письмо тридцать седьмое
25/I/68
Sveiki! Это значит по-латышски «привет», «салют». Как видишь, Лар, я с легкостью необыкновенной последовал твоему совету и взялся за латышский. Сегодня была «Prima stunda» — первый урок. Я попросил Виктора [Калниньша] написать мне и произнести 10 слов первой необходимости. Он представил мне такой список: «привет, доброе утро, добрый день, добрый вечер, спокойной ночи, благодарю, пожалуйста, извините, выпьем, закусим». Не правда ли, отличный преподаватель и тонкий психолог? Все, что надо; лапидарность в стиле «пардон, мадам, — мерси, мадам!» Полученные сведения я немедленно применил на практике: подошел к одному латышу, с которым мы обычно изъясняемся по-немецки* (то есть это он изъясняется, а я обычно соглашаюсь в таком, примерно, роде: «Jawohl, er ist Schwein; richtig, er ist Untermensch»* и т.д.). Так вот, подошел я и говорю на присущем ему латышском языке: «Sveiki! iedzersim». Он так и подскочил. Нет, не оттого, что я заговорил по-латышски, — просто обрадовался: а вдруг у меня и впрямь есть что выпить.
Из сказанного выше следует: а) что я послушный супруг и б) что я получил твое письмо с рекомендацией. Два письма от тебя, Лар, — № 3 и № 4. А № 1, очевидно, вошло в «Выдранные места из перепис
ки с друзьями». Как я догадываюсь, написано оно было сразу после Нового года, содержало сообщение о встрече с ним. А также с Энном [Тарто]. Я угадал?
Письма твои очень милы и весьма пользительны; суть их только выигрывает от легкости и изящества изложения; и, как видишь (на примере латышского), все твои рекомендации и аттестации я принимаю к сведению.
«Современник» «Современником», а вот очень бы мне хотелось, чтобы Санька посмотрел «Пугачева» в Театре на Таганке и написал о своих впечатлениях. Я прочел статеечку Давида Самойлова в «Лит. газете», и захотелось мне, чтобы кто-нибудь алгеброй гармонию поверил. Мне кажется, что ты, Санька, самый для этого подходящий человек: еще не окончательно охалпел от науки и уже отрешился от телячьих восторгов (я тебе еще припомню «Никто не хотел умирать»!*) А автору статьи, ежели кто встречается, — привет. И давным-давно хотелось мне иметь его стихи; а кроме вырезки из «Знамени», присланной Мусиком [Кагановым], у меня ничего нет.
Кирюшка — умница. Я с таблетками обычно поступаю так же. А шерсть на брюхе у нее отрастет? Как-то грустно мне стало от этого известия. «Вот, думаю, и Кирюху тоже остригли...»
Письмо от Аллы [Сергун]. Что-то я никак не соображу — сколько же это Нинке лет? 8-й класс — 15 лет, что ли? В следующее письмо Аллы пусть черкнет мне две-три строчки — давненько (лет этак 25 с лишком) не получал записочек от восьмиклассниц... Алка, а куда тебя черти носили, в какую командировку? Кроме двух Маек, Черненькой и Беленькой, и четы Бочаровых я никого не помню, вернее, — смутно припоминаю что-то. Ал-дре Леонардовне [Мартыновой] — нежнейший привет; читала ли она Шаламова? И Тарковского? И Бенедикту А[рнольдовичу Мартынову] — мои наилучшие пожелания. Теперь, пожалуй, я смог бы разговаривать с ним на профессиональном уровне. Я имею в виду, разумеется, историю...
И, наконец, мною получена фотография женщины совершенно ослепительной красоты. 95% опрошенных мною определили ее как кинозвезду; вот только никак припомнить не могли, в каком именно фильме ее видели. Ах! И где только мои глаза были?! Вы, конечно, сразу догадались, что речь идет о Л.М.Алексеевой. Ну какой нынче редактор пошел: «Какие перышки, какой носок!..»
26/I/68
А знаете что: вот вы, которые подписчики меня, вы все-таки справляйтесь, когда выйдут журналы, отсылают ли их. А то им и пропасть недолго.
