письмо семьдесят второе

20/IV/70

Здравствуйте, здравствуйте, как здоровьице, как поживаете, спасибо, я живу неплохо, чего вам и не желаю, аминь.

А дни свои, равно как и ночи, провожу я в сладостном, чтоб ему пусто было, ничегонеделании, сижу и покуриваю, изучаю худлитературу, а также периодику, в коей нахожу немало приятностей для ума и сердца. Так, в «Правде» от 13/IV с отменным удовольствием прочел я некую статью, в которой дали по ушам Льву Гинзбургу* за его «Потусторонние встречи». И вполне справедливо: а не встречайся, не провоцируй ненужные аналогии. Кроме того, отрадно, что предвосхищено твое, Ларка, желание — ткнуть его носом — и на самом высоком уровне*, доказательней и чувствительней, чем ты бы это сделала.

А что я еще читаю? А еще я зачем-то читаю «Великого Моурави»*; все бы ничего, только там ужас сколько едят и пьют. И все почему-то кавказские блюда, прямо не роман, а меню ресторана «Арагви».

Но хватит трепа — к делу. Получил я от Фаюма открыточку с «Марокканкой», мерси, она очень мила, хотя и не в моем вкусе. А еще два письма, от Мишки [Бураса] и от Марленки [Рахлиной].

Михаил Львович так усердно расхваливает достоинства своей ненаглядной Явасочки, что у меня духу не хватает возражать*. Что ж, надену чистое белье, напишу завещание — и с Богом. Лар, ты помнишь плиту на Харьковском кладбище: «Спи спокойно, дорогой товарищ! Ты пал жертвой нашей технической и культурной отсталости. Авто-мото-велосекция какого-то там общества».

Стенку, украшенную сердца горестными заметами, вы зря не заклеили, ну ее к лешему, эту декоративную мозаику, пора бы чего-нибудь поновей да посмешней.

Рыбу с Бурасом я ловить не буду. Не с Бурасом тоже не буду. Я самолюбив, и мне обидно слушать, как надо мной окуни хихикают.

Ю.Вронский* не «занимался одно время со мной переводами» — он занимался ими в одно время со мной. Вероятно, и сейчас занимается? Ну что о нем сказать? Все, что Миха написал, по-моему, верно; впрочем, близок с ним я никогда не был, категорически судить не могу.

Насчет палатки — право, не знаю, что-то не манит. Это вам, задавленным городской цивилизацией, любо-дорого опрощение; а мне бы на приличный многоэтажный дом взглянуть, посидеть на обыкновенном стуле, подержать в руках стакан или вилку...

Спасибо Мишке за фотоморду. Здорово его побелило сверху. А глаза и в самом деле умные. Как внешность бывает обманчива...

Марленке не удастся вцепиться мне в бороду, бороды не будет. Я с вожделением думаю о том, как буду бриться; мне даже кажется, что нынешняя постоянная небритость — основная причина плохого и нерабочего настроения.

Шутка насчет имеющего быть влюбления в Сашеньку [Захарову] — вторая по счету. Так что пусть не дрейфит, это еще не склероз. (Я тоже здорово трушу: а вдруг я повторяюсь в письмах?!)

С трепетом читал я мартиролог: «Кадя [Филатов] пить бросил... Грек бросил пить... Саня Черевченко бросил пить...» Жуть берет, и сердце переполняется гордостью. Между прочим, Марленка нечаянно спасла меня от страшных мучений. Одна из последних песен, которые мы пели в сентябре 65-го, была «Тополя, острие топора пощадит ваши ветки тугие...»* Лешка [Пугачев] тогда привез ее в Москву, и мы с Кадиком все время завывали. И потом, аж до сих пор, я нет-нет да и затяну: «Я к разлукам еще не привык...» А как затяну, так и начинаю ломать голову: как фамилия Сани? Ну вылетело из головы, хоть плачь! Голос помню, морду помню, стихи помню («Мой мальчик, вы старший по чину, но это ведь все до поры...»*), а вот фамилию — никак. Теперь отлегло, даже «Уф!» сказал, когда прочел.

Да, а самая-самая последняя песня — Ларка, в самолете, помнишь? — «Всю ночь таранят темноту турбины ТУ, турбины ТУ»*. Там еще какие-то подходящие реалии были в тексте.

