Виталий Скуратовский

КОКТЕЙЛЬ «МАЯКОВКИ»

Галансков, Шухт, Ковшин, Щукин, Гадасина, Топешкина  все это поэты «Феникса». Но были на «Маяке» и другие объединения (или просто компании), издававшие другие журналы. Площадь никогда не принадлежала одной какой-то группе, и — к их чести — ни одна из групп к этому не стремилась. Все знали друг друга и в той или иной степени дружили между собой. Название воспоминаний Виталия Скуратовского, на наш взгляд, очень точно выражает суть происходившего на «Маяке».

Память человеческая несовершенна. Что-то с течением времени видится мне чрезвычайно ярко, как будто это произошло вчера, а что-то, может быть, более значимое и решающее для судеб людских, уже неразличимо и скрывается за плотной завесой времени.

«Маяковка», то есть то, что происходило на площади Маяковского в Москве в самом начале 60-х годов и позже, ощущение относительной свободы самовыражения, умноженное на энергию и порывы молодости, — все это, по-моему, имеет своими истоками события, происходившие чуть раньше и напрямую связанные с состоянием советского общества после смерти Сталина в 1953 году. Умный, циничный и многоопытный Илья Эренбург, обладавший тонким политическим чутьем, очень точно назвал это время, как и свою повесть о нем, «оттепелью» 1 .

Из оцепенения сталинской зимы и шока, вызванного докладом Н.С.Хрущева на XX съезде КПСС, столичное общество вывел Всемирный фестиваль молодежи и студентов в Москве 2  — мероприятие, устраивавшееся советскими властями в различных странах в пропагандистских целях и для консолидации прокоммунистических сил. Но... прогнило что-то в советском королевстве. Результатом московского фестиваля явилась не победа «сил мира и социализма», а взаимное знакомство свободного Запада и освобождающейся от пут сталинизма советской Евразии. Мрачное, тяжелое сознание квазикоммунистически мыслящих советских властителей и культивируемая ими ненависть к инакомыслящим, да и вообще ненависть, готовая в любой момент обернуться против чего угодно; ненависть, являющаяся производной от ужаса советской подсталинской жизни и чуть смягчаемая иногда добротой и открытостью русской души, — столкнулись в Москве 1957 года со свободным и раскованным мышлением, которое привезла с собой молодежь западных стран. Эта молодежь почти не испытала тягот второй мировой войны и в большинстве своем совершенно не знала условий жизни в стране — хозяйке фестиваля. Мышление многих «зарубежных гостей столицы» немного отдавало (и я в этом лично убеждался при фестивальных встречах) неопытностью и наивностью, но кого, кроме специалистов, волновали тогда на послевоенном Западе истинные истоки и смысл чужих забот?

Но некоторые участники фестиваля понимали почти все. Врезалась в память немая сцена, увиденная мною на Тверской (тогда ул. Горького) и наглядно, почти картинно, выражавшая разницу менталитетов: молча стоящие друг против друга молодой рафинированный западный интеллигент времен увлечения творчеством Ионеско и Беккета 3 и крепко сложенный, явно гэбистского вида мужчина с набыченной шеей и сжатыми пудовыми кулаками, который свою реакцию на Ионеско и Беккета, ни на секунду не задумавшись, мог выразить только одним словом: «Пройдемте!». Холодные, смягченные любопытством и привычной вежливостью гадливость и презрение с одной стороны, а с другой — ненависть к этому существу, пришедшему с «вражеского Запада», а главное — скептическому и независимому (ах, разбить бы ему рожу только за одно это, согнуть бы его в бараний рог!). И еще — глухое отчаяние гэбиста от невозможности осуществить свое желание немедленно, здесь и сейчас.

Но свобода, как и чума, вещь заразная и распространяется она, опять-таки как и чума, при тесных контактах. И еще по радиоволнам, ибо многие, в том числе и я, слушали временно разрешенную тогда (кроме периода так называемых венгерских событий 1956 года) радиостанцию Би-Би-Си и еле прорывающуюся сквозь глушилки запрещенную «Свободу». Западные радиостанции на русском языке сделали, вообще говоря, очень много для прорыва информационной блокады и для прививки трезвого политического мышления и идей настоящей свободы. Многие, особенно из среды студенческой молодежи, восприняли эти идеи и заразились ими. В Московском инженерно-физическом институте, где я впоследствии учился, «оттепельные» веяния были достаточно сильны. Мы выступали на институтских вечерах с капустниками, наподобие КВНа 4 , в которых делали прозрачные и, как нам тогда по молодости лет казалось, очень впечатляющие намеки на несовершенство политических и хозяйственных явлений нашей тогдашней жизни. Все это воспринималось смотревшим капустники институтским начальством с легкой улыбкой — детям дозволялось немножко (но только немножко!) пошалить.

