Владимир Осипов
ДАЖЕ ПЛАТОН ВОСПРИНИМАЛСЯ ТОГДА АНТИСОВЕТСКИ
Когда эта книга еще не была задумана, Владимира Осипова проинтервьюировал сотрудник НИПЦ «Мемориал» Николай Митрохин. К сожалению, Осипов — автор программы подпольной организации, созданной в 1961 году, интересовал его меньше, чем Осипов — редактор «Вече». Давать еще одно интервью «Мемориалу» Владимир Николаевич, занятый общественно-политической деятельностью и проблемами сегодняшнего дня, вряд ли стал бы. Поэтому нам не оставалось ничего другого, как только воспользоваться частью уже имеющегося в нашем распоряжении текста, отредактировав его и дополнив фрагментами из очерка В.Осипова «Площадь Маяковского, статья 70-я». Текст очерка набран другим шрифтом.
Н.М. Насколько мне известно, вы родились летом 1938 года. Ваши первые воспоминания, наверное, связаны с войной?
В.О. Война ассоциировалась у меня с письмами моего дяди, который был репрессирован в кировском потоке 1 , работал на лесоповале, освободился перед самой войной, был призван в армию и с фронта писал письма. «Наши, наши, наши там, наши так», — с самого детства у меня засело: есть наши и есть какие-то другие.
До войны мы жили в городе Сланцы, почти у границы с Эстонией, поэтому, как только началась война, мы уехали в эвакуацию — в Саратовскую область, в деревню Беленка. Из тамошнего бытия помню только отдельные эпизоды: зима 1943 года, голод, мы с мамой и бабушкой лежим вповалку и думаем, что умрем, я разучился ходить. Помню окопы, специально вырытые на случай, если немцы перейдут Волгу, — и мы, дети, играем в этих окопах в войну.
...Еще помню, что в доме, где мы жили, были «райские двери». Местный храм, как водится у большевиков, был разгромлен, и жители растащили все, что в нем было. Наши хозяева взяли себе двери, ведущие в алтарь.
При рождении родители побоялись меня крестить — они были учителя и по тем временам вполне могли за это лишиться работы. Но в 44-м году мама тяжело заболела, и бабушка повезла меня в ближайшую церковь в город Пугачев — крестить. Бабушка была очень верующей. Она подолгу стояла перед иконой на коленях и молилась, молилась, молилась. У меня такое впечатление, что это продолжалось бесконечно.
Бабушка очень не любила Сталина, проклинала его, хотя тогда это было очень опасно, и всегда хвалила Ленина — «Ленин хороший, а этот злой».
Очень ясно помню, как мы возвращались из эвакуации. Я тогда прекрасно декламировал стихи и на всех полустанках громко читал поэму Алигер «Зоя». Какой-то майор даже всплакнул.
Мы проезжали через Москву, и я впервые увидел высокие, огромные здания, которых я никогда раньше не видел, и, глядя на каждый такой дом, почему-то думал, что в нем живет Сталин.
...Сланцы были разрушены полностью, до войны там стояли в основном двухэтажные стандартные дома — ширпотреб, конечно, но все-таки мне помнились дома, а увидел я руины. Нам дали клетушку в бараке. Правда, через какое-то время мы получили квартиру в новостройке с печкой, туалет и колонка на улице — типичная для Сланцев квартира, но снаружи этот двухэтажный дом смотрелся как городской.
Отец после фронта не вернулся к матери, и она в 1946-м вышла замуж во второй раз за журналиста местной газеты Бориса Ивановича Суханова.
Н.М. В детстве вы верили в Бога? Если — да, то как это совмещалось с учебой в советской школе, с пионерством?
В.О. До тринадцати лет я был верующим. (Потом под влиянием советских книжек во мне взыграла гордыня, и я решил, что надо мной никого быть не должно.) Но я никогда не афишировал свою религиозность, так что никаких неприятностей на этой почве у меня тогда не было. Я читал молитвы перед сном, а в школе вел себя, как все. Я просто не имел права не скрывать свои религиозные чувства: мама работала в той же школе и ее сразу же выгнали бы.
Н.М. А внутреннего противоречия между духовными потребностями и той ролью, которую вы вынуждены были играть в школе, у вас не было?
В.О. Тогда, пожалуй, нет. Мое пионерство было для меня пустой формальностью, я об этом даже не задумывался. Но позже одной из причин моего бунтарства против Бога было, думаю, именно нежелание раздваиваться.
Н.М. А учиться в школе вам нравилось?
