письмо шестьдесят седьмое

14/XI/69

Вы, наверное, просто не в состоянии представить, что я почувствовал, когда получил поздравительную телеграмму от Ирины, Юры и Глебки [Левиных-Глинок]. Я уже как-то привык, что все мои корреспонденты перестали ими быть, и лишь вздыхал: «Эх, были времена!..» И вдруг — такая радость, даже задрожал, честное слово.

Вспомнил сразу февраль 66-го: мой сосед, приехавший, как я сейчас, из лагеря, вдруг получил извещение о денежном переводе. Он схватил этот клочок бумаги, исписанный чужим почерком, поцеловал его и даже всплакнул. Дело было, конечно, не в том, что он получил очень нужные ему деньги: он из-за переездов давно не имел известий от семьи, волновался. И еще: у всех здесь есть червячок, пусть микроскопический, пусть ничтожный, но есть — помнят ли? И он, гаденыш, иногда шевелится. Это, вообще-то, неудивительно, столько историй, случаев прямо перед глазами, связанных с разрывами, забвением, отчуждением. Вот мой сосед и запрыгал, забыв о 60-ти годах, больном сердце и обо мне, постороннем.

Я не стал целовать телеграфный бланк, а мысленно расцеловал Ирину, Юру и Глебку. Расцеловал — и тут же засомневался: Ирине и Глебке моя небритость вряд ли пришлась бы по вкусу, а целовать Юрину бороду — мне что за корысть?

Своих фото не шлете, черти, — Глебкино бы прислали.

А потом — кроме высочайше утвержденных телеграмм от Ларки и родителей* — посыпалось: от Фаюмов, от Золотаревских, от Наташи. (От которой Наташи? Если бы вы знали, как я беспокоюсь*.)

У меня даже появилось фантастическое предположение, что, может быть, и письма разрешены? Но я тут же одернул себя, не зарывайся, мол, ненажора, благодари небо за то, что есть.

А самый факт-то — 44 года? Черт его знает, я уже писал, что утратил представление о времени, стало быть, о возрасте тоже. Я решительно не знаю, сколько мне лет. 40-летие воспринималось как кисло-сладкий анекдот, не слишком веселый, но забавный. А сейчас я был бы вполне равнодушен к этому событию (да и не событие это!), если бы не радость от ваших телеграмм.

Наверное, я все-таки застыл на том возрасте, к сожалению, только внутренне — не внешне. Ведь, как это ни странно, я все еще не могу привыкнуть к своему положению. Скоро уж — тьфу, тьфу! — отвыкать придется, а я нет-нет да и оглянусь: «Батюшки-светы, чтой-то деется? И де я нахожусь?» Смешно, правда? Нереальность, создаваемая не обстановкой, не условиями (уж такими распрореальными!), а изнутри — неприятием, неприложимостью к себе, несовместимостью.

Ишь, как расфилософствовался, босяк, клошар несчастный!

Вообще-то, будь я одновременно и здесь, и там, я послал бы себе, здешнему, такой адрес: «Дорогой Юлий Маркович! В связи с Вашим 44-летием разрешите мне от имени всех Ваших доброжелателей и от себя лично выразить надежду, что этот грустный факт поможет Вам наконец образумиться и вести себя соответственно столь солидному возрасту. Пришло время ликвидировать как класс затянувшийся инфантилизм, свойственный Вашему поколению вообще и нашедший крайнее выражение в Вашем, Юлий Маркович, характере. Будьте здоровы. Неизменно расположенный к Вам — Ю.Даниэль. P. S. Мало тебя, шпану, мордой об стол било? Целую. Ю.Д.».

15/XI/69

Вчера, уже много спустя после отбоя, вдруг принесли мне — что бы вы думали? — открытку от Иры Корсунской! То есть я обалдел (пардон, Ира) от неожиданности. Вот это да! И какая открытка — с упоминанием о Тошке; наконец-то я вздохнул с облегчением и перестал вибрировать* — это я все по поводу Ларкиного письма волновался.

Новости тоже отменные — и о Тарусских новоселах* и о грядущем увеличении семейства. Гм! Д'Артаньян, он же Робин Гуд в роли папаши... Привет им обоим, и пребольшой.