Но это в столице. А уже в бывшей колыбели революции, городе Ленинграде, мой двоюродный брат Борис Эдельштейн был мгновенно исключен из вуза только за то, что на очередном капустнике он во времена повального и повсеместного внедрения кукурузы Хрущевым вывесил лозунг «Кукуруза — наш bread!» 5

Вот в этой обстановке мы с моим институтским другом Григорием Якобсоном познакомились где-то на Арбате с поэтессой Аидой Ясколкой, которая и привела нас на самое первое выступление поэтов на площади Маяковского. С тех пор мы стали бывать там постоянно и познакомились через «Маяковку» со многими из тех, кто стал известен потом в правозащитных и литературных кругах: Юрием Галансковым, Ильей Бокштейном, Владимиром Осиповым, Эдуардом Кузнецовым, Владимиром Буковским, Александром Гинзбургом, Михаилом Капланом, Владимиром Вишняковым, Габриэлем Суперфином, Аполлоном Шухтом, Аленой Басиловой, Анатолием Щукиным, Юрием Виленским, Виктором Калугиным, Анатолием Ивановым и многими, многими другими...

Некоторые из наших новых приятелей выступали со своими стихами с пьедестала памятника Маяковскому и распространяли свою поэзию в списках. Тогда же стали появляться и неведомые ранее литературные подпольные журналы, среди них качеством, представительностью и популярностью выделялся, конечно, «Синтаксис».

В конце 1960 года мы с Якобсоном решили тоже выпустить свой поэтический журнал. Авторы нашлись сразу же — он и я. Мы, как и многие молодые в те времена, писали стихи, а я еще и прозу. Но решили ограничиться стихами. А так как нам была присуща склонность к игре и мистификации, то мы придумали выступить под несколькими псевдонимами одновременно, что могло придать нашему сборнику вид печатного органа новой группы еще не известных поэтов. Не последнюю роль играли и соображения конспирации — мы учились в МИФИ, режимном высшем учебном заведении, где пресловутый первый отдел играл большую роль, чем ректорат или успехи в учебе. Мы решили также не давать произведения других авторов — в противном случае мистификация была бы быстро раскрыта и не удалось бы сохранить наше инкогнито, — почти у всех, посещавших регулярно «Маяковку», была привычка шумно и открыто делиться литературными, да и вообще всякими новостями со всеми окружающими. А окружали нас не только друзья...

Гриша принес стихи, которые у него уже были, а я написал специально для сборника несколько коротких блоков стихотворений, имитирующих различных по стилю поэтов. В какой степени это удалось, не мне, конечно, судить, но практически никто из окружающих не заподозрил, что это написано одним человеком.

Название сборника — «Коктейль» — было выбрано по теме одного из моих стихотворений, подписанных звучным и — по моему тогдашнему разумению — очень французским псевдонимом Шарль. (Я тогда довольно хорошо знал французский язык и увлекался французской литературой.)

Печатал сборник я сам, на собственной машинке, применяя черную — для текстов — и красную — для названий — ленты. Моя «полиграфическая база» определяла и величину тиража — четыре экземпляра! Переплетал весь тираж тоже я — с помощью обыкновенных скрепок. Форзацы я сделал из полупрозрачной зеленой бумаги, а обложки — из бархатистой, темно-коричневого цвета. Теперь это выглядит, наверное, очень смешно, но по тем временам издание наше казалось роскошным. Мой личный экземпляр «Коктейля» дожил до сегодняшнего дня и находится сейчас на хранении в архиве Бременского института Восточной Европы в Германии, а куда делись остальные три — я уж, за давностью лет, и не припомню.