В.О. Нет. Совсем даже нет. Большинство учителей были очень плохими. Учительница литературы как-то спросила: «А вы знаете, почему старый солдат в стихотворении Лермонтова "Бородино" говорит: "Богатыри — не вы"?» Мы молчим. «Потому, что тогда царская Россия потерпела поражение в Крымской войне». А я класса с седьмого интересовался историей и литературой и, конечно, сообразил, что Лермонтов погиб за двенадцать лет до Крымской войны.
Н.М. А как возник ваш интерес к истории?
В.О. Не знаю. В какой-то степени это, наверное, было связано с работой отчима. Мы жили возле редакции, и он часто приносил домой корректорские полосы... Ну и, конечно, художественная литература. Читал я довольно беспорядочно: что под руку попадется. Но страсть к чтению была всегда.
Н.М. Как вы восприняли смерть Сталина?
В.О. Для меня это было потрясением, трагедией. Я, по-моему, даже заплакал, потянулся к маме: «Мама, как же мы теперь будем жить без Сталина?»
В школе все были очень печальны. И наш классный руководитель предложил всем поехать в Москву, проводить товарища Сталина в последний путь. (Мы в тот год жили не в Сланцах, а в Московской области — отчима временно перевели в тамошнюю «районку».)
Приехав в Москву, мы обнаружили, что по ней невозможно ходить: всюду страшные толпы. Мы с приятелем тут же потерялись. Наши одноклассники потыкались, потыкались, поняли, что к гробу не пройти, и уехали восвояси. А мы вдвоем в конце концов пробились... Помню, как на Советской площади конная милиция осаживала народ и мы калошами — их тут валялось бесчисленное множество — кидали в милиционеров — уж не помню, почему, наверное, потому что не пропускали нас дальше, к Колонному залу.
Потом мы с помощью местных ребят по крышам пролезли во двор дома на Пушкинской улице. Там у больших решетчатых закрытых ворот образовалась огромная толпа — не только подростки, но и взрослые, пробравшиеся по крышам. Было видно, как там, за воротами, люди уже спокойно, без давки идут к гробу. В конце концов, в полдвенадцатого ночи, нам открыли ворота, велели потихоньку встать в очередь и идти.
В ночь с 7 на 8 марта, почти ровно в 12 часов, мы прошли мимо гроба. Я был ужасно удивлен, что Сталин такой старый, обрюзгший.
Обратно мы пешком добирались до Рижского вокзала. Домой приехали утром 8-го. Мама плакала. Она уже не чаяла увидеть сына в живых, родственники разыскивали меня по моргам. (Хотя еще никаких слухов о затоптанных людях не было.)
Н.М. Когда вы решили поступать в МГУ?
В.О. В десятом классе. Мы тогда уже опять жили в Сланцах, и мне передали, как наш завуч, узнав о моем решении, сказал: «Он с ума сошел. Из наших задрипанных Сланцев в МГУ».
Я занимался очень усиленно. Лето 55-го выдалось безумно жарким. Я быстренько искупаюсь в Плюссе — и скорей к книгам, штудирую, штудирую, штудирую... В конце июля приехал в Москву, в общежитие на Стромынке — там девочки, танцы, кто-то бежит развлекаться, а я все сижу.
Поступив в МГУ, с ужасом обнаружил, как мало я знаю. Некоторые мои сокурсники уже в четырнадцать-пятнадцать лет читали научные монографии, а я тогда даже не знал, что существует такой жанр. Я ведь рос в очень простой семье. Так что весь первый курс прошел у меня под лозунгом «грызть гранит науки». Я хотел стать ученым-историком, знатоком.
Н.М. Какое впечатление произвел на вас XX съезд партии?
В.О. Доклад Хрущева был нам прочитан на закрытом комсомольском собрании 2 в Коммунистической аудитории МГУ на Моховой. На стенах висели четыре портрета: Маркс, Энгельс, Ленин, Сталин. Конечно, я был потрясен этим докладом. Все сразу приобрело знак «минус». Но тем не менее — все еще оставался марксистом.
Н.М. Через несколько месяцев восстала Венгрия. Как, будучи марксистом, вы оценили венгерские события?
В.О. Я их практически не заметил. Осенью 56-го меня мало интересовала политика — я был поглощен проблемами метафизическими. Но через несколько месяцев, когда я резко изменил свое мировоззрение и стал ярым противником официальной идеологии, я очень переживал казнь Имре Надя 3 . В моих глазах он был борцом с коммунизмом, героем. (Теперь я знаю, что он один из убийц семьи Николая II, и сожалею, что скорбел о его гибели 4 .)