Рад за Сережу, Вильнюс — это очень даже неплохо*; но как же будет с биофаком? Неужели ничего нельзя сделать? Поклон Сереже и Валерию [Смолкину]. Как Валеркина язва? Все еще блюдет его нравственность, не допущая пить пиво с девушками?

А кто такая поминаемая Ирой Галя?

Что Люда [Алексеева] и Коля [Вильямс] делали в Калуге? Музей Циолковского осматривали? Или прибивали табличку к Калужскому ОблОНО: «В начале II половины XX века в ведении этого учреждения находилась выдающаяся деятельница народного просвещения Л.И.Богораз с мужем, тоже культуртрегером»?

Вот только что, сию минуту, притащили телеграмму от Якобсоньего семейства. Ох, какие же вы все ангелы во плоти! (Что касается Тошки, то плоти несколько больше, чем ангела.)

Чьи же все-таки стихи о «матери-смерти», которые прислала летом Ирина Глинка?

17/XI/69

Приволокли еще шесть телеграмм: от Майи и Алены Злобиных, от Воронелей, от Светличных, от Людмилы Ильиничны [Гинзбург] и Арины [Жолковской], от Азбелей и от жалких эпигонов и плагиаторов Катеньки [Великановой] и Саньки. Подумаешь, гусары! «Второй день пьем...» На какие шиши вы второй день пьете, пропойцы, пьянчуги, выпивохи, чада мои любезные? Вот я вас ужо!

Я перед неразрешимой задачей: как каждому из корреспондентов сообщить, что именно его телеграмма особенно обрадовала меня? А ведь это, как ни странно звучит, именно так. Каждая телеграмма — особенно — по-особому. Я не могу это написать, не умею, а сказать — скажу, когда увидимся.

Многочисленные призывы беречь здоровье — не по адресу. Я не могу беречь его или не беречь. Ну как вы себе это представляете — беречь? Я не работаю, спиртного не употребляю, амурам не предаюсь, прогулки, питание, чтение и прочие услады от меня не зависят. Всем известна моя умеренность, даже воздержанность по части сочинительства. На уши нагрузка невелика — избранное радио. На язык — никакой нагрузки: мой сосед впал в мизантропию. Вот как, вот как, серенькие козлики.

В нынешней «Лит. России» что ни страница — то слон, то львица, сплошные подарочки. В статье Поделкова черным по белому пропечатано: почему разрешают печататься А.Вознесенскому, «чертополоху»? Санька знает, у меня к этому поэту отношение весьма двойственное; но на такой вопрос (в излюбленном жанре К.Л.Зелинского*) следовало бы все-таки ответить. «Лит. газете» не до того, она занята гонениями на слово «облак» — пародия А.Иванова на В.Сидорова (тот же, что в статье Поделкова? Или я что-то перепутал?) Кстати, пародист мог бы в эпиграф вынести еще строчки: «Но на сердце облак черный, черной смерти пелена» (В.Брюсов), «И этот мир тебе — лишь красный облак дыма» (А.Блок). А то как-то неудобно, несправедливо: за что одному Сидорову такая честь? Пародию-то уже даже по радио читали.

А по радио на днях передавали спектакль «Правду! Только правду!». Вот теперь я мог бы Марку Богославскому ответить со знанием дела на его статью, в которой эта пьеса поминается, и на письмо-декларацию*. Не помню, писал ли я, что текст американской присяги меня совершенно не устраивает: в нем не сказано — «вся правда». Эта ущербность юридической формулы американцев сказывается и на пьесе, и на рассуждениях о ней и о смежных произведениях. Ох, на скольких моих друзей-приятелей я точу зубы! От Тошки, например, только клочья будут лететь.

Ларик, в открытке Иры Корсунской сказано, что ты звонила Люде и что ты-де здорова. Это правда? То есть я не сомневаюсь в правдивости Иры и Люды; а вот ты не врешь ли? Ничего, вот ужо Алла Григорьевна и Иосиф Аронович будут рядом*, тогда я буду уверен в достоверности информации.

18/XI/69

И еще телеграмма, от Люды и Коли, посланная еще 13/XI; задержка, вероятно, вызвана тем, что почтовые работники сомневались, приложимы ли ко мне такие слова, как «мужество и терпение». Они правы, я бы на их месте тоже сомневался.

