письмо сорок девятое

30/VIII/68

Санюшка, милый мой!

Я, как всегда, писал длинное письмо, скулил и острил, излагал всякие бытовые мелочи, давал поручения — одним словом, было обычное письмо. Но вчера все перевернулось^*, и такое письмо стало ненужным и нелепым. То, что я напишу сейчас, много места не займет: я не в состоянии разглагольствовать, да и бессмысленно это.

Прежде всего вот о чем. Я прошу тебя регулярно и часто писать мне обо всем, что касается мамы и тебя. При этом ты должен заранее исключить все, что может послужить причиной задержки или запрещения твоих писем; пожалуйста, никаких эмоциональных комментариев — только факты, и только такие, которые наверняка будут пропущены. Та же просьба ко всем тем, кто захочет и сможет мне написать о маме и о тебе.

Второе. Я прошу тебя — больше, чем прошу! — собрать всю свою выдержку, всю волю и обдумывать каждое свое движение, каждый шаг. Для того чтобы не реагировать на какие-то, казалось бы, требующие реакции явления, тоже нужно мужество. Пойми, речь идет не только о тебе, о твоей судьбе: во многом от того, как и где ты будешь жить, работать, учиться, зависит то, что будет с мамой, — я имею в виду не самое ближайшее будущее, а то время, когда самое худшее будет уже позади.

Непременно — и как можно скорее — устраивайся на учебу или на работу. Упаси тебя Боже целиком положиться на помощь друзей — в которой я, к слову сказать, не сомневаюсь.

Я не берусь сейчас судить о том, что произошло, мне — и не только мне — многое неясно, о многом я могу только догадываться. Я очень надеюсь, что этот «период недоумения» будет длиться не слишком долго.

Не сердись, и другие пусть не сердятся, что я не смогу писать, как раньше: я держался прилично, в основном тем, что вы были более или менее благополучны. Сейчас из-под ног почти что выбита почва. Что делать, дружок, я ведь случайно и по недоразумению зачислен в бойцы — это общая ошибка и друзей, и недоброжелателей.

Единственная моя надежда — на тебя. На твое благоразумие, на чувство ответственности. Не обижайся, что я так настойчиво напоминаю тебе об этом: я все примеряю твои 17 лет к своим 17-ти — и вижу, какой я был зеленый в твоем возрасте. А потом спохватываюсь, что ты сейчас старше меня — семнадцатилетнего, и больше тебе досталось от жизни на орехи. И еще, очевидно, достанется.

Напиши мне, как выглядела и держалась мама в понедельник, когда она приезжала домой^*.

Я думаю, что ты уже позаботился, чтобы у нее там было немножко денег на первое время? И съестное? И нужные вещички?

Не расширяй круг знакомств, он и без того слишком обширен.

Еще раз — прости меня за поучения, они не от недоверия к твоему чувству реальности, а от раздерганного моего состояния — от собственной беспомощности, от невозможности что-то предпринять.

Привет тебе от всех наших; они, как и я, очень в тебя верят.

Целую тебя, милый.

Обо мне, пожалуйста, не беспокойся: кроме писем мне ничего не надо посылать, у меня все есть.

Да, еще: если в ком-нибудь, паче чаяния, заметишь хоть малый запашок дерьма, — гони моим именем к чертовой матери. Сочувствие и поддержка могут быть только безоговорочными. Как бы кто ни относился к причинам происшедшего, они не подлежат ни осуждению, ни обсуждению. Сейчас имеется вполне конкретная ситуация — мамино положение — и только она имеет значение. До свидания, малыш.