...В начале второго курса меня буквально потряс «Мартин Иден» Джека Лондона. Эта книга сыграла колоссальную роль в формировании моего мировоззрения и, соответственно, в моей биографии. Под влиянием «Мартина Идена» я стал читать Ницше. Я считаю, что мой конфликт с марксистской идеологией был вызван не XX съездом и вообще не столько реальной действительностью, сколько именно этой книгой.
Я, конечно, не мог не знать, как плохо живут люди, но относился к этому спокойно. Ведь марксизм по существу был религией — конечно, примитивной и дьявольской. Но, как верующий человек не сомневается в существовании Бога, сколько бы зла ни было на Земле, так и марксизм прекрасно уживается с тем, что приходилось видеть и наблюдать, — все как-то объяснялось, как-то укладывалось в марксистские схемы. А вот «Мартин Иден» и последовавшее за ним ницшеанство не могли мирно сосуществовать с официальной идеологией.
Основной конфликт романа — сильная, яркая, необычная личность против бездуховного, мещанского, меркантильного общества — я тут же перенес на современность: вот оно меркантильное общество и вот мой протест. Как-то сразу почувствовал себя индивидуалистом, хотя, естественно, воспитывался в духе коллективизма.
Н.М. Разве советское общество было меркантильным?
В.О. Не в том смысле, что люди хотели иметь миллионы, — это для обыкновенного человека было невозможно. Но кричать на всех перекрестках: общественное выше личного, а на деле себя не забывать — такое было даже очень распространено. Так, например, у нас на курсе была группа студентов, которым было лет по тридцать. Они все были члены партии и на собрании очень хорошо умели закатить нужную речугу, но в частных разговорах знакомили нас, семнадцатилетних романтиков, несмышленышей, с реальной жизнью. Рассказывали про отношения в армии, воровство на заводах... — в общем опошляли и дегероизировали советскую действительность.
Н.М. Достать «Мартина Идена» не было проблемой, но где вы брали Ницше?
В.О. В «Ленинке» и в «Историчке». Иногда мне его не давали, говорили: «Вы знаете, какой это мыслитель? На его идеи опирались фашисты». Тогда я находил издание, где его фамилия была написана Нитуше, — и получал... Читал, конечно, не только Ницше. Но даже Платон воспринимался тогда антисоветски — так уж голова повернулась. Одновременно появился интерес к анархо-синдикализму, к рабочим советам Югославии 5 .
Где-то в конце 56-го, в восемнадцать лет, я написал стихотворение:
На брошенный берег гляжу равнодушно,
проклятье оставив ему.
Иссохшему черепу больше не нужно
твердить постоянно свое почему.
Оставлено все, что на береге лживом
пропитано хмельной струей,
где жирный педант, улыбаясь красиво,
марксизмом сулит нам душевный покой.
Стихотворение довольно точно отражало мои тогдашние настроения, но, как видите, с художественной точки зрения оно довольно беспомощно. Где-то на втором курсе я посчитал, что у меня недостаточно таланта и мне надо «завязывать» со стихами. Больше я никогда уже не писал в рифму.
...На третьем курсе я познакомился с Анатолием Ивановым (впоследствии получившим кличку Новогодний). На факультетском фоне он был очень яркой фигурой. Публично пел песни Ива Монтана 6 на французском языке. Главное же, не вступал ни в профсоюз, ни в комсомол. Говорил, что не может этого сделать, потому что он христианин. (Хотя на самом деле им не был.)
У него был приятель Владимир Краснов. Мы втроем стали довольно регулярно встречаться, обмениваться мнениями — мы были настроены против этого строя и этого диктаторского режима и чувствовали себя единомышленниками.
В конце 57-го я прочитал на семинаре доклад о комбедах 7 , где достаточно ясно заявил, что политика коммунистической партии в 1918 году была антикрестьянской. Доклад вызвал настоящую бурю, меня прорабатывали, должны были исключить из комсомола, но на собрании выступил мой друг Юрий Поляков и сказал: «Осипов на целину ездит, участвует во всех субботниках, он компанейский, свой парень». Кто-то еще его поддержал — и меня оставили, только выговор в личное дело занесли.
От Иванова же осенью 1958 года я впервые услышал о том, что возле памятника Маяковскому неофициальные поэты и просто любители поэзии читают стихи. Свои и чужие. Чаще всего репрессированных и опальных авторов: Марины Цветаевой, Есенина, Клюева, Саши Черного и других. С этого времени я иногда стал ходить на «Маяковку», но тогда еще не часто. Там мы познакомились с Анатолием Ивановичем Ивановым. Он работал грузчиком и читал Канта и Гегеля. Мы его зауважали: человек не желает унижаться перед режимом, — и дали ему кличку Рахметов. (На это была еще одна причина: в нашей небольшой компании было два Анатолия Ивановых и с помощью кличек легче было понять, о ком идет речь.)