А вот уже вечер, и к ужину мне сегодня дали «сладкое» — открытку от Арины. Как это чудесно, что я теперь смогу получать от всех письма! Милые мои, прошу вас, тех, что зазря писали мне эти четыре с лишком месяца, не забудьте, что я не получил ваши письма; и если кто-нибудь сдуру написал, что любит меня, — повторите, пожалуйста.

Но открытка и огорчила меня: как Арина могла подумать, что я забыл их фантасмагорическое семейство? Я полагаю, мое сентябрьское письмо утонуло именно потому, что было перегружено эмоциями по поводу свадьбы.

И что это вдруг за обращение неродственное: «Дорогой Юлий Маркович!»? Не приучен я к этому. Эх, эх! Ну, может быть, мое ноябрьское письмо поправит дело?

Надобно вам знать всем, что мысли мои большей частью — о вас. Это получается само собой, за пять лет вы все так вошли в мою жизнь — и те, кого я раньше не знал или знал плохо, — что я уже не могу получить какое-нибудь впечатление, чтобы не вспомнить того или другого. Прочитанная фраза, увиденная репродукция, несколько тактов музыки по радио, рябь в луже на прогулке — все как-то связывается с кем-нибудь, зачастую не прямо, а изгибом, скачком.

Смешно это — предположить, что я о ком-то не думаю, если не поминаю в письме. Я вот давно, помнится, не писал о Заксах, об Иринах — Кудрявцевой и Уваровой, об Алле [Сергун], о Мусике [Каганове], о Зайце [Зое Кагановой], а думаю о них все время. И беспокойно думаю, потому что ничего о них не знаю.

Только что кончилась трансляция «6-го июля»*. Вот, пожалуйста: как мне не вспомнить тех, кто смог бы ответить на мои вопросы по поводу этой весьма завлекательной пьесы? Я не жалею о своей политической (исторической) малограмотности — я жалею, что нет рядом знающих людей. Мне, например, известны судьбы далеко не всех героев этой пьесы. То есть, типун мне на язык, я не хочу, чтобы «знатоки» были рядом со мною, — я хочу сам быть рядом с ними.

Арина поздравила меня с юбилейчиком — десятью оставшимися месяцами. Ох уж эти наши даты, наши даты! //Я тут на днях с одним разговорился. «Что, — спрашиваю, — Юлий Маркович, много ли осталось?» — «Что-то порядочно, — говорит, — сегодня какое у меня число? Да, 12-е июля... 14 месяцев, — говорит, — осталось, Юлий Маркович». — «Да, — говорю, — изрядно; мне вот только 10, а и то...» Тут в углу вырисовывается физиономия и смущенно хихикает. «Что с вами, — спрашиваем, — Юлий Маркович?» — «А мне, — говорит он счастливо, — всего месяц остался. Я, — говорит, — только что день рожденья жены справил...» — «Позвольте, — говорим мы с Юлием Марковичем, — вы, собственно, из какого дня будете?» — «А я, — говорит, — из 12 августа будущего года. Я, — говорит, — Юлии Марковичи, сейчас уйду, а то мне совестно, что вам завидно...»//*

20/XI/69

Вот и письма. От тебя, Лар, — открытка, где калитка. Очень симпатичная калиточка, дай Бог каждому. Далековато до нее все-таки. Ничего, дотопаем.

Письмо от Риммы и Юры [Хазановых]. Увы, я не получил «предыдущего письма о житье-бытье», так что ничего не знаю о его здоровье, литературных успехах и прочем. Последнее, что мне известно, — это упоминание в письме Иосифа Ароновича. И еще где-то летом или весной — рецензия в «Юности» на книжку Мифтахутдинова (который, кстати, школьный товарищ Бена [Ронкина], он прислал ему эту самую книжку и трогательное письмо).

Рад, что Римма покончила со своими «полутушами»; наверное, на новом месте работать все-таки интереснее? Могу я рассчитывать на консультацию? Было бы неплохо получить вырезку — мне же любопытно, как это у Риммы получается.

Приятной неожиданностью было и то, что мне «конечно, как всегда, передает приветы Надя»*. К сожалению, за эти четыре с лишним года они до меня ни разу не доходили. От матушки ее — были, а от нее — увы. Но я, разумеется, благодарен ей за память и тоже кланяюсь. Как поживает моя старая любовь — Надина Катюшка?

