Зинаида Эскина

ЭТО БЫЛА ОБЫЧНАЯ, КАЖДОДНЕВНАЯ ЖИЗНЬ...

«Салоны», в которые шли после площади, были самые разные. В некоторые из них приходили люди и старшего поколения (салон «мадам Фриде»). Были «салоны» элитарные, куда не каждому открывался вход, — салон Ю.Мамлеева (его постоянные посетители — с большой долей иронии — назывались сексуальными мистиками). Но в большинстве случаев хозяин придерживался известного цветаевского принципа: «Взглянул — так и знакомый, зашел — так и живи...»

Одним из таких — открытых всем — «салонов» была комната Зины Эскиной на Петровке... Впрочем, сама она считает, что по отношению к ее дому уместнее слово «явка».

Никто мне не рассказывал о «Маяковке», никто не звал туда, просто как-то шатались мы с Ковшиным по Москве и забрели на площадь, а там стихи читают. Я не очень удивилась. Наше поколение жило стихами: стихами вырабатывалось мировоззрение, растились души, стихами мы находили друг друга, стихами объяснялись.

В Москве тогда то и дело проходили вечера официальной, вернее, дозволенной поэзии: Евтушенко, Вознесенский, Ахмадулина собирали огромные аудитории. Конечно, они не затмевали в наших глазах подлинно великих поэтов: Пастернака, Ахматову (которые, к слову сказать, тогда еще здравствовали), но в том, что они читали, был нерв времени — поиск, бунт, новизна. (Евтушенко, кажется, и на площади читал.)

Но, честно говоря, площадь мне запомнилась не стихами, а какой-то непрестанной бузой. Стихи были не столько хороши, сколько дерзки, завораживали эмоциональным напором, врезывались в память призывом, лозунгом, повелительной интонацией (как, например, «Человеческий манифест» Галанскова). Большинству же выступавших надо было просто что-то прокричать, заявить о себе. Отсюда и соответствующая атмосфера. Постоянно кого-то окружали, держали, отбивали, удирали от дружинников, отвязывались от «хвостов» — и все это весело, с выдумкой.

Настоящие чтения стихов бывали как раз в других местах. Соберемся с теми же ребятами, что были на площади, поедем за город — и на какой-нибудь поляне читаем. Без дружинников и драк. Или у кого-то на квартире. Часто и у меня. У меня иногда собиралась масса народа — человек до пятидесяти. Из комнаты выносили мебель, сидели на полу, впритирку. И читали, читали, читали — свое, чужое, классику. Помню Галанскова, Шухта, Ковшина...  Из Ленинграда приезжал Бродский, тоже читал.

Это не были специально организованные поэтические вечера — это была обычная, каждодневная жизнь. Выпивали, разговаривали. И, конечно, не только о литературе, — интересы простирались довольно широко — история, философия, экономика. Несмотря на молодость (всем было по восемнадцать-двадцать лет) народ был хорошо образованный, эрудированный. Иногда до изумления, как, например, Гарик Суперфин, который (впрочем, как и многие другие) большую часть жизни проводил в библиотеках.

А вот быт не имел никакого значения: ели мало и что придется, одежду и обувь мальчики покупали на Преображенском рынке за два-три рубля, девочки изворачивались кто как умел.

Отношения были абсолютно... не знаю, как сказать. По современным понятиям бескорыстными, но тогда никто не назвал бы их этим словом — настолько все было естественным, само собой разумеющимся. В распоряжении той компании, которая собралась у тебя сегодня, было все, чем ты располагал: деньги, еда, пишущая машинка. (Кстати, мало у кого были машинки, и потому работали они интенсивно и безотказно.)

Журналы, которые делались «маяковцами»: «Бумеранг», «Феникс» — тоже проходили через мою квартиру. Что-то нравилось, что-то нет, но перечитывалось обычно все. Отстукивались первые пять экземпляров и пускались в жизнь, из этих пяти вырастали двадцать пять — и шло дальше, как огонь.

Потом начались вызовы на беседы в КГБ, отчисление из институтов ¹ , аресты. Но страха не было.

Какие-то попытки себя внутренне подготовить, обдумать заранее систему поведения — да. Но не страх.

Аресты не удивили. Мы же с детства привыкли, что людей сажают ни за что, а эти ребята сознательно шли на риск.

Был уже не 37-й, а 61-й год. Мы не просто попадали под колесо государственной машины, а намеренно двигались ей наперерез. В качестве платы за удовольствие говорить громко то, что думаешь, не лгать, не играть в официальные игры, быть «живым и только» надо было быть готовым к невозможности получить бумажку об образовании, к увольнению с любимой работы, к тому, что власти начнут настойчиво и жестко давить на твоих родителей (для многих это было особенно тяжело), а в пределе — и к аресту.

Когда сейчас спорят о роли шестидесятников в истории последних десятилетий, я всегда вспоминаю чьи-то тогдашние стихи:

Нет, не нам разряжать пистолеты
В середину зеленых колонн!
Мы для этого слишком поэты,
А противник наш слишком силен.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Нет, не нам поднимать пистолеты!
Но для самых торжественных дат
Создавала эпоха поэтов,
А они создавали солдат.

КОММЕНТАРИИ

Зинаида Эскина. Это была обычная, каждодневная жизнь...

Литературная запись.

¹ В частности, из МГУ исключили Л.Рыжкову, И.Мотобривцеву, В.Постовалова, В.Жучкова, М.Лейкина, из «Гнесинки» — Б.Авксентьева, из МИФИ — В.Скуратовского. Были исключенные и из других вузов.