Осенью же 1958 года, практически независимо от площади Маяковского, у нас сложился подпольный политический кружок. (Если бы нас заложили и ЧК нас бы арестовала, — он бы вошел в историю. Но этого не произошло — и все тихо ушло в песок.) Мы собирались регулярно по выходным в Рабочем поселке в большой квартире Иванова (Рахметова): сам хозяин, Иванов (Новогодний), Татьяна Герасимова, поэт-переводчик Нор, я и еще кто-нибудь. Марксизм нам не нравился, но в то же время мы не хотели переходить в лоно буржуазной идеологии. Искали «третий путь» — за народ, за рабочий класс, за социальную справедливость, но без марксизма и коммунизма. Югославия представлялась нам наиболее подходящей моделью.
Мы все уже осознали себя людьми, не только не согласными с коммунистической доктриной, с властью, но и готовыми что-то делать. У нас была мысль выпустить альманах. Мы его так и не выпустили, но материалов собрали довольно много. (Куда они потом делись — не знаю.)
...5 декабря 1958 года в городе Сталинске (Новокузнецке) был арестован наш общий с Новогодним знакомый поэт Игорь Авдеев. При обыске у Авдеева нашли письма Иванова к нему и, поскольку они были расценены как антисоветские, по обратному адресу разыскали Толю и устроили обыск у него.
Забрали много рукописей и, в частности, называвшуюся «Рабочая оппозиция и диктатура пролетариата». Это была научная работа, но звучала она очень современно, как хорошая публицистика. Иванов анализировал деятельность «рабочей оппозиции» внутри РКП(б) и доказывал, что прав Шляпников, а не Ленин. Против Ленина — значит против советской власти. 31 января 1959 года в читальном зале Исторической библиотеки Иванов был арестован.
Я об этом узнал 7 февраля, в день окончания студенческих каникул. Я был потрясен, думал, что делать, как выступить в его защиту.
В первый же день занятий, в перерыве между лекциями, я вышел и публично, коротко, но резко и громко, выступил перед своим четвертым курсом. Я говорил, что арест Анатолия Иванова — это возвращение к сталинским временам, что Хрущев совсем недавно, на XXI внеочередном съезде КПСС публично заявил об отсутствии в СССР политических заключенных 8 , а КГБ по-прежнему творит произвол.
В тот же день, буквально через три-четыре часа, было срочно созвано бюро комсомола. Снова выступил Поляков, и тут уж он на меня ополчился: дескать, он надеялся, что я исправлюсь, а я обманул его доверие, пошел по ложному пути. На этот раз меня исключили из комсомола — и с треском 9 . А через полторы-две недели — и из университета.
Руководство университета не хотело пачкать свою репутацию, и мне выдали справку, что я сдал экзамены за такие-то курсы, по таким-то предметам, а исключен за непосещение занятий. Я аккуратно посещал лекции, но возражать против такой формулировки не стал: напиши они действительную причину, справка стала бы волчьим билетом, а с такой бумагой я мог закончить образование в другом вузе.
...Лето 1959 года запомнилось мне прежде всего лекциями Григория Соломоновича Померанца о советском режиме. Он читал их на лоне природы, мне и Иванову (Рахметову) . Основательные, насыщенные фактами, убедительные, лекции произвели на нас впечатление.
Но нужно было подумать и о завершении образования. В декабре 60-го я поступил на четвертый курс Московского государственного заочного пединститута. За полгода сдал экзамены за четвертый и пятый курс и одновременно со своими бывшими однокурсниками получил диплом.
В это время я уже жил и работал директором кинотеатра в Лианозове.
...После переезда в Лианозово я стал бывать на «Маяке» очень часто. У нас там сложилась постоянная компания: Иванов (Рахметов), Иванов (Новогодний) — он к тому времени уже освободился, поэты Шухт, Вишняков, Галансков, Щукин и с ним будущий предатель Вячеслав С. Чуть позже присоединились Кузнецов, Хаустов, Буковский.
Н.М. Вы считаете себя одним из организаторов «Маяковки»?
В.О. Вероятно, да. Хотя сам я никогда не выступал на площади — я ведь к этому времени уже перестал писать стихи. О «Маяке» и о своей роли там я довольно подробно рассказал в очерке «Площадь Маяковского, статья 70-я».