И Наташе Кожевниковой — также благодарность и привет*. Что она?

Письмо от Фаюма. Юрка — змей подколодный, только растравливает: о своих «заманчивых» планах, связанных с XVIII в., — «в другой раз»; о стихах — «в следующий раз»; о делах «подробнее» — «в следующий раз». Какое однообразие, какое лексическое убожество!

Теперь о деле. Если Фаюм точно знает, что хрестоматийное представление об Иване Грозном сложилось в русском обществе только после Карамзина (стало быть, после Радищева), то так тому и быть, и мне больше ничего не надо. Если же «разоблачение» произошло раньше, при Радищеве или до него, то было бы любопытно знать, кем и как это делалось.

«Указатель» — вещь хорошая, и я не откажусь от такого подарка. Но так называемая худ. литература интересует меня не меньше (если не больше). Так что, если не очень затруднит, не торопясь, между делом — списочек. Это мне в основном нужно, чтобы знать, чего не нужно знать.

А вообще писать об истории надо так, как Есенин о Пугачеве: по учебнику для средней школы. И по анекдотам: «Идет это, значит, Пушкин, а навстречу ему — Лермонтов...» И больше ни-че-го не требуется. (Какое счастье, что я надежно отделен от Фаюма — он бы меня придушил за эти идеи...) Все это, братцы, бодяга — дух эпохи, реалии, документы — мы этим занимаемся не для пользы дела, а лишь потому, что самим интересно. И С.Г.Хмельницкий в известном стихотворении, посвященном Фаюму, соврал: «О, времени сын! Ему не дано Постичь во плену систем, Что сгнили мосты и давным-давно Фиалки пахнут не тем». Так вот: и мосты не сгнили, и фиалки пахнут тютелька в тютельку так же. Поэтому камзолы и башмаки с пряжками не нужны, переодеваться вовсе и не нужно. Просто, если повезет (не повезет), — родишься с душой или судьбой Каржавина*. Пример такого «совпадения» — поэмы Даниила Андреева*, они стоят десятка томов добротной научной и художественной прозы.

Пусть Юрка смирит свой справедливый гнев и не цапает меня за ляжки — в письмах, пусть погодит до встречи. А то опять ничего не напишет ни о Маринке, ни о Ленке.

21/XI/69

Ларик, получил твое письмо им. Горбаневской: в роскошном конверте на коричневой подкладке, на бумаге с Дон Кихотом и мельницей (это что — намек?). Только вот красивые и большие марки имеют обыкновение отклеиваться в пути. Есть и довесок — начало Санькиного письма чунской давности.

Наташа — молодец, что побывала у тебя; теперь неплохо было бы получить отчет от нее, а то ведь я тебе не очень-то верю, что все ладно со здоровьем. (И Маришке Фаюм тоже не мешало бы доложить по начальству!)

Ты права, дитятко наше отличается завидным постоянством, поэтому я рад получить сведения о нем хотя бы по маршруту «Москва — Чуна — Владимир».

Имя твоего нового гостя я вроде бы слышал, не помню лишь, с каким гарниром; здесь спросить не у кого. Но рекомендации Валерия и Толи*, я надеюсь, можно довериться.

Думаю, что тревожиться о моем здоровье не стоит: ежели уж меня за эти годы никакие разносезонные хворости не одолели, то здесь я застрахован надежно от серьезных эпидемических заболеваний. Контактов-то нет, заражаться не от кого. Да хоть бы и были — я стал чистюлей, стал осторожничать. Не дрейфь, Ларка!

Павлу [Литвинову] и Косте [Бабицкому] писать будешь — мой привет им и семействам ихним.

А ты, Санька, зря пардону просишь за слово «сортир». Очень красивое слово, вполне годится, скажем, для «Туманности Андромеды» или «Часа Быка» Ефремова: отважный астрофармацевт XXXV века Сор Тир и его нежная и гордая подруга красавица Гемма Рой, астрокордебалерина. Или Гас Трит и Кара Мель.