В коротком предисловии к сборнику, названному нами по-академически благородно и лаконично «От составителя», говорилось: «Эта небольшая антология объединяет группу московских поэтов. Все они молоды, их средний возраст не достигает и двадцати лет. Наша общая поэтическая платформа: цвет — мысль — пластичность». И все это, в принципе, было сущей правдой, ибо двое — это уже группа, даже по УК РСФСР.

Цвета, или о цвете, или просто цветов в сборнике было, действительно, много. Вот что писал в своем стихотворении «Символ» один из авторов Михаил С. (он же — Григорий Якобсон) :

Мир стоит на соцветьи
вот уж много веков,
семицветном созвездьи
самоцветных цветов.

А другой автор — С.К. (Виталий Скуратовский), завершая стихотворение «Этюд  №7. Озеро», расцвечивал мир так:

Фиолетово и зеленово,
жарколетово, синекленово...

А вот сугубо городская гамма из «Этюда  №11. Город» того же С.К.:

Серое бездонное,
красное вагонное,
желтое стенное,
темное ночное.

Отзвуки красивых изломов Серебряного века русской поэзии можно уловить в стихотворении, подписанном М.Гог..., (Григорий Якобсон) и носящем эпохальное название «Гаити. Гибель цивилизации»:

Пальмы мягко качались.
Задевали о небо.
И царапали небо.
Умирала в печали
золотистая нега.
Предзакатная нега.

А вот как небесно-космическую тему разрабатывает Борис Лидин (В.Скуратовский) в стихотворении «Видение»:

Бледно-зеленые
лунные блики
черные листья
на черных стволах,
страшно далекие
звездные брызги
огненной кистью
взметнувшие прах...

И как бы предвосхищая идеи еще неопубликованного в те времена платоновского «Котлована» 6 , Яша Синий (Якобсон) с горечью восклицает в своей «Цыганской песне», в которой тяжелому и плохо оплачиваемому труду противопоставлено естественное человеческое стремление к вольной жизни:

Эх!
за что себя мы губим,
роясь в котловане!..

А вот гимн вину того же автора:

О! В вине тревога,
дальняя дорога,
призрачные ночи,
сказочный успех...
Пейте вина, пейте!
Рюмки об пол бейте!
Счастье — для немногих,
а вино — для всех!

Музыкальные жанры, причем полярно противоположные, представлены в сборнике Игорем М. (Скуратовский) в поэтических этюдах «Колокольный звон» и «Джазовая мелодия». В стихотворном ритме последнего и впрямь чувствуется ритм модного тогда джаза, ударных инструментов и импровизационные завихрения мелодии. В отличие от известного среднеазиатского акына той поры, бесхитростно сказавшего как-то: пою, что вижу 7 , Игорь М. действовал здесь по принципу «что слышу, то и пишу!»

И завершается сборник стихами Шарля (В.Скуратовский). Вот стихотворение, давшее, как уже говорилось, название сборнику:

Все, что вокруг —
это грустный коктейль
из истины, лжи,
снов и желаний,
каких-то лозунгов,
чьих-то радостей,
святости, подлости,
снов и желаний...

Очевидно, сборник читали, потому что многие мои приятели и даже незнакомые мне люди его хорошо знали. «Коктейль» упомянут в вышедшей в восьмидесятых годах на Западе монографии Мальцева о самиздатской литературе того времени 8 . Упоминается он и в некоторых облаивательно-критических статьях о «Маяковке», появившихся в те времена в советской прессе и напоминавших по духу статьи 30-х годов о «врагах народа» 9 . Но даже и этот словесный лай льстил тогда нашему авторскому самолюбию и звучал для нас, как фанфары хоть и маленькой, но все-таки победы.

...Фотографировали участников выступлений на площади Маяковского, я думаю, неоднократно. Фотоархив КГБ (папка «Маяковка»), если он еще, конечно, сохранился, должен быть всеобъемлющим и очень впечатляющим. Однажды, когда мы с Якобсоном возвращались с площади после очередного чтения стихов, нас догнал высокий спортивного вида молодой человек и, перегородив дорогу, попросил закурить. При этом он почти демонстративно повернулся грудью сначала к одному, а потом к другому из нас. Так, я думаю, на Лубянке появились личные, касающиеся меня и Якобсона, фотоматериалы.