<...> С октября 1960 года начинается полоса самой оживленной деятельности. Сокрушить конформизм, единообразие, лишенное творческого начала, — было нашей целью. С этой целью я выпустил в ноябре месяце первый номер журнала «Бумеранг». Размышления художника Ситникова, критические статьи, стихи Щукина, Шухта, Ковшина, проза Виктора Калугина — такова была вторая (после «Синтаксиса») попытка издания машинописного сборника 10 . Я подготовил материалы и для следующего сборника. В это время произошло мое знакомство с поэтом Юрием Галансковым, и я отдал ему свои материалы. Позднее он частично использовал их в выпуске сборника «Феникс».
Мой друг Анатолий Иванов принял деятельное участие в работе нашего «клуба». Большую роль на этом, втором этапе площади Маяковского сыграли Юрий Галансков, Владимир Буковский, Виктор Хаустов. С Ивановым (Рахметовым) начались разногласия. Мы предлагали широкое наступление против конформизма и последствий культа личности. Иванов (Рахметов) продолжал цепляться за «чистое искусство», которое якобы помутнеет от соприкосновения с политикой.
На протяжении зимы—весны 1961 года «наши люди» не пропустили на площади ни одной встречи. <...>
Помню вечер в Манеже, посвященный окончанию выставки самодеятельных художников 11 . Унылые выступления ораторов наводили сон на публику. Художники, съехавшиеся со всего Союза, поглядывали на часы, скучали... Но в засаде стояли мы. Наша группа (человек восемь-десять) решила дать бой. Искусствовед, заранее подготовившийся, отделился от нас и попросил слова. Не ожидая подвоха, председатель разрешил. Наш оратор подверг разносу халтуру выставленных полотен, выделив лишь две картины, как раз те, которые предыдущие ораторы сочли долгом упрекнуть за нехорошую тенденцию, то есть за талантливость. Потом «наш» разошелся вовсю: он открыто начал хвалить абстракционизм и формализм. В зале поднялся шум: «Не давать слова!! Долой!» Другие кричали: «Пусть говорит, пусть разоблачит себя!» Его едва не согнали с трибуны. Вскоре среди взбаламученной публики появился милиционер и по кивку председателя из президиума приказал всем покинуть помещение. Долго еще мы стояли на улице у здания Манежа. Нашу группу окружила толпа сочувствующих, мы спорили, улыбались и обменивались адресами. Группа, возникшая после этого вечера, стала затем постоянно собираться и обсуждать вопросы эстетики.
На вечере в Доме культуры ЗИЛ, где обсуждали журнал «Юность» (сентябрь, 1961 год), с подобным разбором поэзии этого журнала выступил я. В одном углу зала стояли «наши», в другом — у дверей — стояли, ловя каждое слово, сыщики. Теперь они не отставали от нас ни на шаг.
Разумеется, во всех наших публичных выступлениях на официальных собраниях не было ни грамма «криминала». <...> Наши выступления не были антисоветскими, но они были неконформистскими, свободными и критическими. Мы развернули свою деятельность довольно широко: в 1961 году трудно назвать вообще какое-либо мероприятие в Москве, посвященное литературе и искусству, на котором бы мы не присутствовали и на котором бы мы не выступали 12 .
Н.М. Кроме открытых выступлений были, наверное, и собрания, не предназначенные для широкой публики?
В.О. Конечно. После площади мы обычно шли к кому-то домой и там читали и обсуждали доклады, произносили речи — это было нечто среднее между научным семинаром и революционной сходкой. Помню, Вячеслав С. сделал довольно интересные доклады об агрессии СССР против Финляндии и об экономической невыгодности колхозов. Он учился в экономическом вузе, и у него было много фактов, обличающих экономическую политику советского режима. Лично я выступал с докладом об октябрьском перевороте — доказывал, что это не народная революция, а именно переворот, заговор небольшой группы большевиков, которые захватили власть. В то время это была свежая идея, и я ее усиленно пропагандировал. Мне потом инкриминировались два моих выступления именно на квартирах.
Н.М. Среди «маяковцев» были национально мыслящие люди?
В.О. Нет, абсолютно. Все участники тех событий выступали с общедемократических позиций. Единственный человек, который исповедовал идею российской государственности, это чистокровный еврей — Илья Вениаминович Бокштейн. Как-то он выложил нам свою программу, правда, в самой общей форме. Сейчас людей с такими взглядами называют «державниками». Но тогда мы все были увлечены анархо-синдикализмом и совершенно равнодушно отнеслись к его идеям.
Н.М. В обвинительном заключении говорится, что в Измайловском парке вы вместе с вашими друзьями обсуждали программу антисоветской организации. Не могли бы вы подробнее рассказать об этом собрании?