Кстати о словечках. Арина уличила меня в неправильном написании известного термина; я зарыдал и бросился за сочувствием к ребятам. Но меня все обсмеяли, от Альки [Гинзбурга] до Серенького [В.Труфелев]. И с тех пор я это слово вовсе не пишу, рука писать через «о» не поднимается. А уж как иногда хочется!

Санька, а «сварщик» — это который свары затевает? Только не с Катей, пожалуйста.

//А мне нынче дали новую робу. Из той, что была на мне, можно было бы запросто сварить суп, был бы он совсем не постный. А блестела она, роба т.е., как хромовая.// И вот этому великолепию пришел конец, на мне сейчас скучные, целые, чистые брюки и куртка (//по-лагерному она нежно называется «френчик»//). Ну что ж, буду обживать.

Ларик, а октябрьское письмо тебе, видать, еще не переслали?

Сегодня Алькин день рождения. Счастливый, черт. Рядом — Тимофеич [Ю.Галансков], Рыжий [В.Калниньш], Ян [Капициньш], Леня [Бородин] и Слава [Платонов]. Наверняка за пиршественным столом был еще кто-нибудь, скорее всего — Балис и Дмитро*. Был треп. Была гитара. Открытки дарили. Новорожденный лопал, как всегда, неумеренно. А вот мне даже некому было телеграммами похвастаться. Потом он сидел в курилке, скрючившись, как жокей на скачках, и горделиво тыкал себя в седеющие виски. А когда я Саньке сказал радостно, что вот и у меня, слава Богу, седина пробивается, он так фыркнул, что я заткнулся. Опять все не так. Этот прохвост (Гинзбург А.И.) будет ходить роскошный, белоголовый, а я — лысый. И никто мне не споет «Та же удаль, тот же блеск в его очах, только много седины в его усах» или «Ты такой, как был, неугасимый (или «невыносимый»?), лишь виски покрылись сединой...» Свинство какое, почему нет ни одной красивой песни про лысину? Самому, что ли, сочинить? Или парик завести?

26/XI/69

Я-то думал, теперь письма градом посыплются, а их нет как нет. Была, правда, позавчера еще одна поздравительная телеграмма, из Тарусы, жутко нахальная: «Восьмой день пьем...» Но что мой уважаемый друг А.А.Футман — нахал, я знал и раньше... Ничего, мне ведь почти достаточно одного сознания, что могу получать письма, — не так ли, граждане?

Писем нет, а о себе писать неохота и нечего. То есть не то чтобы совсем нечего, но не пишется. Да и стыдно вертеться, как волчку, вокруг собственной оси. Сольное существование заставляет ковыряться в себе, и результаты этих раскопок меня не восхищают. Рассказывать — это еще куда ни шло, можно порезвиться по поводу деталей быта, а писать в письмах — пустая трата времени. Хотя куда его девать — время?

Я вот скулю о неполучаемых письмах, а между тем меня не оставляет ощущение какой-то вины за то, что претендую на внимание. Раньше мне писали, что хочется и нужно поговорить со мной. Это понятно, так было. Но сколь же можно говорить почти безответно? Поверьте, я вам очень сочувствую.

Вот поскулил — и сразу письмо от тебя, Санька, и открыточка от Маринки Фаюм.

Что я могу посоветовать тебе, малыш? Я, ей-Богу, не знаю. Изучение и популяризация национальных литератур, в частности украинской, — дело, конечно, хорошее; но ведь многое зависит от конкретных обстоятельств, которые единственно могут подсказать, чем, как и когда стоит заниматься. Я, как ты понимаешь, не в курсе нынешней ситуации. Если толковые люди считают, что не время, то можно, по-моему, отложить. А когда я вернусь, то, разобравшись, может, что-нибудь присоветую. В общем, ты не обижайся, но не так уж все это важно: ну, годом раньше, годом позже... Поживем — увидим.

Огорчают меня всякие лингвистические заскоки. Я, как ты знаешь, всегда относился настороженно к структурализму, к экспериментаторству в лингвистике, в литературоведении. Главное, что непонятно, какова цель этих опытов; и какова бы ни была, весьма сомнительно, что она будет достигнута. Обидно, если время, силы, здоровье будут потрачены впустую*.

Катиного письма я не получил — очевидно, оно пришло до 1 ноября. С нетерпением жду второго, обещанного в твоем письме.