Общения «Маяковцев» не ограничивались встречами на самой площади. Мы собирались на квартирах приятелей, ездили на литературные, да и просто увеселительные пикники на природу и ходили сообща на различные культурные мероприятия, например, на вечера поэзии. В это время мы с Якобсоном задумали выпустить в нашем институте литературную стенгазету, в первом номере которой решили дать стихи Булата Окуджавы и тексты некоторых его песен. Стихи мы без труда обнаружили в «Ленинке» 10 , а с песнями было хуже — магнитофонные записи при несовершенстве тогдашней техники были плохими и не все слова удавалось разобрать. Составив, как смогли, тексты по записям, мы понесли их Окуджаве. Он отнесся к нашей затее очень благожелательно и собственноручно поправил слова песен. Газета вышла, но комсомольское начальство института стало смотреть на нас косо. «Неофициальных» и их приверженцев в режимном институте не любили...

Как написал, если я правильно цитирую по памяти, один из поэтов «Маяковки»: «Поэты стихи создавали, а стихи создавали солдат!» 11 И создали. Появились люди, которые рассматривали поэзию как нечто вспомогательное, а основной своей задачей полагали создание политических движений различного толка. Волнами тогдашней жизни меня занесло на несколько собраний, где говорилось о демократизации политической жизни советского общества и даже создании легальных антикоммунистических партий, что тогда было сверхутопично. И, как всегда, на периферии этих движений появились люди экстремистского толка, для которых эволюция общества была слишком медленным процессом. Они жаждали революции, и немедленно. Возникла группа, составившая (пользуюсь здесь позднейшими слухами) план убийства Хрущева и приобретшая даже оружие для осуществления этого плана. Сведения об этом дошли и до КГБ. Имея на руках такой козырь, как организация вооруженного выступления, КГБ начал действовать. Наряду с арестом участников заговора власти решили закрыть и «Маяковку».

Разгон любителей свободной изящной словесности осуществлялся в основном силами дружинников — тогдашних добровольных помощников милиции. Действовали они довольно грубо и растаскивали участников — и выступавших и слушателей — по различным отделениям милиции и опорным пунктам. В память врезалась сцена: водоворот арестовывавших и арестовываемых и на фоне этого — полное стоической муки бородатое (он в те времена еще носил бороду) лицо поэта Аполлона Шухта. Мое сравнение было, наверное, слишком несоразмерным, но в тот момент я вспомнил изображения распинаемого Христа. Только роль деревянного креста играли два дружинника, заломившие Шухту руки за спину.

Последствия для арестованных были стандартными: выговоры и неприятности по службе, а то и увольнение с работы, а для студентов исключение из института.

Не обошло все это стороной и меня. 15 декабря 1961 года, непосредственно перед зимней зачетной сессией четвертого курса, меня вызвал к себе Гусев, проректор по учебной работе нашего института. Этот обычно очень строгий и не дававший малейшего спуску студентам преподаватель, потупив глаза (он был, очевидно, совестливый человек и действовал только под давлением всесильного в МИФИ первого отдела), каким-то несвойственным ему сдавленным голосом сказал мне, что, по сведениям из достоверных источников, я связался с преступной группой, а это несовместимо с моим дальнейшим пребыванием в таком институте, как МИФИ. Все было предельно ясно. Тут же, в предбаннике его кабинета, я написал заявление с просьбой отчислить меня из института по собственному желанию. Соответствующий приказ был уже, очевидно, заготовлен заранее — не успели еще высохнуть чернила на моем заявлении, как я уже перестал быть студентом.

...Через некоторое время пошли допросы в КГБ, где от меня требовали доказательств антисоветской деятельности организаторов и участников поэтических вечеров и других наших сходок. Так как я отмалчивался или говорил стандартные фразы: ничего не знаю или не помню, мне угрожали самыми страшными карами. И хотя я тогда (как, впрочем, и сейчас) политикой и интересовался, но активно не занимался (меня влекла прежде всего поэзия, да и вообще искусство, а также все, связанное с возможностью познания смысла человеческого бытия), я все равно был для КГБ «чуждым элементом» и интуитивно чувствовал, что они не просто пугают. Российская карательная метла тогда (да, думаю, и сейчас тоже) мела, не разбирая, где правые, где виноватые, где малопричастные. Спасло меня только пребывание в психиатрической больнице — как я тогда шутил, в пивной имени Ганнушкина. Но КГБ поставил окончательный жирный крест на моей научной карьере, и вообще путь в очные учебные заведения и в мало-мальски приличные научные организации был для меня наглухо закрыт.