Спасибо Лине [Волковой] за заботу, но стихов ее тезки [Лины Костенко] нет как нет. Я тут с трудом раздобыл парочку украинских журналов, выцарапал из них два сносных стиха, перевожу.

Марк [Богославский], стало быть, не был у Лёхи? И Оля [Кучеренко] тоже? Вот это уже жалко.

Очень здорово Марленка отсчитывает оставшееся время: «Если не считать половину апреля и половину сентября...» Отменный способ. Можно еще так: если не считать четные числа... Или: если не считать среды и пятницы...

21/IV/70

Как жаль, Санька, что хорошие идеи приходят с запозданием! Ведь как мудро ты решил — писать часто короткие письма вместо редких длинных. Право же, даже обидно будет выходить отсюда: через год-другой ты бы придумал что-нибудь еще более замечательное. Но что поделаешь, не спорить же с решением Верх.суда.

Письмо твое отменное по количеству информации и по толковости, которой ты, как и многие другие мои корреспонденты, обычно не грешишь.

Санька, а палец болит — это все тот же, после того ожога? Пожалуйста, поосторожнее.

Машинка, возвращенная тебе*, надо полагать, не швейная, а пишущая? Что за машинка, какой марки?

Про Юру [Галанскова] я уже писал, по-моему, надо оперироваться безотлагательно. И про свое брюхо тоже писал, ерунда, ничего серьезного.

Катенька, спасибо за открытку с витражиком, очень он хорош, представляю, как сверкает на южном-то солнце! А почему собака не умнеет? Надо вести среди нее учебно-воспитательную работу.

Открыточка от Арины [Жолковской]. Вот это новости! Срочно мои поздравления семьям новорожденных (а подарки — за мной). Ну, насчет Смолкинского чада все ясно: мы с ним тезки. А вот с юным Даниэлем Меникером — как мы друг другу доводимся? Тезки? Нет, имена разные. Однофамильцы? Опять же нет. Тезкофамильцы?.. Алька [Гинзбург], вероятно, говорил о его папе*, но я не запомнил, у Альки ведь запасец не меньше, чем у Иры Корсунской.

Послушайте, а где обещанный новый Футман?*

Айзов — что-то очень знакомая фамилия, никак не вспомню, не из явасских ли?* А как дела у Гаенок?

Письмо от Ирины Глинки. И совсем не надо стыдиться «суетности», тем паче, что это не суетность, а суть, т.е. частичка сути — ну, как холодный нос у собаки — признак здоровья.

Да, Ирина права, с будущим все темно и непонятно. Конечно, я предпочел бы не продолжать этот поднадоевший жанр, ворохом писем не заменишь голос, и даже «лично адресованные» письма — не то. Я часто ловлю себя на том, что к письму хочется приложить комментарий: а здесь я сделал вот этак ручкой, а вот здесь — ухмыльнулся, а эти слова произнес басом. Но покамест я ничего не знаю, ничего не прогнозирую, так только, фрагменты. И само собой, они, эти фрагменты, — сколки с прошлых лет, и потому, что общее будущее представить невозможно, и, главное, потому, что не хочется расставаться с тем, что было. А там — что Бог даст...

Вполне разделяю Иринину обиду за Шевцова*. Что за дискриминация такая? Почему это его не принимают в ССП? Дымшицу можно, а ему нет? Этому, как его, фамилию позабыл — ну, который про Салтыкова-Щедрина писал (а также про Бабеля, Пинского и др.), которого сперва исключили, а потом восстановили, он в ИМЛИ работает*, тьфу, склероз! — так вот, чем он лучше Шевцова (или — чем он хуже?), что его считают членом (ССП), а Шевцова — нет? Несправедливо это и обидно.

Левитина я помню*, хотя знаком с ним не был. То есть, кажется, нас кто-то как-то представлял друг-другу, но и двух слов промеж нас сказано не было. Но внешность его я вижу отчетливо; умел бы рисовать, даже не как Голицын — смог бы сделать портрет. Это о нем ведь Ирина рассказывала, что он может, как муха, ходить по вертикальным плоскостям? Да, лицо въедливо-умное.

Привет Лидочке и Эре*. А меня на кандидатский банкет пригласят? Впрочем, я все равно не смогу быть, волосы отрасти не успеют, а в таком виде я скомпрометирую диссертанта, ВАК работу не утвердит.