Что нам с Катей не придется увидеться на свидании — может, оно и к лучшему? Смотри, Санька, не очень рой землю, дороешься: увидит меня Катя здесь, «выдадут меня в том виде, как тут написано» (помнишь, у Зощенко?), Катя ужаснется и сбежит. Так-то она судит о родителях по твоей почтенной матушке, а тут такое «чудище», которое в основном «лаяй».

Приезжай, голубчик, где-нибудь в конце декабря или начале января, чтобы были известны, так сказать, «итоги года»: дела семейные, трудовые, лингвистические и прочие. Только непременно предупреди о приезде телеграммой, чтоб я успел вспомнить все, о чем спросить надо.

Ты все-таки полегче с этой самой стыкосваркой, не привари себе ухо к колену, очень будет неудобно: ни в любви объясниться, ни шапку надеть.

Ну вот. Постарайся не подражать мне и не растягивать письма на долгие недели; у меня-то просто другого выхода нет. И, пожалуйста, сразу же (!) подтверждай получение моих писем.

Маришке спасибо за открытку, которая блистательно подтвердила Маришкин тезис, что она умеет писать только длинные письма, а коротких не умеет писать, потому что умеет писать только длинные, которые совсем не то, что короткие, которые она не умеет писать. Целую и жду длинных писем (которые она умеет писать...). Ленке — поздравления с днем рождения. Сколько же это ей стукнуло? 15?

Я не помню, просил ли я, чтоб кто-нибудь вложил в письмо календарик на 70-й? Это чтобы считать месяцы, которые, как справедливо пишет Маринка, считать ничуть не легче, чем годы. А может, и труднее.

27/XI/69

Майе Злобиной — моя благодарность за открытку и «письменный» поцелуй. А что, будет и «устный», в смысле — прямо-таки устами? Вот здорово! Просьба к ней (и ко всем): если будете еще писать о будущих днях рождения и прочих табельных днях, не забывайте ставить в скобочках «Тьфу, тьфу!». Сглазу боюсь.

Дорогие Алла Григорьевна и Иосиф Аронович! Вы скоро будете в Чуне; нельзя ли заставить вашу непутевую дочь спать хотя бы 8 часов в сутки? У меня такое впечатление, что она вообще не спит. Толковать мне с нею в письмах бесполезно, она лишь вздыхает обреченно: «Так мне на роду написано...» Может, вы что-нибудь придумаете? Какую-нибудь там политику кнута и пряника (что до меня, то я за кнут), чтобы вышибить из нее этот фатализм.

1/XII/69

Ну вот и телеграмма о благополучном прибытии моего ноябрьского письма с самодельными стихами.

Декабрь начался этим приятным известием, ларьком и попыткой продолжить прозу. Только попыткой — не пишется да и все тут. Ну и черт с ней, с прозой. Буду сочинять, как когда-то заказывала Арина, рондо, триолеты и баллады — или чем там она интересовалась? Ах, да — фабльо.

А в прозе — поздравления декабрьским новорожденным, Алене [Закс] и Алле [Сергун]. Есть надежда — судя по ноябрьскому письму, — что они поспеют вовремя. Собственно, в декабре еще в одном семействе два дня рождения*, но до сих пор все мои закидоны оставались безответными, так что я уж не смею беспокоить.

И Кишиловская дочка тоже, кажись, декабрьская? Салют ей и родителям. 5 лет жизни и творческой деятельности — солидная цифра.

Вот вычитал я в сегодняшней газете, Ларик, прогноз погоды на месяц. Там про твои края такое, что, будь у меня волосы, они бы вздыбились. Ты уж как-нибудь одевайся потеплее, не небрежничай, а то отморозишь себе руки-ноги, щеки и прочие уши.

Читать нечего, вот беда. 2 библиотечные книжки проглатываю сразу, а подпиской этого года не прокормишься. Вот ужо с Нового года, может, получше будет. С нежностью и умилением вспоминаю Лефортово — вот где с книгами раздолье было!

Ладненько, спокойной ночи. Да, на стр. 2 и 5 зачеркнуто мною: я сообразил, что комментировать всякие литературные события в шутовском тоне, как я это делал, — неуместно и бестактно.

