твена и между делом сочиняю стишки — «Пять песен простака» («ППП»). Три уже готовы, работаю четвертую. Ничего получилось, легко запоминается...
5/IX/67
Отчетливо, чуть ли не поминутно, помню, что было 2 года назад. Утро дома, нашу с Кадиком [Филатовым] поездку к Ире [Глинке] и Юре [Левину], обед, в приготовлении которого Кадька принял живейшее участие. Юру, побежавшего за очередной бутылкой — в добавление к привезенному нами. И как мы собрались и вчетвером поехали в Москву, и Кадька всю дорогу мяукал. И уже дома Наташку [Садомскую], Зойку [Каганову], Моську [Тульчинского]. И как я, несколько перебравший, сидел в кухне и прогнал Наташку, которая влетела на кухню потрепаться со мной. И вагон метро, где я уселся на пол у ног Ирины и Зои... Юру и Кадьку я еще видел и на другой день, а вот остальных уже не пришлось*. Ох, если бы вы все знали, как я без вас всех соскучился! И как-то совершенно непонятно, сколько еще таких «памятных дат» мне предстоит.
Дни идут так: утречком нас будят, заботливо провожают на гигиенические процедуры, предлагают позавтракать. Отфрыштыкав, мы снова заваливаемся. Бен мгновенно засыпает, а я предаюсь размышлениям на различные литературные и внелитературные темы. Бен спит. Затем нас кормят так называемым обедом. Заваливаемся. Бен спит. Ужинаем. Бен продирает глаза и начинает говорить. Выспавшийся, полный сил, энергичный, он говорит о прошлом и о будущем, о стихах Евтушенко, о баптизме, о туризме, о роторах и статорах, о Менделе, о Ренделе, о комсомольских патрулях и о «Народной воле». Время от времени он поет. Затем он провоцирует меня на спор. Если это ему удается, он побеждает меня в споре и, очень довольный, теряет чувство реальности: предлагает мне подраться. Ну на него-то у меня еще хватает сил. Возвращенный в первобытное состояние, он снова начинает цицеронить. Когда я просыпаюсь, уже ночь и он уже тоже спит. Так и проходят деньки. Вчера, однако, мы вышли на работу, но поскольку никаких изменений в нашем быте это не произвело, сегодня мы снова возлежали. Скучно, правда? И глупо до чрезвычайности.
Вчера получил письмо от Аллы [Сергун]. Оно конечно, сидеть у печки на даче и подкидывать дровишки — чудесное занятие; но как можно было удрать с юга, от моря — уму непостижимо! Поцелуй ей и ее семейству, хоть я и презираю ее югобоязнь, солнцебоязнь. Я тут стихи, кстати, написал о солнце — о южном солнце*. Это Алене [Закс] в подарок. Кажется, из всех наших друзей единственная она — такое же, как и я, теплолюбивое существо. Я их посылаю в этом письме — стихи.
Сегодня прочли в газете о смерти Эренбурга. Жаль старика. Я знаю, Лар, ты его не жаловала. Конечно, всякое было в этой длинной и пестрой жизни. Но я все же думаю, что доброго — и по замыслу, и по результатам — было много больше, чем плохого. А то плохое, что было, — это не его личное, а всехнее, наше общее, общественное, эпидемическое. Все эти рассуждения, разумеется, относятся к его публицистической работе; художник же он — для меня это бесспорно — талантливейший и интереснейший, с нечастыми — по сравнению со всем написанным — неудачами, вроде «Бури» и «9-го вала». Ведь какой был мастер, фехтовальщик: «Хулио», «Трест Д.Е.», «Трубки», «Николай Курбов», «День второй»! У меня к Эренбургу еще очень личное чувство: он один из тех писателей, после чтения которых хочется самому взяться за перо — совсем необязательно, чтобы в такой же манере или про то же. Просто есть в его стиле некий вызов: «А вот как я могу!» А про «Люди, годы, жизнь» я еще очень давно говорил, что это полезная, «питательная» книга, очень нужная молодежи, — и Бен, который моложе меня на 11 лет, не дожидаясь моих вопросов, рассказал мне, какими знаниями он обязан этой книге. Эх-ма, не те помирают!..
9/IX/67
Он не читает и не пишет,
А спит по 23 часа;
Но просыпается, услышав:
«Амнистия» и «колбаса»!
Такие пасквильные стишата сочиняет про меня Ронкин. Отогрел змею на груди своей: правил ему рифмы и ритмы, правил — и доправился. Не верьте, все врет: я сплю не больше 16 часов в сутки. Это он с больной головы на здоровую.
На столе у нас стоит книжища «Египетский портрет». Она прислонена к стене, и мы ее время от времени перелистываем, так, чтобы картинки менялись через 2—3 дня. Очень это украшает жисть: во-первых, яркие заплаты на ветхом рубище певца, а во-вторых, все-таки Фаюмы*.
Сегодня день сплошных юбилеев. Половину срока я отсидел в ШИзо — это раз. Ровно 2 года назад я впервые познакомился с представителями Комитета госбезопасности — это два. Чего еще? Ровно 10 суток, как Ленька [Рендель] вышел за ворота с чистой совестью* (т.е. это у Леньки чистая совесть, а не у ворот). Ровно 8 дней с получения твоего последнего письма, Лар. Ровно... В общем, до черта круглых дат.