А бандероли тебе, Ларка, не возвращают (которые с бельем, игрушками и вкусностями), потому что у меня на счету ни копейки нету. Так что если я не заработаю или ты не пришлешь, они — бандероли — будут лежать до сентября 1970 года.
28/I/68
Воскресенье. Выспался — по воскресеньям подъем на час позже, — позавтракал, пристроился у печки, греюсь, пишу, слушаю радио. Какая-то радиодама, интимно придыхая, уверяет, что «скоро весна». Врет, наверное. Весной и не пахнет, хотя и потеплело несколько — тут были зубодробительные холода, и везде притом. А оно неплохо было бы, чтобы весна, лето — а то в прошлом году я лета и не нюхнул почти; «Забудутся все тягости — останется одно: впервые в жизни в августе мне солнца не дано» — была такая грустная концовка у Аленкиного стихотворения*. Но как я есть оголтелый оптимист, то я эту концовку — к чертям!
Вот в дверях появилась оживленная физиономия Бена [Ронкина], много проигравшая от отсутствия бороды. Так, Бен налетел, скормил мне какую-то таблетку — витамин, кажется, — и помчался дальше, очевидно, кормить Виктора. Вообще Валерий унаследовал функции Ренделя — создавать этакие завихрения, атмосферу бестолковой заботливости о ближнем... Упаси Боже, я это не в осуждение — наоборот, меня восхищают эти «фонтаны брызжущих эмоций», как говаривала Наташка [Садомская].
Ну вот, а теперь по радио несут чушь о Чаадаеве: якобы он вышел в отставку до «Семеновского возмущения», хотя только вчера я прочел у Эйдельмана, что именно Чаадаев ездил к Александру I с сообщением о семеновцах и вышел в отставку, не желая принимать флигель-адъютантства за этот свой вояж. А вообще книжка эта покамест (я прочел три главы) интересна лишь романтикой архивных поисков. Статьи у него, у Эйдельмана, покрепче. Впрочем, не буду торопиться, дочитаю книгу.
А рассказы Маламуда я прочел — и не в восторге. Впечатление такое, что уже читал все это, и много раз, и у разных новеллистов. И даже отличные словечки и обороты (вроде «тягомотины») не спасают; да и не переводчицей ли они найдены?
Максимов пошел по рукам; его взахлеб читают мои коллеги; и если о симпатиях автора идут разнотолки, то антипатии его не вызывают ни малейших сомнений* и вполне разделяются читателями.
29/I/68
Полчаса до работы. Нынче с утра я дежурю: притащил два ведра шлюму, два ведра кипятку, два ведра холодной воды, — гуляй, ребята, без вина!
Спать хочется, братцы; и лег позднее, и встал раньше. Вчера кино гоняли. Дурацкий вокальный фильм с комедийным уклоном. Но зритель до чего хорош! Восприятие явно гипертрофировано: там, где постановщик рассчитывал на улыбку, — там смех, там, где рассчитывал на смех, — гогот, стон, ликование. Бескорыстный восторг в любовных сценах: «Он ее так лапает, аж угинается!» Комментарии, разумеется, непечатные, но не по сути, а по форме: велик и могуч русский язык: брякнет трехсловную формулу — а в голосе мед и млеко...
Ночью, когда не спится, я думаю — чувствую — примерно так же, как когда-то во время операции, когда мне череп долбили: «Но ведь это кончится когда-нибудь! Доктор, еще долго? Что, половину уже сделали? А, ну ничего, еще столько же выдержу...» Какие-то фокусы со временем происходят: тянется оно медленно, а — не хватает его. Может, потому что раздроблено — то на ужин, то на проверку, то еще какое-нибудь землетрясение. Только-только устроишься с книжкой или с карандашом — глядь, вечерний звон, «мордовские куранты», по местному выражению. И с товарищами надо же пообщаться.
