письмо шестьдесят первое
24/IV/69
Здравствуйте, люди добрые!
Письмишки мне понемножку капали это время, были и милые, и интересные; но письмо сенсационное я получил вчера. Отвечаю на него только сегодня, сейчас объясню почему.
Сижу это я на своей постели, никого не трогаю (любимое присловье Бена [Ронкина]: «Сижу это я, никого не трогаю, сочиняю листовку...»). Книжку читаю, Ираклия Андроникова книжка, есть такой, не то писатель, не то критик, не то актер, пес его разберет. Интеллигент, одним словом. Из грузин, между прочим.
Да, читаю, значит. А в ногах у меня помещается некто Гинзбург. И ведем мы промеж себя разговоры. Про то, про се. Вот, мол, Доминиканская Республика, Зигмунд Фрейд, картины Оскара Рабина. Театр «Современник». Пожрать бы, мол, не мешало. То есть это он разговоры ведет, а я сижу и читаю. Андроникова.
И вдруг — трах! Почта. И подает мне дневальный телеграмму и письмо. Ну, телеграмма как телеграмма. От жены, что, дескать, письмо получила, сама написала и целует. Это она меня, значит, целует. За письмо — так я полагаю. Потому как письмо мое очень хорошее — так она пишет в этой телеграмме по 3 копейки за каждое слово. Ну, прочел я телеграмму, порадовался на свою счастливую семейную жизнь и взялся за письмо. А оно тоже от жены. Только не от моей, от Гинзбурговой жены. Некто Жолковская Ирина Сергеевна (очень даже ничего себе — у меня фото есть).
Прочел это я первые строчки и говорю вслух: «Не сидите, говорю, Алик, на моих ногах и не ждите, ничего вам не отколется. Не знаю, про чего там дальше будет, а пока что, говорю, письмо сугубо интимного свойства». Ну, он как услышал слово «сугубо», сразу заплакал и пошел в свою секцию — посмотреть, может, и ему чья-нибудь жена написала.
А я, значит, сижу и читаю. Читаю это я и думаю: «Во, думаю, что значит высшее образование! Во, думаю, елки-палки! C'est adorable! Во дает! C'est charmant! Сила!» Думаю это я, а тут — обратно Гинзбург. Приходит, ногой за ногу заплетает, и на морде — грусть. Шиш ему, а не письмо. Ну, он, конечно, опять садится мне на ноги, смотрит на меня совершенно собачьим взглядом и даже слегка повиливает хвостиком.
А я читаю себе, и на Гинзбурга — ноль внимания. Только дочитал это я до последней страницы, стал ее, последнюю, читать и говорю тихонько, спокойно так говорю: «Приветик». Тут Гинзбург несколько оживился и спрашивает: «А что?» — «А вот что», — говорю и зачитываю ему слабым голосом соответствующее место — цитирую, значит. Про все зачитываю: и что собой хороша, и что умница, и что готовит, и что вяжет, и что шьет... (Тут у меня, грешным делом, сразу нездоровое любопытство возникло: интересно, думаю, а когда шьет, швы обметывает? Ларка — так та никогда не успевает, так необметанное до дыр и снашивает...)
Да, зачитал это я и вконец обезъязычел. Одни междометия остались. «Ну-ну», — говорю. «Н-да», — говорю. «Ух ты!» — говорю. «Ой!» — говорю. «Ну и стервец, говорю, дорвался до бесконтрольной свободы. Бога, говорю, молить должен за здравие предержащих, что открыли перед ним такие возможности». Ну прямо ничего вымолвить не могу!
Тут меня Гинзбург — под локоток, бережно так — и в курилку. А я все молчу. «Ох, говорю, если бы еще Арина написала бы, как ее зовут! Имя бы, говорю, написала, имечко — как, спрашиваю, она мне приходится? Не то золовка, не то сноха, не то свояченица? Ох, не дай Бог, если свояченица: каждый раз думать придется, через которую букву ее писать... И через сколько «н».
А Гинзбург и говорит утешительно: «Это, говорит, несущественно, кем она вам приходится. Я сам, говорит, не помню точно: не то деверь, не то шурин... А зовут ее, говорит, Катя Великанова».
Тут и раскрылось все низкое коварство окружающей публики — как московской, так и озерной. Оттуда, стало быть, писали, а здесь, стало быть, в соответствии с инструкциями, помалкивали.
