Я УЗНАЮ, КАКОЙ Я НАЦИОНАЛЬНОСТИ
Описанными событиями в моем сознании очерчивается начало гражданской войны.
Правда, войти в нее мы попытались значительно раньше — ранней весной 1918
года. Иван, и я при нем как круглый сирота, попытался поступить в Красную
гвардию — в Бердянске. Он, крепкий и рослый паренек, убедил командира отряда,
что ему семнадцать лет, и его приняли в отряд. Но отец очень скоро нас
разыскал и без труда (метрикой) доказал, что Ивану всего пятнадцать лет.
С тех пор у Ивана с отцом несколько недель шли непрерывные споры. Иван
доказывал, что лучше идти со своими односельчанами, тем более, что в отряд
вступил и дядя Иван (брат матери). А отец отстаивал непреложный факт: «Ты
еще очень молод и еще успеешь навоеваться за свою жизнь». В конце концов
Иван объявил забастовку: «Не буду работать, пока пороху не понюхаю» и пообещал
убежать куда-нибудь подальше, где отец его не найдет. Отцу пришлось отступить
в конце концов.
Однако неудача и на сей раз преследовала брата. Отряд Красной гвардии вскоре
после вступления в него Ивана был отправлен на фронт под Мариуполь в состав
войск, которыми командовал Дыбенко. Он в это время уже начал пытаться превращать
отряды в армейские части, бороться с партизанщиной, устанавливать дисциплину.
Отряд Ивана сразу попал в бой и, так как состоял преимущественно из фронтовиков,
показал себя неплохо, даже заслужил похвалу Дыбенко. Но при этом он указал,
что в отряде много панибратства, что надо устанавливать твердую дисциплину.
И нужно же, чтобы именно в это время произошло такое событие. В часть привезли
пожилого мужчину и молодую красивую женщину. У мужчины был отрезан бритвой
половой орган, женщина обвинялась в том, что это сделала она. Отрезанный
член лежал в той же повозке.
Не опровергая обвинения, женщина утверждала, что совершила такой поступок
в порядке самозащиты. Мужчина, ее свекор, якобы неоднократно пытался ее
изнасиловать. С трудом ей удавалось отбиваться, и она не была уверена,
что это ей будет и дальше удаваться, поэтому стала брать с собой в постель
бритву, и когда свекор в очередной раз полез к ней в постель, она отхватила
ему член. Свекор излагал совсем иную версию. Он говорил, что после гибели
на фронте сына невестка связалась с одним «голодранцем» и, чтобы завладеть
хозяйством, ночью, когда он, свекор, спал, отрезала член, надеясь, что
он помрет от этого.
Рассмотрение дела велось на глазах у всего отряда. Фронтовики были настроены
шутливо, бросали свои замечания. Все гоготали. Но командир, видно, человек
неумный, будучи в опьянении властью, вообразил себя новым Соломоном и изрек:
«Расстрелять обоих». И пошарив глазами
по толпе отрядников, остановил свой взор и перст указующий на Иване: «Вот
ты, забирай подводу, отъедь в степь и пристрели обоих». Командир, очевидно,
думал, что такой молокосос ослушаться не посмеет. Он, очевидно, соображал,
что фронтовика на такое дело не послать. Но Иван наш был самостоятельней
любого фронтовика.
— Та за что я их стрелять буду? — удивился он. — Сами стреляйте, если имеете
право.
Командир взбеленился: «Комендантский взвод, арестовать!» И Ивана заперли
в какую-то клетушку. В середине ночи дверь открылась. Вошли несколько фронтовиков
из нашего села и среди них дядя Иван: «Ну вот что, земляк! Есть приказ
расстрелять тебя на рассвете. Мы ничего не можем поделать. Тот дурак уперся.
А как дойдет до Дыбенко, то он поддержит нашего командира ради дисциплины.
Поэтому вот тебе дорога, и чтобы духу твоего до утра близко не было. Беги
домой». Иван возвратился, но ненадолго. Вскоре вступил он в другой отряд.
Командиром в нем был Голиков — один из тех недостреленных денисовских советчиков,
о которых я уже писал. В этом отряде, превращенном впоследствии в полк,
Иван и воевал до конца гражданской войны — попеременно то в армии Махно,
то в Красной армии. Когда Красная армия отступала, полк Голикова, чтобы
не уходить далеко от своих мест, присоединялся к Махно, сохраняя при этом
полностью самостоятельность. Красная армия возвращалась, возвращался и
Голиков в ее состав. Поэтому все голиковцы после гражданской войны получили
удостоверения красногвардейцев и красных партизан, а махновцы — расстрелы
и тюрьмы.
Село наше, как и все соседние украинские и русские села, было «красное».
Соотношение такое. У красных, к которым до самого конца гражданской войны
причислялась армия Махно, из нашего села служили сто сорок девять человек.
У белых — двое. «Белыми» в наших краях были болгарские села и немецкие колонии.