Микис Теодоракис, стало быть, на свободе. Что ж, это очень хорошо, что политзаключенных выпускают. В Греции. Душевно рад за него; послал бы ему поздравительную телеграмму, да только не знаю, куда писать. А впрочем, еще неизвестно, как бы он отнесся к такому поздравлению: он же политзаключенный, а я уголовник*. Он — композитор, а я литпроходимец (литзаключенный). Ничего, скоро я — с помощью рукавиц — перевоспитаюсь.
30/I/68
Вчера вечером — письмо от Ирины Кудрявцевой, твои письмо и открытка. Вот и молодец ты, вот и умница, так и впредь поступай — шли открытки; такие, как эта, меня вполне устраивают. А то уж больно неспокойно на душе: всякие циклоны, антициклоны, землетрясения, Икар какой-то, в полтора километра диаметром, того и гляди гэпнется не туда, куда надо... И какие-то «мелкие неприятности», о которых ты упомянула в письме. А письмо твое весьма знаменательное, семинар ваш — ты его напрасно хулишь — очень ко времени; особенно нам с тобою пригодилась бы телепатия — но что делали бы тогда цензоры?! Изобретали бы «мыслескоп»*, или как он там назывался? И насчет колдунов и провидцев ты неправа. Вспомни-ка, как тебя обозвал какой-то дядя в рыбном магазине у метро «Университет»; мы еще тогда решили (экие дураки!), что он псих, а ведь все слово в слово сбылось!* А на семинар ты ходи, будешь вести репортаж прямо со стадиона: «Наш микрофон установлен...» За что я люблю радиокомментаторов — это за то, что они всегда точно сообщают, где именно установлен их микрофон*.
Ире Кудрявцевой — привет и поцелуй. И поздравление ее сыну и его молодой. Ей-богу, даже странно сомневаться в том, что она вела себя единственно возможным для нормального человека путем. Вздор какой — разрешать или запрещать взрослому парню устраивать свою жизнь по-своему! Еще чего — 22-летнего парня на помочах водить; хотел бы я посмотреть, как это мне помешали бы в этом возрасте удрать к девушке — разве что при помощи УК.
Вон Санька — на 5 с лишком лет моложе, а и то Леонид Абрамович Рендель изволили выразиться в том смысле, что он (Санька, то есть) взрослее отца (то есть меня). Впрочем, если учесть Ленькино мнение обо мне, то вполне может быть, что Санька где-то на недосягаемых для меня высотах старшей группы детского сада.
На днях было мне очень славно. Тут наши украинцы собираются человек по 15–20 и спiвають. И вдруг запели ту самую балладу, которую я слышал только от Ирки Немировской и которая мне так нравилась: «Пiшов вiдважнiй гайовий...»
Еще какие новости? В рабочем помещении, в сапожной мастерской, живет чета воробьев; возможно, это политэмигранты из Китая*; а может быть, просто от холода спасаются. Сейчас, слава Аллаху, тепло в цеху, даже жарко, я нынче даже без куртки работал, а было — ух!
Мы с Валерием [Ронкиным] подбираемся к 50%, у нас с ним концерн (злопыхатели Сергей [Мошков] и Виктор [Калниньш] фыркают: «Концерт!»), а в следующем месяце Валерий собирается поразить мир. «Мы с вами будем работать, как львы!» Я стал вслух прикидывать, какой % нормы может выполнить на рукавицах средний лев; Бен несколько скис...
Да, смотрел забавный фильмишко — «Начальник Чукотки»*. Сделано с ухмылочкой — видимо, на пафосе далеко не уедешь, не тянет. А времена-то были, между прочим, серьезные — 1922 г., так сказать, корчагинские времена «комиссаров в пыльных шлемах». А всерьез — либо самим тошно подвирать, либо боятся, что все равно не поверят; ну что ж, можно отшутиться — за приличный гонорар, конечно. И отшутиться с выдумкой, талантливо, как Левушка Мильчин*. И удобно: можно уже презирать «академиков», не понимающих прогрессивного значения «фифти-фифти».