Прошлогодних летних писем не было, ни одного. Есть у меня слабая надежда, что, может быть, их переслали из Мордовии во Владимир и они дожидаются моего выхода.

Погоды у нас путаные: то тепло, я даже как-то раз без бушлата и шапки гулял; то, как сегодня, снег и дождь. Но, в общем, это особого значения не имеет из-за местной специфики. Я и на этом лете крест поставил.

Поздравляю с окончанием ремонта!

25/IV/70

Ларонька, вчера получил твое письмо от седьмого апреля — с описанием Дремлюгиных похождений. И со всякими рассуждениями.

Красивая марка, конечно, отклеилась в пути. Что поделаешь, коллекционеры — народ одержимый, тут и обижаться не стоит. Бог с ними, ты уж не вводи никого во искушение, лепи обыкновенные марки.

Ты спрашиваешь, что за фото «Ларка на море»? Это Бурас тебя снимал, когда мы были в Архипо-Осиповке; фотокарточка была прикноплена над столиком, возле тахты. Я бы на твоем месте не спрашивал, была ли ты когда-нибудь на море, а уж прямо: «А было ли когда-нибудь море?»...

Песню «Ребяты, напишите мне письмо...»* я, конечно, помню. Но уж тебе — а всем прочим и подавно — грех ее цитировать. Только я, Бен [Ронкин] и иже с нами имеем право хныкать: «А то тут ничего не происходит!» Сама же про кота и кису рассказываешь, интересно же. Мы же из живности видим только птиц небесных и кильку. А птицы, равно как и рыбы, — я эту идею как-то излагал Лене Ренделю — не люди. Я думаю даже, что в птиц и рыб не перевоплощаются, ну, может, для воронов, аистов и сов делается исключение. А здесь в основном голуби, сытые, глупые, с тошнотворным воркованием за окнами. А ты говоришь — у тебя ничего не происходит. Небось каждый день какую-нибудь собаку видишь.

Ну какая ты бестолковая, а еще кандидат наук, в сушилке работаешь! «Какому из Юр» пишу — неужто трудно определить? Конечно, Юре Левину; тут вполне подходит метод исключения: с Фаюмом у нас насчет болтунов давно полное единомыслие, а из остальных Юр, как ты знаешь, только с Левиным и стоит делиться злостью.

Ох, дружок, секретничаешь ты со мною — а как прикажешь отвечать? Меня черти раздирают от желания высказаться, но письмо-то я пишу в Москву. Выскажешься, а кто-то обидится, кто-то загордится. Уж промолчу лучше. Вот буду сам рассуждать. Например, совсем свеженькая темочка: физики и лирики. Я усек, что суровые и чуждые сантиментам физики решительно исключили себя из числа моих корреспондентов — те, кто раньше удостаивал меня этой чести. А лирики, то бишь гуманитарии — они пишут, родимые. Спешу оговориться: инженеры не в счет, очевидно, потому что не парят в горних высотах науки, а трудятся вблизи от земли-матушки и меня, грешного. В самом деле, даже такой недоделанный физик, как Кадик, — и тот умолк; я уж не говорю о других. А вот Юра Левин чем дальше уходит от математики, тем чаще пишет мне. Какой это таинственный закон действует, а? Физический, должно быть. Что-нибудь вроде: внимание к друзьям изменяется за единицу времени прямо пропорционально количеству гуманитарных и обратно пропорционально количеству физико-математических знаний субъекта. Увы, я не умею начертать это в виде изящной формулы со специальными значками и греческими буквами. Но это же и к лучшему: мне, стало быть, не грозит опасность стать обратно пропорциональным...

26/IV/70

Вспомнил я таки фамилию этого почтенного литературоведа — Эльсберг! Вот так эту лапочку зовут.

27/IV/70

Ах, как я люблю, когда мне пишут «просто так»! Это я о Наташкиной [Садомской] открытке с милым моим Гогеном. А уж если в такой простотаковой записочке сообщается, что все хорошо и что самое неприятное — это грипп, то уж тут ликованию моему нет предела. Подумать только, ведь кроме гриппа есть еще и чума, и холера, и проказа. А еще — сибирская язва, которой могут заразиться имеющие дело со скотом. Так что гриппуйте спокойно, мои дорогие. А в сентябре будут еще носить яркие зонтики? Вот бы чудно было!