Ну и пошел я на подогнутых к ребятам, плюхнулся на чью-то постель и говорю: «Ох, говорю, ура! Заваривай, говорю, Серенький, кофе! Санька женился...»
И стали мы пьянствовать и обжорствовать до отбоя и всякие приветственные слова произносить; потому-то я и не смог сразу излить свои эмоции.
И Андроникова (это который бывший грузин и все больше про поэтов сочиняет) так и не дочитал.
А про Катю Великанову я так скажу: отчаянной смелости женщина! Это надо же — за Саньку замуж! Да, «есть женщины в русских поселеньях» (Н.А.Некрасов).
27/IV/69
В субботу напрасно мы все скопом ждали Санькиного появления — увы! Малыш, ты в другой раз, если будешь задерживаться, предупреждай, ладно? А то мне сразу всякие страсти-мордасти в голову лезут. И в голове делается «полный самбур» — вроде как у сестрицы моей Людмилы Михайловны [Алексеевой], которая вздумала объяснять мне, кто такая Ада [Никольская]. Да еще таким варварским способом: напомнила знаменитый обед «a la russe». Ясно, что, поскольку я Аду и так отлично помню (и кланяюсь ей!), я стал вспоминать обед и, что самое огорчительное, — вспомнил. Ох, и обед был...
Людка, миленькая, все вы — психи ненормальные, и ты — самая главная псих(а?). И сколько бы ты ни толковала мне (в предыдущем письме) о найденном жизненном призвании — все равно, жить на износ нельзя, «бессовестно и нерасчетливо», как писал Владимир Ильич Алексею Максимовичу.
То, что книги достали и послали, это чудесно. От Булгакова и я бы не отказался (Хемингуэя мне прислала Майя Злобина, а всякие «Эстетич. мысли», или как их там, мне без надобности); меня радует и то, что у него есть возможность отвлечься (или увлечься), и самый выбор книг, и, главное, что не порывается с ним связь*. Я ничегошеньки о нем не знаю. «Бородатые ленинградцы» (ныне безбородые; Леня [Бородин] без бороды похорошел, а Слава [Платонов], как ни странно, повзрослел) — так вот, они ничего о Валерии [Румянцеве] не знают, только шапочное знакомство, да и когда оно было! Как у него с Донатычем [А.Д.Синявским], мне тоже неизвестно. Об Андрее же они рассказывали довольно много; но все внешнее, споры, разговоры, чаи-кофеи всякие. Впрочем, ничего другого я и не мог ждать: мой подельничек, как известно, не «душа нараспашку». И слава Богу.
Где-то в открытках я хвастался, что лучше всех кручу хула-хуп. Все в прошлом. Меня уже все переплюнули, в том числе и те, кто раньше никогда не крутил. Ох-ох, старость — не радость.
Сегодня, правда, открыли пинг-понговый сезон, и я из 10 сыгранных партий проиграл лишь одну. Но чует мое сердце, мои триумфы лишь до тех пор, пока противники не войдут в форму. А тогда останется только уйти на покой и сесть за сочинение мемуаров. Что-нибудь вроде «Жизнь, отданная спорту».
28/IV/69
Нынче, Санька, получил я от тебя телеграмму и письмо. Только из уважения к твоему высокому званию молодожена воздерживаюсь от прямой оценки телеграммы. Уж не буду ронять тебя в глазах Кати. Заодно и себя.
О письме. Меня восхитило изящество, с которым ты на протяжении 6 1/2 страниц увиливал от «самого главного» и, наконец, сунул «официальное сообщение» куда-то чуть ли не в P.S. Святители-угодники! О чем только не написано: и о словаре Квятковского (который, кстати, у меня есть), и о том, что такое Пурим (знаем, знаем, сами с усами), и про контейнер...
А что бы тебе немножко о Кате рассказать? Только не хвастайся, что она — человек экономный и предусмотрительный, все равно не поверю; если бы Катя обладала этими качествами, то не скармливала бы тебе по семь котлет зараз.
Ладно, шутки в сторону. Попробую хоть на несколько строк быть серьезным.
Малыш, я очень рад. И хотя известие было для меня, мягко выражаясь, неожиданным, я принял его как радостное, светлое. Я очень рад за тебя. И надеюсь, что Катина родня радуется за Катю. И Катя, и ты — вы простите мне мое косноязычие: как-никак этой практики — поздравлять сына и его жену с бракосочетанием — у меня еще не было.