А еще Марленке [Рахлиной] передайте, что я обож-ж-жаю, когда мне жалуются. Какая из меня идеальная жилетка получилась бы, если бы меня скроили немножко иначе.
Что, Светлана Бахметьева с кино переключилась на хореографию? Я тут споткнулся об ее статейку в «Др. народов». Привет ей и Гураму*. Ох, и выпил бы я сейчас сухого винца! Вот беда: нельзя человека вспомнить безболезненно.
31/I/68
Ну-те-с, предположения мои оказались правильными: очередного общего свидания у нас не будет. Так что не тратьте понапрасну время и деньги на дорогу. Компрене ву? Огорчаться тоже не надо, все нормально, иначе и быть не может.
Прелюбопытную и поучительную книжицу я сейчас просматриваю — «Нюрнбергский процесс». Вообще книг хватает — было бы время. Его так катастрофически мало, что, скажем, до позапрошлогодних «Вопросов литературы» я добрался лишь сейчас. Кстати, оттуда я узнал, что умер А.Г.Розенберг, — в воспоминаниях о «Парнасе дыбом»*. Интересно — успел ли он перед смертью покаяться в своих прегрешениях?* Странно, что у умных людей так редко возникает решимость сказать «грешен». А ведь было бы и лучше, и легче — не говоря уж о том, что порядочнее. Ну, казалось бы, малость — Гамзатов о Шамиле (я уже писал об этом)* — а ей-богу, как славно было бы, если бы многие его коллеги так же громко сказали бы. И так же честно — не сваливая на объективные причины, на свою зависимость. Не могу понять, что останавливает? Что за барьер? Ведь надо же «под старость душа спасать». Мне кажется, я сейчас смог бы вслух сказать обо всех случаях, когда трусил, когда приспосабливался, когда лгал. Я говорю, разумеется, о своих неблаговидностях, хоть как-то связанных с «выходом на общество»: преподавание, переводы некоторые, умолчание, сторонняя позиция. И хоть есть у меня, с точки зрения некоторых, достаточно солидные оправдания*, все равно ведь стыдно.
Сегодня я, наверное, отправлю это письмо; вот только дождусь почты, чтобы сразу подтвердить, если что будет. Лар, бога ради, не забывай про открытки! Я очень волнуюсь о твоем и Санькином здоровье, пиши их регулярно, пожалуйста.
Странно: я уже давным-давно и, кажется, не однажды спрашивал об Алике Басюке*, но ни ты, ни харьковчане не ответили ни слова. Что с ним все-таки? Понимаешь, у меня сейчас повышенный, даже, пожалуй, болезненный интерес ко всем, кого я знал. И если кто-то мне не пишет, или перестает писать, или о нем ничего не упоминают, я начинаю «вычислять». Конечно, у меня возникают в основном две версии: либо с человеком что-то случилось, либо что-то случилось с его отношением ко мне. Может, вы меня бережете от этих версий, особенно от второй? Напрасно, если так. Мне хотелось бы совсем освободиться от иллюзий, вылинять начисто, и я с трудом удерживаюсь, чтобы не перечислить поименно тех людей, о которых я ничего не знаю. Странное, смутное и очень неприятное ощущение. Ладно, надумаете — напишите, нет — не надо, перебьюсь.
2/II/68
Я — как пресловутый гость из самой неприятной разновидности: собрался уматывать, топчусь в передней и никак не ухожу. Ладно уж, отправлю завтра вечером, когда нельзя будет ждать «завтрашней почты».
Писем нет; зато есть, как говорил городничий, «пренеприятное известие». Дошло до нас — при помощи местной печати* — что этот прохвост Синявский (пасквилянт, очернитель, клеветник, перевертыш и наследник Смердякова, косой к тому же) не хочет добросовестно трудиться. Он не выполняет норму! И это в то время, как я, раскаявшийся (ох, я во многом раскаиваюсь!) участник его преступления, поднялся до грандиозных высот в своем неуклонном стремлении к совершенству — 58% нормы за вчерашний день. Ларка, не волнуйся; Санька, верь в будущее; успокойте всех друзей и знакомых, всех читателей и почитателей: им не придется страдать от отсутствия рукавиц. Мой лозунг на ближайшее время: «Каждой семье — рукавицы». А Синявский навсегда останется в памяти всего прогрессивного человечества как олицетворение неблагодарности; подумать только, норму не выполняет. И это после всего, после стольких ласковостей... Черна душа человеческая.