И от Фаюма открытка — с Матиссом, очень славный Матисс, голубенький такой, как душа Фаюма (у Юрки ведь голубая душа, я не перепутал?). Я поздравляю его с переходом в вольные художники. Помню, как я в 57-м году ушел из школы и каждое утро радовался и умилялся, что не надо идти на службу. Правда, восемь лет спустя меня попрекнули этим уходом («Нет, чтобы преподавать и не чирикать!..»); но я надеюсь, с Фаюмом ничего подобного не произойдет.

28/IV/70

Ура, ура! — закричали тут швамбраны все. Пришла телеграмма, подтверждающая мое апрельское письмо. Значит, можно со спокойной душой писать дальше.

29/IV/70

«Ранкова пошта, ранкова пошта!» — как писал когда-то один бывший знакомый, он же бывший поэт. А почта такая: открыточки с собаками от Наташи и Кати [Великановой] и письмо от Хазановых.

Собака на Наташиной открытке очень похожа на Кэриньку; только у Кэрьки уши были всегда растрепанные и шерсть на хвосте не свисала бахромой, как у открыточной, а закручивалась как-то в трубку, по спирали. А так — очень похожа, даже выражение такое же: озадаченное и ожидающее. Спасибо.

А Вы, Катя, оказывается, верите в приметы? Пауки вообще симпатяги; когда мы с Беном общались, как тэт с тэтом, у нас жили два почти ручных паука — Диоген и Эсер.

Чудесно, что родители поехали в Чуну, как-то у меня спокойней на душе стало. Тем более что А[лла] Г[ригорьевна Зимина] обещала написать оттуда подробно.

Ремонт, стало быть, движется. Как, к моему приезду закончите? Бурасовское письмо от 11 апреля написано в разгар ремонта, Ваша открытка — в разгар же; из этого следует, что Бурас работает профессионально, т.е. медленно (за справками обращаться к Ирине Глинке).

А Манька жрет обои? В незапамятные времена, когда я чему-то учил девятиклассников, подходит ко мне один долговязый и говорит: «Ю.М., а я домашнее сочинение не принес». — «Что, не написали?» — «Написал». — «Дома забыли?» — «Нет». — «В чем же дело?» — «Собаки съели». — «Что?! Какие собаки?» — «Обыкновенные. Охотничьи. Их у меня две». — «Вы что же, бутерброды в сочинение заворачивали?» — «Нет, они его так, всухомятку». — «Ну, друг мой, могли бы придумать что-нибудь понатуральней...» Так я уязвил его в самое сердце — и зря. После того как малолетняя Кэрька съела Ларкину босоножку, оправу от очков, «Гулливера» в изд. «Academia» и множество мелкого ширпотреба, я понял, что для двух взрослых собак одно — даже домашнее — сочинение — это так, пустяки, рюмка водки перед обедом.

Да, Катенька, Вы меня успокоили относительно Вили Хаславской, я понял, что водобоязнь ей не угрожает: «Завтра поедем к Виле, делать ей прививку...» Прямо от сердца отлегло.

Ну, на письмо Хазановых мне трудно отвечать: сказать бы нашлось что, а вот писать... Рад, что им хорошо работается. Как-то я не очень уверен, что Юре стоит «взрослеть»: мне всегда казалось, что он нашел идеальный для себя возраст читателя. Боюсь, как бы он, «взрослея», не впал в чувствительность, есть такая опасность. Впрочем, заглазно судить трудно.

Буду теперь с особым вниманием смотреть 16-ю страницу «Литературки» — искать Риммин рассказ.

Всех благ им. Спасибо Наде [Павловой] за привет, рад был получить весточку о ней, еще больше буду рад обещанному письму. Поклон ей и Надежде Михайловне [Эйшискиной]. Да, Санькину реакцию («Красивая тетя!») я помню. Должен сказать, что точку зрения неискушенного ребенка разделяли и некоторые взрослые, например Синявский, — точно такая реакция. Только он все-таки сказал не «тетя», а, кажется, «баба».

1/V/70

Хоть письма-то от тебя, Лар, и от Арины я получил вчера, но отвечать взялся лишь сегодня — единственно потому, что очень уж хотелось поставить в дате «V».