В.О. Собрались Иванов (Новогодний), я, Вячеслав С., Женя Штеренфельд в качестве представителя Галанскова, Эдуард Кузнецов и Виктор Хаустов.
Эдик и Витя были сторонники решительных мер. Когда им жаловались на меня и на Новогоднего как на крайних революционеров, они говорили: «А нам это как раз и нравится. Мы к вам потому и пришли, что у вас такая репутация».
В Измайловском парке я зачитал программу подпольной антиправительственной организации, стоящей на анархо-синдикалистских позициях. Это всех устраивало — мы все были тогда анархо-синдикалисты. Мы обсудили программу и тут же сожгли ее текст.
После этого собрания мы уже чувствовали себя повязанными каким-то общим делом, хотя формально это никак не было закреплено, у нас не было даже устава. Но мы решили и дальше обсуждать и дорабатывать программу. Было также решено проводить совместные акции. Кузнецову и С. поручили съездить в Муром, собрать информацию о волнениях, которые там только что произошли. Там, в Муроме, стало известно, что 23 июля аналогичные события произошли в Александрове. Я с Кузнецовым и Хаустовым поехал в Александров. На основе полученной информации мы хотели сделать листовки, но так и не сделали 13 .
...Измайловская группа — это была как бы организация, со своими секретами, тайными планами, но существовал и более широкий круг — на площади. Там тоже не только стихи читали: постоянно шли какие-то разговоры, в которых критиковали политику власть предержащих, выдвигали какие-то свои предложения, шла беспрестанная полемика о прошлом и будущем России, завязывались философские дискуссии и непрерывные споры на темы: кто виноват и что делать.
Четкого размежевания, конечно, не было. Допустим, мы все вместе поехали за город и обсуждаем там идею создания независимого молодежного клуба, а кто-то при этом думает, что внутри клуба он будет заниматься собиранием политических сил.
Н.М. Вы имеете в виду Буковского?
В.О. Да. Он был моложе нас и начал свою диссидентскую деятельность очень рано, еще в школе. Но, как я уже говорил, в измайловскую группировку он не вошел, и я не могу сказать, что общался с ним тогда очень тесно, хотя он и был весьма активен политически.
Н.М. А Илья Бокштейн?
В.О. Илья вел себя на площади смелее всех. Если мы в открытую не объявляли себя противниками системы, то он говорил прямо: «Я антикоммунист. Долой советскую власть. Неру считает, что коммунизм отстал от прогресса на сто лет, а я считаю, что на пятьсот». Он был не прочь поговорить и с дружинниками и сказать им все то же самое. (Поэтому на суде в свидетелях против него не было недостатка. Если против нас давали показания по трусости, слабости, то те, кто свидетельствовали против него, считали, что исполняют свой гражданский долг.)
Н.М. На следствии Вам инкриминировалось намерение террористического акта против Хрущева.
В.О. Идея имела место. Ее автором был Анатолий Михайлович Иванов, придумавший даже кодовое название этой операции — «Космонавт». Он говорил, что есть конкретный исполнитель — Виталий Ременцов, с которым он после ареста отбывал наказание в Ленинградской спецпсихбольнице. Я не уверен, видел ли я хоть раз в жизни этого Ременцова. Так что все показания по этому пункту обвинения были в основном со слов Иванова.
Анатолий говорил нам, что Хрущев взвинчивает международную ситуацию: Никита Сергеевич тогда дал понять, что, если американские самолеты начнут летать из ФРГ в Западный Берлин, советская авиация будет их сбивать 14 . Мы это расценили как провокацию третьей мировой войны, и в этой связи Иванов особенно настойчиво предлагал теракт.
Это предложение обсуждалось, кто-то одобрительно отнесся к проекту Иванова, кто-то — нет.
Н.М. А кого вы прочили на место Хрущева?
В.О. Об этом совершенно не думали. Мы находились в самом низу социальной пирамиды, и никаких соображений на это счет у нас не было.
Н.М. Если о намерении убить Хрущева знало всего лишь несколько человек, то как это стало известно КГБ?
В.О. 9 августа 1961 года — это был день моего рождения — Вячеслав С. заявил мне: «Я убедился, что у меня призвание ученого. Я порываю с политикой и ухожу в науку, считайте, что я больше не с вами». Я выразил сожаление, но с этого момента он как бы прекратил свое неформальное членство в нашей неформальной организации. Однако это не помешало ему, вместе со своим другом Анатолием Щукиным, крутиться вокруг нас и постоянно что-то выведывать. Делал ли он это для себя лично или для КГБ — не знаю, но он постоянно держал ушки на макушке, хотел все знать.