О борьбе за украинскую независимость и украинских национальных движениях
в наших краях было мало что известно. Информация из Центральной Украины
фактически не поступала. Большинство считало, что Украинский парламент —
Центральная Рада и устроивший монархический переворот «гетман» Скоропадский —
это одно и то же. Отношение и к Центральной Раде и к гетманцам было резко
враждебное — считали, что они немцев привели. О петлюровцах, по сути дела,
ничего не знали: «Какие-то еще петлюровцы. Говорят, что за помещиков держатся,
как и гетманцы». Но когда явились двое наших односельчан, которые побывали
в плену у петлюровцев, где отведали шомполов и пыток «сичових стрильцив»,
безразличие к петлюровцам сменилось враждой и советская агитация против
«петлюровских недобитков» стала падать на благодатную почву. Особенно усилилась
вражда к петлюровцам, когда имя Петлюры стало связываться с Белопольшей.
Рейд Тютюника рассматривался как бандитское нападение. Воевать всем надоело,
и тех, кто хотел продолжать, встречало всеобщее недовольство, вражда.
Иван вернулся в начале 1920 года. Возвращение его домой живым можно считать
чудом. В конце 19-го он свалился в тифе, где-то в районе Днепра. Долго
был без сознания. Очнулся в каком-то сарае, на соломе. Кругом трупы и люди
в бреду — полный сарай. Ему стало страшно. «Надо отсюда выбираться», — пронеслось
в воспаленном мозгу. И он снова потерял сознание. Очнувшись вторично, попробовал
стать на ноги. Нет сил, не может подняться. Пополз к полуприкрытым дверям.
Выбрался на улицу. Сыро, холодно. Но и в сарае при плохо прикрытых дверях
не теплее.
Надо идти, куда-то идти. Не сидеть на месте. Осмотрелся, увидел короткую
жердь. Дополз. Взял ее в руки и с ее помощью поднялся на ноги. Пошел. Упал.
Снова поднялся. Потерял сознание. Сколько так двигался — не знает. Увидал
хату. Добрался до нее. Постучал. Вышла женщина: «Я бы тебя впустила в хату
погреться, так на тебе же вши, да еще и тифозные. У тебя же тиф. Я вижу.
Зайди в гумно, я тебе принесу чего-нибудь горячего поесть, да и на дорогу
чего-то соберу».
Иван зашел в гумно, покушал горячего, и его снова сломил тиф. Несколько
дней пробыл на гумне, приходя в сознание лишь на короткие мгновения. Но
он был не один. Женщина приходила к нему, приносила пить, есть. Наконец
он снова пришел в себя. Расспросил, где находится, и пошел по направлению
к дому. Отец потом, сопоставив его воспоминания, пришел к выводу, что шел
он около двух месяцев.
Мы были все в хате, обедали, когда появился Иван. Отец сидел лицом к двери,
когда она открылась. Лицо отца исказилось страхом и отвращением: «Выходь,
выходь! Скорей выходь. В конюшню выходь!» — наступал он на Ивана. Мы с Максимом
вскочили, подбежали к отцу, и я вскоре понял причину столь не соответствующего
событию поведения отца. Шинель Ивана была покрыта сплошным слоем вшей.
Серой массой они двигались, копошились, вызывая отвращение и страх. Около
двух часов нам всем троим пришлось воевать со вшами, пока наконец вся одежда
Ивана не оказалась в прожарке, а он, стриженный и вымытый, одетый в домашнее,
не уселся за стол. Худобы он был невероятной. На него было страшно смотреть.
Виден был весь скелет. Казалось, что и кожа, натянутая на него, прозрачна,
просвечивает. Отец налил ему борща и, глядя в лицо, ехидно произнес: «Да
ты, сынок, порох нюхал, что ли?» И действительно, у Ивана был срезан самый
кончик носа.
Оказывается, в одном из боев у его винтовки разорвало затвор. Редкий случай,
что такое обошлось благополучно. Его не убило, не нанесло заметных увечий
лицу, но нашелся маленький осколочек, поставивший печатку, как раз в том
месте, которым нюхают — между ноздрями.
В конце марта 1921 года в Ногайске, в здании реального училища открывалась
Первая трудовая семилетняя школа. Говорили, что реалистов из трудовых семей
будут принимать в нее вне очереди, и я ждал начала занятий как манны небесной.
Занятия продолжались, чтобы наверстать упущенное, до середины июля. Снова
возобновились 1 сентября. Но шли плохо. Жалованье учителям платили нерегулярно.
Да и не стоили эти деньги ничего, хотя и исчислялись миллионами. Инфляция,
можно сказать поток бумажных денег, съела их стоимость целиком. Учителя
прямо-таки голодали. Чтобы не умереть с голоду, они вынуждены были бродить
по селам, менять свои вещи на продукты. Занятия в школе шли поэтому без
расписаний. Приходили учиться только те, кто был в городе. Обычно за день
проводились один-два, иногда три урока. Причем с большими перерывами между
ними.