Открыточки твои, Ларик, тю-тю. То есть не совсем тю-тю, а в вещах дожидаются, так написано на конверте.

Ну вот, отвечаю на твои вопросы. В пример мне ставили именно А.Кузнецова — какой он хороший и патриот*, что он и подтвердил несколько своеобразно. Санька писал, что он дерьмо или что-то в этом духе. Вполне возможно. «Знакомый с сознанием недюжинности», обруганный мною? Я тебе сейчас объясню, кто это. Помнишь, мы как-то развлекались — за один час каждый писал рассказ «Бутылка коньяку»? Так вот, он — герой твоего рассказа, победитель, отбивший, «отговоривший» девушку. Меня раздражили не столько его прилюдные упражнения на заданную тему, сколько его объяснения по этому поводу. Уж очень противно, когда с достойным лицом изворачиваются, чтоб и невинность соблюсти, и капитал приобрести. А тут еще Юра Левин обругал его неуверенно, вопросительно — я и взорвался.

Очень обидно, что твое письмо о Корнее Ивановиче потерялось. Неужели понравились мои стихи?* Чудеса. Ты мне все потом подробно расскажешь, по системе «А он что сказал? А ты что сказала?»

Украинскую интонацию «О!» я знаю; только — я не ошибаюсь? — это чисто женская интонация, от мужчин слышать никогда не приходилось. Так вот, про Радищева. Факты или интуиция? И то, и другое. Факты: XVIII век; Россия и ее государственное устройство; режим; воспитание и образование Радищева; учителя в литературе и в гражданственности; мистификация как прием литературной дуэли; мода на авантюризм. Это все факты общеизвестные. Еще один не менее популярный факт: «Путешествие» — это результат. И вот понадобилось совсем немножко интуиции, чтобы, зная все это, найти недостающее слагаемое — характер, темперамент. Ты сама пишешь: «сходная ситуация»; а могла ли она возникнуть без «сходного характера»?

А зачем Павлу [Литвинову] пила «Дружба»?

И кто, кроме Ивана [Светличного], переводил Беранже? Никогда не читал и не представляю себе Беранже на украинском.

Анекдоты твои о «третьем» и о юном коте — 10–15-летней давности. Стыдись!

2/V/70

Поговорим об Аринином письме. Что ж, начистоту — так начистоту! Для начала про Аликову бороду. Нас спрашивают, чего эта борода нам покою не дает. Отвечаем. Дело в том, что я твердо стал на путь исправления. А на этом самом пути я, естественно, разделяю точку зрения начальства. А какое отношение у начальства к бороде? Прямо скажем, неважное отношение. И это, между прочим, начиная с Петра I. И не кончая тем директором института в Саратове, который отстранил от экзаменов двух студентов, отпустивших бороды, — об этом года два назад писали в газете. И Городничий купцов за бороды таскал. И борода моего подельника вызывала справедливые нарекания общественности — еще до всех событий. И вот я смело и принципиально выступал против бороды А.И.Гинзбурга. Хорошо, что принципиальность — штука портативная, ее можно свернуть вчетверо и засунуть в жилетный карман. Или еще куда-нибудь. Что я и делаю. А почему? А потому, что я впервые услышал неотразимый довод в пользу бороды, и вся моя агрессивность пала ниц перед монументальной женственностью Арининых аргументов. Черт с ним, пущай носит свою паклю! Неясно только, как мне теперь быть с путем исправления? Нешто сойти с него?..

Не буду, не буду Ньютоном! Не буду законы выводить. И уж пусть Арина мне простит закон про физиков и лириков в этом письме, я его вывел с разгону, по скверной привычке, и надо мной еще не висела угроза анкетного обращения (кстати, по секрету: я родился не в 27-м, а в 25-м...).

Мадригал? Ну что ж, мадригал — не мадригал, а мадригалистая «Надпись на Арине»:


Она, безусловно, дороже Парижа!
Отгадка сравненья ясна и проста:
Он стоит обедни — а наша Ариша
Великого стоит поста...*
 

Думаю, наш ненаглядный брадоносец со мной согласится? Примите благосклонно. А ежели хочется, можно превратить это в драматическое произведение. В таком случае основной текст произносит корифей, а хор подхватывает:


Ой-ой-ой, она таковская —
Эта самая Жолковская!
 