3/II/68
Сегодня сообразил, что могу не торопиться: трамваи уже не ходят. Все равно письмо из ящика вынут только в понедельник. Значит, можно еще поболтать с вами. Тем паче, что я вчера письма получил! Целых три!! И три бандероли!!! *
Главное, однако, — порядок. Даже в изложении столь радостного события, как получение почты. Я вот сначала расскажу о бандеролях, а потом уж перейду к письмам. Три бандероли — все книжные. Первая — из Киева, от Нади Светличной. А что в ней? Украинские стихи, разумеется. Опять меня одолевают соблазны переводческого свойства: я получил Ивана Драча и Антонича (кто-нибудь знал его раньше?). Другие две — со стихами Бараташвили, Хакани и с книжкой В.Конецкого. Cию последнюю я только что закончил. Бью всем вам, книгодарителям, низкие поклоны. Тут с моей жадностью на старых «Вопросах литературы» не проживешь, хоть я и похвалялся только что обилием книжек. Однако это отдельная тема, об этом потом.
Теперь о письмах. От Маринки Фаюм — большое и хорошее письмо и фото нашего старого дома в Армянском. Столовую в Историчке я, конечно, помню, — невкуснее кормят только в столовой Ленинской библиотеки; и своды этой столовой помню — подумаешь, невидаль! У нас на кухне в Армянском не хуже были. «Чай с диапозитивами» — это, конечно, здорово; а сахар тоже дают?
«Нет у людей чувства языка». Милая, у этих людей много чего нет. Бог с ними, стоит ли о таких писать, когда все уже написано Свифтом. А нам твердить, подобно эху: «Избавь нас, Господи, от йэху!»
Если не забудете, Маринка и Юрка, номер телефона напишите: мне приятно перелистывать записную книжку с телефонами, будто и впрямь могу позвонить. Ох, сколько иллюзий мы здесь себе придумываем, рассказать — не поверите!
Юре Левину — огромное спасибо: будто занозу вынул с этим Сверчковым переулком. И как это я так обеспамятел?.. Не могу выразить, как мне жаль его «пропавшей грамоты» — и Юриного труда жаль, и еще больше — себя, что прочесть не довелось. Судя по хвастливому вопросу, автор фото «Ларки в платочке» — именно он, Ю.И.Левин. Из этого последовало простейшее умозаключение, что, поскольку на фотопленке обычно не два кадра, а много больше, и проявляют кадры, отсняв, как правило, всю пленку, то я имею шанс получить еще чьи-нибудь рожицы. Логика почти математическая — не находите ли вы, что я сильно продвинулся в области интеллектуальной? Конечно, мне не хватает серьезности Марта [Никлуса] — что поделаешь, не всем дано родиться эстонцами.
«Муки слова» и «муки молчания» появились у Юры — ага! Очень великолепно. Пророчествую злорадно: теперь ему уже не вылечиться. И это очень хорошо: без булды, как сказал бы Кадька [Филатов]. Что же до «дихотомий» и «декотатов», то их не нашлось даже в словаре лингвистических терминов — где уж нам, дуракам, чай пить. А может, это «депотаты»?*
Такие письма, как твое, Ларка, 6-е январское — просто бальзам на сердце: новостей-то, быта, — просто не письмо, а «физиологический очерк». Перво-наперво мои поздравления Люде и Коле*, совет да любовь, пусть дом будет полной чашей (сами понимают — чего). Какие новые оперы освоил Коля? Бога ради, пусть Людка не правит ему дикцию: я хочу с ним встретиться именно в Москве*. А о зажатой пятерке мы с Людкой еще потолкуем; думаю, что в этом случае ей и Коля не защита — твердая мужская — хозяйская — рука будет Людку придерживать, пока я буду вскрывать домашний сейф. И Сереже [Алексееву] — привет и поздравления.