Читаю понемножку. И чего попало. Какого-то французского антиклерикала. Какие-то сборники рассказов. Газету «Известия» и журнал «Крокодил»(!). Нет, все-таки кое-что интересное попадается. Например, двухтомник Тендрякова. Кое-что я читал и раньше, но невнимательно; а сейчас читаю и недоумеваю, почему это я с ним здесь не познакомился? В самом деле, та-кой материал для размышлений! Антирелигиозные его штучки мне не нравятся, и не только потому, что на эту тему при данной ситуации не стоит писать, а потому, в основном, что они неважно (и неубедительно) написаны. Роман («За бегущим днем») тоже «не ах», а вот рассказы и повести — это очень серьезно и очень эмоционально. Конечно, до конца он не договаривает — да нужно ли это? Не говоря о том, что невозможно.
12/IX/67
Ну вот и самая круглая дата. 2 (два) года. Два-а-а го-о-ода.
Настроение несколько подкисшее — уже полторы недели нет от тебя писем. От других я и не жду, очевидно, они ко мне вообще больше попадать не будут. Не могу же я поверить, что все вот так прямо и сговорились не писать мне ни строчки.
Да, а без толчков извне мое собственное письмо получается длинным, вялым и пустым, как макарона. Два года. Пустяки, правда? Помнишь обычный диалог? «Сколько он отсидел?» — «Да что-то три или четыре года» — «Ну, пустяки, мелочь...» Да, наверное, так оно и есть — мелочь и пустяки. Тем более, что осталось всего 3 года = 36 месяцев = 1095 дней. Но и ночей тоже.
Ладно, салют! До завтра — авось будет письмецо.
13/IX/67
Так и есть — письмо. Фу-у, гора с плеч. Мы уж тут начали волноваться: никаких известий о Лене. Ты ему скажи, что он прочно вошел в наш быт: когда мы произносим что-нибудь особенно значительное, то присовокупляем: «Как сказал бы Рендель». Ну-ну. Лелейте и любите его.
Мы уже второй день работаем, что свидетельствует о нашем высоком моральном состоянии. И о глубоком понимании нами «принципа материальной заинтересованности». И о том, что не только мы такие умные.
Я начал переводить поэму Кнута об Орфее и Эвридике — больше об Эвридике*. Мне приходится вольничать в переводе, в области размеров, ритмов — в основном. Поэма называется «Не оглядывайся!». Миф взят в несколько ином, новом ракурсе; и, как у Леси Украинки, главный герой — героиня, женщина, волевое, сильное начало. Языковая задача трудная: архаика и современность, даже модерн. В ироническом, комедийном плане это было бы довольно просто. Но здесь — высокая трагедия, античная по силе чувства и простоте. Надеюсь, что получится.
Ты пишешь, что тетифенин муж несколько растерян непониманием (недоброжелательностью?) своих близких, их недоумением по поводу всяких планов*, теперь уже, как я понял, похеренных. Я думаю, что тут ничего удивительного нет: ни в его растерянности, ни в их недоумении. Он, видимо, полагал, что сможет спокойно уйти на пенсию. Он не понимает очевидную для окружающих ситуацию: он не может стать пенсионером, не перестав быть тем, чем он оказался для людей. К слову, я отнюдь не на стороне этих окружающих, как бы я ни относился к его несостоявшимся планам — я решительный противник всякого давления со стороны. «Сам собрался, сам посмотрел, сам решил» — только так. Это, конечно, не исключает советов — но только не нажима! А вообще-то все к лучшему в этом лучшем из миров.
Простите меня за заунывные нотки, которые иногда проскальзывают; не всегда умею справиться с настроением. Но это только настроение, а не состояние.
А почему мне неизвестно, осуществляется ли грандиозное строительство садово-плодово-дачного комбината? А почему я не знаю, как закончился байдарочный поход? А получила ли Маришка мое стихотворение? А... и т. д.
17/IX/67
Начинаем передачу «Мирок за неделю». Как положено, первое слово — о производственных успехах. Охваченные трудовым энтузиазмом, мы добились выдающихся достижений — вяжем теперь не 3, а 4 сетки в день (на двоих). Не исключено, что в недалеком будущем показатели нашей производительности поднимутся на новый, достойный нашей эпохи уровень...
100-летие «Капитала» ознаменовалось углубленным изучением оного моим напарником. Я же придерживаюсь известной формулы Есенина: «Ни при какой погоде». С отменным удовольствием читаю 7-й № «Нового мира». Вот так №! Отличная мрачноватая повесть Грековой*, с этаким царапающим душу остроумием; любопытные заметки Гнедина*; рецензия Светова на «Бездну» Гинзбурга* (вот бы эту книжечку получить*!) — многослойная, как и большинство его рецензий; рецензия Нат.Ильиной, элегантная и ехидная*; занятная статья Чудаковых о юморе*... Да и многое другое. А мы-то уж было решили хоронить «Новый мир». Но, как говорит народная мудрость, «торопливость уместна при ловле блох».
Кстати, о народной мудрости. Я тут написал стихотворение о пословицах и поговорках*. Названия ему я не придумал; но, по-моему, и без названия ясно, что речь идет о тех людях, которые предпочитают занимать стороннюю позицию, когда воюют во Вьетнаме, убивают негров в США, сажают за решетку Теодоракиса (мне его, к слову, очень жалко) — да мало ли можно найти примеров!* Конечно, то, что я написал, — не лирика, но уж больно не люблю я «объясняющих господ», вздыхающих, что, дескать, «сила солому ломит». В общем, сами прочтете — ясно, о ком речь.
То ли оттого, что журнал хороший (еще впереди статья Рассадина о Чуковском!*), то ли от 4-х сеток, то ли от стихотворчества и переводчества, то ли еще от чего...*