письмо пятидесятое

22/IX/68

Я получил твое письмо, Санька, позавчера. Спасибо тебе — я доволен твоей выдержкой, трезвым отношением ко всему случившемуся. Само собой разумеется, что твой совет «не ругать маму, по крайней мере, сейчас» — лишний: я и не собирался этого делать. Вероятно, сейчас ты уже получил мое письмо (кажется, квитанция помечена 4/IX), там об этом сказано достаточно определенно.

Сказать по правде, беспокоился о тебе я чуть ли не больше, чем о маме. Но твое письмо и письма друзей меня несколько успокоили.

К слову, сразу же перечислю полученные мною письма, чтобы знали, что не пропали: от Майи Улановской (с рассуждениями об избранничестве и жертвенности — с этими рассуждениями я во как несогласен!); от Ирины Глинки (из Прибалтики, написанное перед самым отъездом); от Фаюма — крымское; от Ариши [Жолковской] — о том, как чисто есть и будет у нас дома; от Оли Кучеренко и Марка [Богославского] — с Кавказа; и, наконец, последнее — от Наташки [Садомской].

Как всегда, письма ваши, милые мои друзья, — для меня радость и утешение, общение с вами, почти всамделишное. Но сейчас я — уж простите меня — просто не в состоянии ответить каждому, как это я делал раньше. Может быть, способность писать письма снова появится, как хвост у ящерицы, — наверно, только в том случае, если все не будет черным-черно. Впрочем, твое письмо, Санька, и твое, Наташенька, если и не слишком мажорные, то и не панические: оставляют надежду на какой-то не самый скверный вариант.

Да, было еще одно письмо*, от Майи Злобиной — ...?

Уж вы, пожалуйста, не пишите... письма, очень я вас прошу. Я ведь и так особо опасный государственный преступник, а как начитаюсь политически вредных писем, так и начну... то ли кусаться, то ли торговать атомными бомбами, то ли потребую посмертной реабилитации Рауля-Синей Бороды и Джека-Потрошителя...

У нас все по-прежнему, без перемен, спокойно, монотонно, серо. Круг интересов и вожделений тот же, что и раньше: книги, журналы, кофе, курево, еда — это, если хотите, ответ на Наташкину просьбу писать о своих пожеланиях. Впрочем, через недельку вы получите более детальную информацию о наших потребностях и возможностях. Что касается собственно меня, то я с удовольствием вкушаю от благ, когда они есть, и не очень страдаю от их отсутствия. Единственное, без чего мне по-настоящему трудно и страшно, — это письма. Но я, конечно, понимаю, как тяжело четвертый год подряд писать в неопределенность.

И все-таки я чертовски удачлив. Мне, как всегда, везет: рядом чудесные товарищи, отличные люди; без них было бы уж слишком скверно. А так — еще можно крылышками трепыхать.

Нынче — день рождения Людмилы Ильиничны [Гинзбург]. По этому поводу человечество устроило воскресенье, местные деятели — световые эффекты (свет возникал и гас каждые пять-десять минут), а мы — кофе (и это было, пожалуй, самым трудным мероприятием). Пожелали ей жить сто лет, а дальше — видно будет.

Кстати, пусть Наташка не завидует нашим выпивонам, на фиесты это мало похоже: мы, к сожалению, можем выступать только в роли пикадоров — а уж как иногда в матадоры хочется!..

Санюшка, я ни на чем не настаиваю, пиши о чем хочешь и как хочешь, но, пожалуйста, — почаще. Мне это, помимо всего прочего, нужно, чтобы не жить со сжатыми челюстями: чувствовать, что есть еще мир более или менее нормальный, — не такой, как мой и теперешний мамин.

25/IX/68

С письмами — как с керосином: нет и неизвестно.

Я уж не буду дожидаться, отправлю этот листок.

Новостей у нас по-прежнему никаких. Разве что бандерольки пришли — Алику [Гинзбургу], Бену [Ронкину], Виктору [Калниньшу], Яну [Капициньшу], — а в них очень завлекательные вещицы: «Новый мир» № 5 (как похудел, бедняга, — на диете был, что ли?), воспоминания о Тынянове, стихи. А мне — милые открытки и роскошная большая тетрадь в клеточку, которую я тотчас же облил слезами. Ведь в нее писать надо! Что это — драма или трагедия: есть на чем, есть чем, есть о чем — и не могу...* То есть мочь-то могу да что толку? А эти звери, Алик и Юра [Галансков], еще подначивают: «Давайте-давайте, кончится эта — еще подарим, такие же!»

Малыш, дома не осталось ли фотографии, на которой мама и Толя [Марченко]? Одну такую года два назад прислали на 11-й, но ее забрал Толя Футман. Пришли, если есть. И вообще, если есть новые фото, твои и мамины, пришли. Последние были: мамины — работы Юры Левина, твои — две тунгусскометеоритные, отобранные мною у Валерия*. И вообще, это «всем касается» (обычная формула, подтверждающая святость сигналов и команд) — фото — это то, отсутствие чего меня обижает всерьез. Почему трудно письмо написать — это мне понятно; а вот фото не посылать — это уже очень непохвально.

Санюшка, я ничего не пишу о самом главном, о том, что единственно меня сейчас волнует; но ты и сам знаешь об этом. Знаешь и о том, как писать, чтобы письма доходили, чтобы к ним не было придирок.

Обнимаю тебя, милый.

Всем друзьям — самые нежные приветы.

Хочется верить, что в кругу наших друзей и знакомых не произошло никаких перегруппировок, вроде тех, что были три года назад?*