Я в трудном положении, дружок. Меня так и подмывает сказать какие-то проникновенные напутственные слова, приличествующие событию, произнести что-нибудь эдакое, что-нибудь Вальтер-Скоттовское или Дюмовское, начинающееся словами «Сын мой... Дети мои...»
Вот что, ребятки. Все очень здорово и хорошо. Постарайтесь только не обижать друг друга.
(Жутко трогательная ситуация, не правда ли? Суровый узник, проливая скупые слезы, благословляет союз двух юных любящих сердец...)
Ох, не могу я настроиться на торжественный лад. А цитатку из Кедрина* я тебе, самонадеянный щен, еще припомню! Наглость какая! Приданое ему! Из каких-таких рукавиц я тебе его возьму? Тебе мало, что унаследовал от родителей не менее 50-ти душ их друзей?
Катенька, не пугайтесь, это я только отец свирепый, а свекор я (это я-то — свекор?!) — мед на бархате.
На сегодня хватит. Надо еще в Чуну написать — я наконец-то получил письмо.
30/IV/69
Теперь по существу твоего письма. Деловая, так сказать, часть.
1) Первая просьба: не подражай художнику Вейсбергу. Если у него период «белое на белом» долженствует означать некий творческий этап, то твоя нынешняя манера писать письма — «зеленое на зеленом» — говорит лишь о стремлении поживиться за счет горячо любимой Родины и экономить на покупке нормальной бумаги, на которой твой куриный почерк поддавался бы расшифровке...
2) Насчет работы маминой мне уже все разъяснено — самой мамой. Умолкаю, хотя и остаюсь при своем мнении.
3) Над моими выбрыками «о будущем» не ломай голову. Плюнь и разотри. Это все от плохого характера и чтения периодики.
4) По поводу «поливания» Майи З[лобиной] и великолепного молчания инженеров человеческих душ — см. стихи о либералах; эти стихи были не одобрены некоторыми из моих корреспондентов, а я думаю, что они вполне своевременны (я не говорю — хороши как стихи). Причем неблагодарность моя простирается столь далеко, что я их (стихи) отношу и ко многим из тех, кто в свое время принял участие в моей судьбе...
5) «А... были когда-нибудь хорошие, по-настоящему, по большому счету хорошие стихи?» Да, были. И есть. Те, в которых автор не берется за «не свои» темы, а остается верен своей, очень определенной сущности — интиму, нежности, шепоту. Это не значит, что автор-человек начисто лишен, скажем, гражданственности, — просто у него нет поэтических средств эту гражданственность выразить. Ершов, создав «Конька», не понял своего призвания, не угадал собственный шедевр, а всю жизнь писал какие-то поэмы, драмы, повести — на среднем литературном уровне, благополучно печатавшиеся и не производившие впечатления.
6) Что я «напрасно» насчет романсов? Я всерьез их люблю, я ничуть не иронизировал.
7) Панас меня не писал, не успел, только собирался; Романы же работают и в разных манерах, и в разной технике*. Теперешний Роман [Кошелик] может, по-моему, стать отличным «шаржистом». (Эй, искусствоведы, есть такой термин?)
8) Обижаться на «эффект толпы» не надо, милый. Уверяю тебя, что это совсем не от недостатка любви и уважения к тебе. У меня есть веские причины утверждать это с полным основанием.
9) «Положить ложку» — nolikt Karoti. (инф.)
«Он положил ложку» — vins nolika karoti.
(вин'ш нуо:лика каруоти).
Ах, почаще бы употреблять это выражение!
Уф, кажется, на все отреагировал? Ах, да! По поводу первых полутора страниц твоего письма. Батюшки-светы, уж нельзя несчастному арестантику поразвлечься стихосложением! Сперва Арина — ну она-то с уважением относится к такому, увы, неизбежному явлению, как ударение, и стиль выдерживает, умница; а теперь — ты. Ужас! «Герчуки»! «Мя» рядом с «таким макаром»! Сын мой! (Ага, дорвался-таки я до этого обращения!) Итак: Фис мой! Читай Буало; у него, у Буалы, ясно сказано:
Не смешивай с высоким то, что низко:
К «Напареули» не идет редиска1.