Однажды, гуляя с поэтом Щукиным по вечерней Москве, я сказал: «Вот жизнь. Вечер, покой, а завтра очередная акция». Я имел в виду какое-нибудь очередное выступление в клубе или ДК. Но Щукину в слове «акция» почудилось нечто жуткое. Он собрал группу «маяковцев», в которую пролез С., и сказал: «Осипов что-то затевает». С., со своей стороны, вынюхал, что кто-то из моих знакомых упоминал о каком-то теракте. Он стал убеждать собравшихся, что если Осипов сказал «акция», это значит — теракт 15 .
И в ужасе побежал к своему старшему другу Киве Майданику (он был, кажется, либеральный марксист, антисталинист, из тех, что восхищались поэмой Евтушенко «Считайте меня коммунистом»), а тот посоветовал пойти в КГБ — «Там разберутся. КГБ теперь другой». С. так и сделал 16 .
Между тем в начале сентября в международной политике произошло что-то такое, что мы оценили положительно 17 , и к моменту ареста идея теракта была отвергнута. Я, во всяком случае, ее уже не поддерживал.
Переполошился, впрочем, не только Вячеслав С. Буковский, Щукин и Галансков тоже испугались — начнутся репрессии, престиж демократического движения будет подорван. Я с ними выпил, и Буковский, который считал себя гипнотизером, пытался меня о чем-то расспрашивать, якобы под гипнозом. Я дурака валял — а они все приняли всерьез. Через несколько дней после этой шутовской комедии меня арестовали.
Я к тому времени уже получил диплом и работал учителем истории в 727-й московской школе.
6 октября вышел я из автобуса, направился к школе — меня остановили и предложили сесть в машину. На вопрос, в чем дело, ответили: «Вы похожи на преступника, которого мы разыскиваем, надо проверить документы». Привели в отделение милиции, а у меня в кармане бумаги, которые я совсем не хотел бы им показывать. Я попросился в уборную, порвал их на мелкие кусочки и спустил в унитаз — очень был рад, что хоть это удалось сделать, понимал, что мне уже не выйти на свободу. И действительно, едва я вернулся из уборной, заявляется майор КГБ, с ним понятые, и мне зачитывается ордер на арест по делу Бокштейна, обвинявшегося в антисоветской деятельности. Илья никак не был связан ни с измайловской группой, ни вообще с кем-нибудь из нас. Но не судить же эту площадь порознь!
В один день со мной были арестованы Кузнецов и Иванов (Новогодний). И в тот же день на наших квартирах, а также у Галанскова, Буковского и Хаустова были проведены обыски. У Хаустова изъяли фольгу, которую мы думали использовать для печатания листовок, у Кузнецова — какую-то написанную Буковским бумагу о расколе комсомола, у меня конспекты лекций Померанца. На следствии Рахметов признался, что Померанц читал нам эти лекции, но я отказался это подтвердить. Мне показали фотографию Григория Соломоновича, а я сказал, что для меня все евреи, как китайцы, на одно лицо, — я их не различаю.
Потом, в 65-м году, ко мне в лагерь приезжали чекисты, видимо, они намеревались посадить (а может, попугать) Померанца и думали, что коль скоро я теперь русофил, то, наверное, охотно «сдам» еврея, — но уехали не солоно хлебавши.
Н.М. По делу было арестовано четыре человека: вы, Кузнецов, Бокштейн и Иванов (Новогодний).
В.О. Еще Ременцов. Но Иванова и Ременцова признали психически больными. На скамье подсудимых сидели трое. Когда мы перед судом смотрели дело, там была бумажка, что органами КГБ в отдельное производство выделено дело антисоветски настроенных лиц: Анатолия Ивановича Иванова (Рахметова), Галанскова и Буковского.
Н.М. Как вели себя подследственные?
В.О. Очень быстро «раскололся» Новогодний. Его показания были мне предъявлены уже 10 октября. Он признался, что задумал террористический акт и привлек к этому Кузнецова и Осипова. Правда, он сказал так: «Осипов одобрил этот проект, но от практического участия отказался». Для чекистов было достаточно и того, что я «одобрил».
Н.М. Тем не менее, освободившись, вы возобновили отношения с Анатолием Михайловичем. Как он объяснил вам свое поведение на следствии?
В.О. «А зачем вы придерживались того, что я сказал? Я же числюсь дураком, шизофреником. Не надо было обращать внимания на мои показания».
Н.М. Как вели себя остальные подследственные?
В.О. Илюша и на суде не особенно скрывал свои убеждения, Эдик все рассказал и признал себя виновным.
Н.М. А свидетели?