Я как бывший реалист попал в шестой класс. Со мной вместе оказалось несколько
наших сельских девочек, бывших гимназисток. Симу как сына служителя культа
в школу не приняли, и он учился экстерном. В пятом классе набралось уже
больше десятка мальчиков и девочек нашего села из тех, которые в 1919—1920
годах закончили сельскую школу. Тяга к учебе и у детей, и у родителей была
огромная, а количество мест весьма ограничено. Мой отец воспользовался
этим, а также бедственным положением учителей бывшего реального училища.
Он организовал родителей, у которых дети уже учились в Первой трудовой
школе, и тех, кто хотел учить в ней своих детей в будущем. Они все коллективно
обратились в органы народного образования с просьбой открыть в Борисовке
Вторую трудовую семилетнюю школу. Им ответили, что могут разрешить лишь
в том случае, если найдутся преподаватели.
— Где вы в селе найдете преподавателей-специалистов: математиков, физиков,
историков?
— Пригласим из города, — заявил отец.
— Кто же из города поедет в село?
— Пойдут, — настаивал отец, — мы создадим условия, и пойдут. Вы только дайте
нам список, каких преподавателей и сколько надо.
Такой список Наробраз дал, и через два дня отец представил этот список
в персонах. Дело в том, что отец к этому времени был готов. Случайно, как-то
еще в 1920 году, зимой, он увидел на улицах Ногайска странную фигуру. Широченная
черная плащ-накидка и мягкая черная шляпа с висящими полями. Из-под шляпы
выглядывают длинные и толстые рыжие усы на подусниках. Отец — человек очень
общительный — как-то сумел заговорить с незнакомцем. Это был учитель метаматики
и физики одной из московских гимназий — Михаил Иванович Шляндин. Разговорились.
И отец услышал его рассказ. Михаил Иванович совершенно не приспособлен
к практической жизни, кроме своей математики и физики он ни в чем другом
не разбирался. Семья в Москве страшно недоедала. От истощения умерла жена.
И это его разбудило. Он в ужасе понял, что тем же путем могут последовать
и его дети. О себе он не думал. Собственной жизнью он не дорожил, да, пожалуй,
и не понимал, что она нужна детям. Им овладела одна-единственная мысль —
накормить детей. И он решил все бросить, взять посильно лишь то, что поценней
и пробиваться на юг. И вот он здесь. По направлению Наробраза прибыл в
Первую трудовую семилетнюю школу. Все, что было у него ценного, из-за его
непрактичности утекло давно. И они снова голодают. Детям остался дома небольшой
кусочек хлеба. А он уже скоро неделю ничего не ест и в отчаянии бродит
по городу.
Отец отдал ему все, что у него было из продовольствия, и сказал, что завтра
привезет больше. М. И. плакал и только повторял: «Это Бог вас послал нам.
Это Лия (жена) там за нас Бога молит. Но чем же я вам заплачу? — вдруг как
бы очнулся он. — Вот хотите, мой плащ возьмите. Больше у меня ничего нет».
Отец заверил, что ему ничего не надо, что это он ему хочет помочь как человеку,
приехавшему учителем в школу, где учится его сын.
На следующий день отец с продуктами поехал на квартиру Михаила Ивановича.
Встретили его радостно, благодарно. Семья — четыре человека. Сам Михаил
Иванович примерно ровесник отцу: сорок два — сорок три года, старшая дочь
Зоя шестнадцати лет, дочь Ия одиннадцати лет и сын Юра восьми лет. Михаил
Иванович снова заговорил, чем он расплатится. Отец ему ответил: «За то,
что я привез, — советом. Никакой другой платы мне не надо». И отец рассказал
о своей мечте — иметь среднюю школу у себя в селе. «Вот и посоветуйте, как
это сделать. Если поддержите эту идею, да еще согласитесь пойти директором
в школу, то мы вам кроме государственного жалованья обеспечим хороший продовольственный
паек. Учителям тоже будет паек», — добавил он.
И вот Михаил Иванович с горячностью включился в дело организации борисовской
семилетней трудовой школы. Был подобран прекрасный преподавательский состав,
и школа начала работать. Но это не было простым рождением школы. Поскольку
в старшие классы шли уже подростки и молодежь, школа стала очагом культуры.
Почти одновременно родилась украинская культурная организация «Просвита».
Привезли ее с собой учитель истории Онисим Григорьевич Засуха и его жена
Оксана Дмитриевна — преподаватель немецкого языка. Они оба были членами
«Просвиты» и организовали ее отдел у нас. У них у первых я и услышал бандуру.
От них первых я получил «Кобзаря», и от них узнал, что написал его великий
украинский поэт Тарас Григорьевич Шевченко. И что я принадлежу к той нации,
что и великий Кобзарь, что я — украинец. Этого я уже никогда не забывал,
хотя далеко не всегда работал на пользу своей нации.