8/XII/69

Можно немножко похныкать? Это же вредно — не хныкать, когда хочется. А мне хочется, очень. Настроеньице хреновое, началась зима, читать почти нечего, разговаривать не с кем (//я не один, но лучше был бы один//), писем нет и давно уже, на душе тревожно, сочинять не могу. Даже самое сильное средство — фантазии на тему «Что будет осенью 70-го?» — не помогает. Наоборот: придумывается что-то бесконечно печальное, безрадостное.

И нос у меня холодный, как у нормальной собаки.

Кстати, о собаках. На днях вызвали меня и вручили объемистый пакет с «Der Hund'ами», «Новой жизнью» и польской «Культурой». Это из Озерного переслали: пусть, мол, во Владимире сами разбираются что к чему. Долго мне соображать не пришлось: я, со свойственной мне проницательностью, сделал вывод, что ты, Санька, так и не переадресовал подписку. Ну, ладно. Выдрал я песьи портреты из журналов, а остатки вкупе с «Новой жизнью» отдал для общественного пользования, на сангигиену. «Культуру» же проглядываю. Что ж, полезно. Вот, к примеру, подпись под рисуночком: «Пан кельнер, что можно быстро получить?» — «Быстро можно получить по морде». Очень поучительный диалог. И как раз для меня, для моего нетерпения.

Ларик, я вспомнил, что о твоем новом знакомце* говорили в общем хорошо, отмечая лишь один, но существенный недостаток: «Язык без тормозов».

//Еще об одном дне рождения — 17 января у Рыжего.// Январское мое письмо не поспеет, так что я сейчас прошу всех не забыть поздравить его — и от меня тоже.

Лишь одного из богов можно назвать человеком —
Гипноса. Он иногда сном одаряет меня.
 

Но сон — это тоже не просто и не всегда. Это двустишие из «Эвридики», знаете ли вы эту поэму?*

Обо всем этом, сегодняшнем, я думаю, как думал когда-то во время операции, когда было очень больно: «Но ведь когда-нибудь это кончится».

А сны, между прочим, нелепые и неласковые. Например, Андрей, который говорит мне, что с моей стороны бестактно заговаривать с ним в начале недели, вот, мол, в пятницу или в субботу он сможет уделить мне время; Алик, жутко обиженный тем, что я, не спросясь его, заказываю в станционном буфете водку: мы с ним отстали от нашего поезда, точнее — от нашего вагона (непонятно, как это мы умудрились?), и вот он мне выговаривает, что нужно вино или пиво; Алла, упрекающая меня в равнодушии и бессердечии, потому что я не хочу слушать про какого-то Леву, который ей небезразличен, и про его родичей. И так далее — ни одного доброго слова.

Один, правда, сон был смешной и милый: Ларка и я на каком-то детском празднике, где 8–9-летнему Саньке вручают что-то вроде альбома — на первой странице все пейзажи, пейзажи, и среди них — наши три физиономии. И я спрашиваю: «Слушай, а почему это Санька снится нам всегда маленьким?» И ты, Ларка, отвечаешь, как в армянском анекдоте: «Сама удивляюсь».

Кажется, я дошел до точки: начал рассказывать сны. Теперь остается только решение кроссвордов из местной газеты «Призыв».

11/XII/69

Ну вот, завтра утром надо сдавать письмо, здесь ведь письма принимаются в определенные дни. Почты за эти дни я никакой не получил, нового ничего не произошло. Надоел я сам себе до крайности, а отвлечься не на что.

Не сердитесь, что письмо к концу скисло, как-то не хотелось выпендриваться и строить из себя бодрячка. Я надеюсь, что это поганое состояние исчезнет: «Честное слово, лето возвратится».

Обнимаю вас и целую.

Ю.

Где-то когда-то я читал, что пристрастие к уменьшительным суффиксам наблюдается у эпилептиков; и еще тем же отличались дистрофики во время блокады.

Сегодня я поймал себя на словах «горяченькая водичка». С чего бы это? Припадков у меня вроде никогда не бывало; до дистрофии мне так же далеко, как до «Теории вероятности» или космических полетов.

Может быть, банальное слабоумие? Впадаю в детство? Сорока-ворона, так-распротак, кашу варила...

Еще раз: не сердитесь за минор, я исправлюсь и перевоспитаюсь.

Ю.