(Буало, «Искусство поэзии», перевод Г.Р.Державина).
Понял?
Да, чуть не забыл:
10) Открытка исполнена вполне типографским способом — вся, за исключением стихотворной надписи и подписей.
11) В ответ на твое синтаксическое изображение строчки про львов и ослов могу предложить давнее, но, может быть, не известное тебе: «И-и-и-и!» — вскрикнул внезапно ужаленный князь.
Да, пусть тебя не удивляют переделанные инициалы на конверте: я его надписывал под впечатлением Арининого письма и был малость того — адресовал самому себе...
4/V/69
Совсем было собрался отправить письмо, но вдруг пришла почта, и притом урожайная. По порядочку.
Михе [Бурасу] надобно знать, что он умница и молодец. Единственный из всех догадался написать мне о военкомате; все безумно резвились по поводу текста повестки*, а потом умолкли — думай, что хочешь!
Забавно, что впервые о Лешкином [Лены Бурас] разводе сказано лишь по случаю Санькиной женитьбы! Хорошо, что я догадливый — не торопился передавать приветы Лешкиному супругу.
Письмо твое, Миха, о дне рождения я получил и писал об этом в своем последнем, том, что ушло 17/IV. Впрочем, ты, конечно, не успел его прочесть, когда писал.
Ну, а отзывы о молодоженах я комментировать не буду: еще зазнаются (и не только твои, а всехние).
А Лешке скажи, пусть Саньку не подначивает!
Юна [Вертман], Белля Вы мне не цитировали, и это очень жаль, потому что я его люблю, и даже упоминание о нем доставляет мне удовольствие. (Сразу же воспользуюсь случаем и поклянчу: пришлите мне, если можно, «Глазами клоуна». И «Бильярд» — я его в свое время, очевидно, как-то не так прочитал.)
Если у меня по возвращении будет жилетка — она к Вашим услугам. Кстати, на это намекалось в моей первомайской открытке к Вам — получили ли Вы ее?
Не сердитесь, но давать советы в письмах я воздержусь. Я и вообще-то последнее время побаиваюсь советовать, а этот случай — особый: у меня не хватает знания обстоятельств, чтобы суметь остаться тактичным.
Очень здорово, что Вы написали о Якобсоньем семействе; похоже, что полученное мною от Тошки письмо было счастливым исключением.
Письмо от Ирины Глинки. Ирина, Вы даже не представляете, как отрадно, что Вы «из собственных ручек» набили мне морду! И, уверяю Вас, не стоило это гигиеническое мероприятие снабжать оговорками и извинениями. Честное слово, Ваша взбучка очень многое поставила на место. И я Вам за нее от души благодарен — говорю это безо всякой иронии и рисовки.
Когда я вернусь, я непременно спрошу у Вас, как Вам удалось понять не только то, что происходит, но и отчего происходит.
Спасибо за пересланные в Киев приветы. Не знаете ли Вы, что сейчас делает Иван Светличный (что пишет или переводит)? Он прислал мне недавно Верлена и Лорку на украинском. Верлен — очень хорош, Лорку я еще не смотрел. Да, и очередной том «Укр. искусства» тоже получен — от него же.
Огорчают меня недомогания Ваших мужчин; ну у Глебки — от зловредности, как Вы пишете, а у Юры отчего?
Вот. Еще было письмо из Чуны, с известием о приезде Милы [Медведевой].
Просьба в пространство: может, есть у кого сборники Ф.Искандера «Запретный плод» и «13-й подвиг Геракла»?
Да, в Наташкином [Садомской] письме поминалась И.Бернштейн. Которая? Та, что с чешского переводит (были, вроде, когда-то знакомы), или та, что с английского?
До свидания, до свидания (до личного, до общего, до настоящего).
Целую всех. А Катю [Великанову]— отдельно.
Ю.
Алик — в порядке. Юра [Галансков] — более или менее. Оба сегодня-завтра отправляют письма.
Да, когда появится Антон [Накашидзе]? По-моему, что-то скоро*?
1 Вариант: «К рахат-лукуму не идет сосиска» (Перевод А.А.Якобсона). Еще вариант: «С монахом не совместна одалиска» (Перевод Н.А.Воронель). Или, кажется, наоборот: про одалиску перевод Тошки?