Древнегречисто, а?

Как здоровье и настроение Людмилы Ильиничны [Гинзбург]? Низкий ей поклон и родственные поцелуи.

Очень я соскучился по Алику и всей компашке. Не могу представить, что после сентября я почему-то не увижу их. Только теперь я в полной мере оценил строки о «дружбе высокой и рыцарской чести»*.

4/V/70

Открытка от Лены Герчук. Чувствую, что к концу моего пребывания здесь у меня будет лучшее во Владимире собрание репродукций Матисса. «Ваза с ирисами» — очень мелкий шрифт, и я сперва прочел: «Ваза с крысами».

А чего копают в Смоленской области? И в каком качестве Ленка туда поедет? Пусть она напишет мне из экспедиции, расскажет, как и что.

И еще — в чем проявляется собакино нахальство?

У нас теплынь, даже жара. Гуляем по пояс голые, в тапочках на босу ногу, греемся на солнышке.

Впервые прочел Леоновскую «Соть». Нет, братцы, нельзя это читать после пародии Архангельского, я фыркал в самых неподходящих местах. А еще прочел «Горячий снег» Бондарева, разрекламированный в прессе. Так себе. Получил 2-й «Нов. мир» — посмотрим, почитаем.

5/V/70

Открытка от Бурасьёв, поздравительная, и два письма — от Аллы [Сергун] и от Иры Уваровой.

Алка пишет, что у меня, наверно, не годы, а десятилетия. Нет, не так. Времени вообще нет, а если бы не календарь, я бы решил, что оно не существует, исчезло. Ощущение такое, что утра, вечера, подъемы, отбои, прогулки, еда — все это происходит не в ритме, не в монотонной последовательности, а произвольно, как попало. И я бы ничуть не удивился, если бы после завтрака объявили отбой и сразу же повели бы на прогулку. Понимаете, в нормальной жизни эти обеды, умывания, пробуждения и прочее — всего лишь указатели к чему-то действительно серьезному, чему-то, связанному с человеческим существованием: «Проснулся и вспомнил, что сегодня предстоит закончить такую-то работу» или «Пообедать надо пораньше, чтобы поспеть на выставку» и т.д. Здесь эти указатели ничего не указывают, а сами по себе они — сейчас — никакой ценности не представляют.

Не надо думать обо мне хуже, чем я того заслуживаю: я еще способен радоваться прогулке за город, доброй беседе или цветам, когда это есть у близких людей. И не потому лишь, что я их, этих людей, люблю и радуюсь за них, а еще и потому, что я и сам как-то приобщаюсь к этой благодати — через письма.

А что до моей школьной влюбленности в Алю Атанасову и каких-то стихов в каком-то дневнике — все это, как справедливо выразился Миха, — бред. Во-первых, лет до двадцати я любовных стихов не сочинял; во-вторых, отродясь не вел дневника (если не считать двух тетрадей в 67-м году, пропавших); в-третьих, влюблен я был, только не в нее. А вот она в меня, кажется, была (добавил он без ложной скромности). А источник, на который ссылалась рассказчица, в свое время схлопотал по морде за болтовню. И за то, что подсунул школьному начальству мой стихотворный пасквиль на директора школы. Вон еще когда это началось! Должен признаться, что в пасквиле этом я глубоко раскаиваюсь: лет через пятнадцать я узнал, что директор наш был человеком добрым и мужественным.

Какой я? На всех зверей похож. Во всяком случае, ни седины Мишкиной, ни загорелости нет и в помине.

Александре Леонардовне [Мартыновой] и Ниночке [Голубовской] мои поцелуи.

Боже мой, что за несчастное животное изображено в письме Иры Уваровой?! Заплаты на месте передних лап, заплата на хвосте, морда остолбенелая — я над ним чуть не зарыдал. Я понимаю, что при такой загруженности работой веселым анималистом не станешь, но уж такой жалостный зверик!

Я надеюсь, что по возвращении мне будет дозволено расчистить местечко на письменном столе Иры, отодвинуть в сторону диссертацию, статьи, обзоры и рецензии, водрузить туда бутылку чего-нибудь такого и тарелку с чем-нибудь этаким — и я берусь на протяжении трех рюмок доказать, что жизнь прекрасна и удивительна, если к ней относиться с должной степенью легкомыслия. Именно это я и буду делать, а не «ругать последними словами». Кстати, женщин я ругаю — когда ругаю — предпоследними.