Зато «Маяковка» и «Коктейль» проложили мне путь в подпольный, изломанный, быть может юродивый и даже «бесовский», но все-таки невероятно живой и интересный мир неофициальных литераторов и художников. В мир знаменитого в подпольных кругах того времени салона Юрия Витальевича Мамлеева в Южинском переулке, где закуской к водке служили проблемы бытия божьего и человеческого. Нежный и благородный мир замечательного художника-самоучки Александра Харитонова, бывшего к тому же и удивительно проникновенным рассказчиком выдумываемых им самим волшебных историй и сказок. Мир нелегальных и скандально-легальных художественных выставок, на которых тупые власти, не умея делать свое прямое дело — разумно управлять страной, с невероятным упорством и энергией боролись с живописью, не укладывавшейся в прокрустово ложе их убогого соцреализма, причем боролись всеми доступными им средствами, в том числе и техническими — от подслушивающих устройств до бульдозеров 12 . Мир неофициального, собиравшегося раз в месяц литобъединения, так называемого «Лито», которое с высоким профессионализмом вел Эдмунд Иодковский и которое непосредственно занималось качеством литературы, создаваемой участниками «Лито». Мир, в котором, пусть и не всегда в житейских, но уж в художественных-то делах постоянно царили искренность самовыражения и стремление к Истине.

Конечно, почти все «художественные подпольщики» обладали довольно высоким самомнением, но кому из молодых авторов во все времена и эпохи можно поставить это в упрек?! Жители этого подпольного мира не стремились тогда к должностям и наградам. Это официальные художественные круги на каждом шагу лгали, приспосабливались к прихотям советских чиновников и затейливо изворачивались, только чтобы угодить власть имущим.

...Несмотря на крушение из-за «лирики» моих стремлений стать «физиком», я вспоминаю эпоху «Маяковки» с удовольствием и нежностью. И не только потому, что она совпала с моей молодостью (хотя и это немаловажно). Именно тогда, в годы вялотекущей политической оттепели, бурно и ярко проявляла себя другая оттепель — художественная и духовная, людские души раскрывались навстречу самым разным свежим и свободным веяниям. Это было время, которое Яша Синий в стихотворении «Сладкая жизнь» пусть с некоторым пижонством (оно частично оправдывалось тогдашней модой) определил так:

Среди разнузданного б...ства —
заслуга чья-то иль вина? —
цвело восторженное братство
любви, поэзии, вина...

КОММЕНТАРИИ

Виталий Скуратовский. Коктейль «Маяковки»

Статья написана специально для настоящего издания.

1 Повесть И.Эренбурга «Оттепель» впервые была опубликована в №5 журнала «Знамя» за 1954.

2 Летом 1957.

3 Французский драматург Эжен Ионеско (1912–1994) и ирландский драматург Самюэл Беккет (1906–1989) — основоположники авангардистского «театра абсурда».

4 «Клуб веселых и находчивых» — популярная в 1960-е—1970-е телеигра.

5 Игра слов: английское «bread» (хлеб) по-русски звучит как «бред».

6 Повесть А.Платонова «Котлован» впервые опубликована в 1987.

7 Имеется в виду автор верноподданических стихов, казахский поэт-акын Джамбул.

8 Мальцев Ю. Вольная русская литература 1955–1975 гг. Франкфурт-на-Майне, 1976.

9 См. фельетон Л.Лавлинского в наст.изд.

10 К 1960 вышло два сборника Б.Окуджавы: Лирика. Калуга, 1956; Острова. М., 1959.

11 Имеются в виду строчки А.Орлова (Н.Нора): «...для самых торжественных дат/ Создавала эпоха поэтов,/ А они создавали солдат».

12 Имеется в виду знаменитая «бульдозерная выставка»: 28 сентября 1974 художники-авангардисты О.Рабин, Л.Мастеркова, В.Немухин, В.Комар, А.Меламид, М.Одноралов и другие устроили выставку на одном из пустырей в Беляево. Власти уничтожили выставку бульдозерами (отсюда и название). Некоторые работы погибли. Были арестованы художники О.Рабин, А.Рабин (сын О.Рабина), Н.Эльская и другие.