Насчет парня, которого мне не жаль стало при известии о вторичной посадке*, ты ошибаешься. Ты его не знаешь и не слышала о нем. И черт с ним.
Вопрос бытово-философский: соответствует ли содержание «личной жизни» ее форме?
Вопрос чисто бытовой: привез ли Ленька [Рендель] мои книги и какие?
Вопрос провокационный: не считаете ли вы, что если на Саньку навалиться всем колхозом, то его все-таки можно побить? За молчание.
Вопрос риторический: когда кончится бардак с письмами?
Еcть еще много других вопросов, от которых я покамест воздержусь, думаю, что со временем ответы придут сами собой.
Ну о чем еще рассказать вам напоследок? Действительно напоследок, потому что сейчас уже вечер воскресенья, я забыл поставить новую дату.
Вот Бен тут после одного глупого фильма сказал, что смотрел с удовольствием из-за цвета. Ну фильм-то от этого лучше не становится — от яркости, а так-то Бен прав: очень соскучилось зрение по цвету. Но цвет в кино, в книгах не действует на меня так, как какой-нибудь шарф ярко-синий, или желтый кисет, или красные варежки. Летом легче — мелькают цветные майки. А сейчас — черный, белый, хаки. И все. Глаза не то что устают, а витаминов им не хватает. Забавно, правда? Если подумать хорошенько, то ущербность нашего бытия обнаружится в совершенно неожиданных областях.
Что-то долго нет телеграммы о получении последнего письма. Квитанцию я уже давно получил.
Да, так вот, о книжке В.Конецкого. Оно, конечно, книжка занятная. Но... Кажется, я читал одно произведение этого писателя, менее художественное, но более энергичное*. Вот этого самого и маловато, почти нет в книге — волевого усилия, движущейся мускулатуры. Там, на супере, от редакции — надежда, что читатель ощутит «движение времени от главы к главе». Виноват, не ощутил. То есть, конечно, время движется, потому как приметы есть: вот долбают Марра, вот разговор о Зиганшине*, вот импортные туфли можно запросто в магазине купить — все это так. Но отношение к жизни — что в 50-м, что в 66-м — тихая ирония, скептицизм какой-то усталый. А ведь, между прочим, именно скептицизм качественно изменился за эти годы — стал, ежели угодно, активным, творческим. И за всем тем читать мне интересно. Я уже не первый год это чувствую, только признаваться стеснялся: мне много интереснее читать даже спорные книги о современности, чем бесспорную классику. Конецкий дышит вполдыха, говорит вполголоса; а я, его современник, знаю, что он недодышал, недосказал. И я могу с ним спорить, соглашаться, ругаться. А о чем мне спорить с Анатолем Франсом, например? Или с Львом Толстым? Я их принимаю как пять пальцев на руке, как чудо собственного существования, которому уже не удивляешься. Дышишь — и все. Современное искусство — это диспут, драка, ревность, уличная толчея. Быть олимпийцем-читателем-зрителем попросту невозможно. Есть, правда, и современные произведения другого сорта; быть сопричастным им можно только по линии эстетической, можно только любоваться и причмокивать: Кочетов, например. «Гляди, гляди, как ножками перебирает! На бумажку, на бумажку — не дави на стене. До чего же хорош!» Нет, серьезно, даже лучшие зарубежные книги доходят до меня через какое-то переключение, о чем-то я уславливаюсь с автором. Этого нет при чтении наших писателей. Конечно, я немножко утрирую, не все так прямолинейно и безусловно, есть и исключения; но в общем так.
Завтра я, само собой, вспомню еще сотню мелочей, о которых забыл написать, но будет уже поздно, а к следующему письму я забуду.
До свидания, милые мои. Целую вас, обнимаю.
Да, не найдется ли у вас какого-нибудь врача, который согласился бы консультировать здешнего медика по чисто профессиональным вопросам?
Это я бреюсь — через день, не реже.
Ю.