А диссертация про чего?

6/V/70

Телеграмма от Золотаревских, как и Бурасья открытка, поздравительная. Что ж, спасибо. Странное у меня состояние в канун этого 25-летия*. Все это: поздравления, песни по радио, книжки, воспоминания — все это мне по-прежнему близко и трогает. Но все чаще я думаю о всех нас, какими мы были тогда. Вспоминаю стихотворение А.Яшина, он писал о 20-х годах, и рефрен через все стихотворение: «Ах, как мы были молоды и глупы!» Я цитирую неточно, но слова именно эти. В самом деле, мне тогда было столько, сколько Саньке сейчас; но, Боже мой, насколько же он и его ровесники умнее, взрослее и тверже нас, тогдашних. А подчас и теперешних. О чем я думал, что видел, что понимал? Ни ужаса и величия войны, ни своего места в ней, ни обязательств, которые она, выигранная, накладывала на нас, уцелевших. Я вел себя так, как будто жизнь кем-то сервирована для меня; великолепная глухота ко всему, что не я; безответственность беспредельная. Этому вовсе не противоречит то, что приходилось вкалывать и подголадывать; было какое-то духовное, душевное самодовольство, сытость.

Наверное, было и что-нибудь хорошее, но сейчас я недоволен собою, своим двадцатилетним благополучием. Почему это было? Может, потому, что нас, пацанов, допустили к взрослому делу и мы, сделав его, успокоились и зазнались. Не знаю, в общем, грустно что-то... Собственно, зря я пишу «мы» — следовало бы употреблять «я», у других, может, было иначе.

Вот, друзья мои, на какие излияния спровоцировали меня поздравления Мишки, Бориса, Риммы. Не хотел же, черт подери, писать о настроении и о размышлениях своих!

Сделайте для меня вот что. Вышел двухтомник военной поэзии, «Великая Отечественная». Может быть, там есть стихи автора, имени которого я не знаю, журналиста, погибшего на фронте. Названия я тоже не знаю. А строки там такие: «С любимыми не расставайтесь, С любимыми не расставайтесь, С любимыми не расставайтесь, Всей кровью прорастайте в них, И каждый раз навек прощайтесь, И каждый раз навек прощайтесь, И каждый раз навек прощайтесь, Когда прощаетесь на миг». Так вот, если найдется это стихотворение, я хотел бы его получить*. Но это совершенно не необходимо — так, если под рукой окажется.

8/V/70

Открытка от Ляли Островской. Очень хороший, великолепный Шагал. Он стоит сейчас на тумбочке, сменив Ленкиного Матисса и Мишкины «Крыши старой Риги». Ляле спасибо. Жду анонсированного письма.

10/V/70

Еще одна поздравительная телеграмма — от Хазанова.

11/V/70

Если не ошибаюсь, где-то на днях — годовщина вашей свадьбы, детки? Поздравляю вас. Год — это уже солидный стаж. Дай Бог и дальше не хуже — тьфу, тьфу, тьфу!

Почты нынче нет никакой, завтра утречком отдам письмо.

Пишите, пишите мне, братцы и сестрицы! Кто знает, представится ли вам в будущем возможность такой вот экзотической переписки со мною? Через четыре месяца — хана всему этому, все будет до зевоты обыкновенно: мне кто-то напишет, я отвечу именно этому кому-то, и отвечу сразу же, и сам буду получать письма в любое время дня и в любой день недели — ни на грош романтики. Поэтому пишите, сейчас пишите письма с излияниями, новостями, рисунками и стихами. Вот, берите пример с Ларки — она прислала стихи собственного сочинения, посвященные ее котенку и начинающиеся строкой: «Дремлюга дней моих суровых...»

У меня все в порядке, чувствую себя отлично, настроение ровное.

Целую всех вас оптом и в розницу (а также распивочно и на вынос).

Ю.

А во 2-м «Нов. мире» любопытный очерк о Японии*. Приятно было также встретиться с Гнединым и Соловьевой*.

Ирине Глинке: Ирина, милая, с днем рождения! 30 мая я устрою фотовыставку в Вашу честь и с каждой фотографией поговорю немножко и посекретничаю. Целую Вас. Ваш Ю.