В.О. Очень хорошо, независимо держался Хаустов. Иванов (Рахметов) давал какие-то показания. Главным свидетелем обвинения на суде был С. Если бы не его донос, мы бы отделались легче.
Н.М. Вы видели его показания?
В.О. Да. «Я появился на площади Маяковского, увидел, что здесь собирается молодежь, живая такая, всем интересуется, хорошая молодежь, наша советская. Потом я обнаружил здесь две группы: одна — наши советские люди, только слегка ошибающиеся в своем отношении к литературе и искусству; и другая — экстремисты, сторонники насилия» (я, конечно, сейчас своими словами пересказываю, но за смысл ручаюсь). В первую группу попали Анатолий Иванович Иванов (Рахметов) и Галансков, во вторую — Анатолий Михайлович Иванов (Новогодний), Осипов, Кузнецов... не помню, Хаустова он упоминал или нет, но мы трое точно назывались сторонниками насилия. Самое главное в его доносе было: «Я недавно узнал, что они планируют террористический акт, готовят чуть ли не взрыв XXII съезда КПСС».
Для КГБ все складывалось как нельзя более удачно. Перед съездом партии выявили террористов! Они сразу убивали двух зайцев — прикрывали «Маяковку» — очаг инакомыслия и одновременно доказывали, что в стране действуют террористические организации и, следовательно, комитетчики не даром свой хлеб едят.
Теперь я думаю еще, что Шелепин тогда собирался сместить Хрущева и хотел использовать наше дело в свою пользу — дескать, смотрите, к чему приводит либерализм: Хрущев проявил слабость, позволил молодежи встречаться на площади — и сразу политический террор. Дай свободу — они всех нас перестреляют.
Нас не пытали и даже не прибегали к угрозам. Следствие велось подчеркнуто корректно. Был взят метод мягкого обволакивания. Под напором других показаний тоже начинаешь показывать, правда, постоянно напоминая следователям: «О себе скажу все, о других ни слова». Следователь записывает по-своему. В конце допроса перечитываешь протокол и удивляешься: вроде так, и вроде не так. <...> Надо откровенно признать, что следователям удалось убедить нас в том, что «объективно» мы наносим ущерб советскому государству. <...>
Единственное в жизни, за что я краснею, единственное, чего постоянно стыжусь — это того, что я признал себя виновным. Спустя четыре года я отправил заявление на имя председателя Верховного Суда СССР Горкина о том, что отказываюсь от всех своих показаний и не считаю себя виновным. <...>
Девятого февраля 1962 года Московский городской суд (судья Коржиков, прокурор Молочков, адвокат Ситников, вскоре скончавшийся) приговорили Осипова и Кузнецова к семи годам лишения свободы, Бокштейна — к пяти годам.
Н.М. Где вы отбывали срок?
В.О. Долго перечислять. Лагерное начальство все время экспериментировало — то нас соединяли со всеми государственными преступниками (изменниками, шпионами), то разъединяли.
Суд приговорил нас к отбыванию наказания в лагере усиленного режима. (Тогда существовало четыре: общий, усиленный, строгий и особый.) Но 28 мая 1962 года вышел указ Президиума Верховного Совета РСФСР о двух видах режима для государственных преступников: строгий и особый. Согласно этому указу, с усиленного стали переводить на строгий. Нам же дали, перескочив через ступеньку, особый («спец»).
Сюда попадали люди со второй судимостью — рецидивисты и те, кого приговорили к расстрелу, а потом помиловали. Но Московский городской суд так обосновал свое решение: «Да, эти люди не рецидивисты, но, во-первых, их деятельность носила широкие масштабы, а во-вторых, они были злостные антисоветчики и потому заслуживают особого режима».
Именно здесь, на «спецу» ко мне вернулась вера. То бабушкино православие, которое во мне было заложено, но которое — на время — вытеснилось марксизмом, ницшеанством и прочей ерундой.
Я услышал рассказ эстонца, принимавшего участие в советско-финской войне на стороне финнов, о том, как он косил из пулемета русских солдат. Идиот-генерал посылал их прямо на огонь. Никаких военных хитростей, никакого обхода — гора трупов. «Я строчу справа налево, слева направо — одни падают, другие идут и идут. Я уже не могу — кожа с рук слезает, пулемет раскален, а они все прут».
Я был буквально потрясен: никто не думает о нашем народе, гонят на убой.
Не спал двое суток и встал уже националистом. Вся анархо-синдикалистская дребедень сразу отпала. С этого времени я считаю себя православным русским националистом, державником, сторонником Российской империи и монархистом. Конечно, в деталях что-то менялось, что-то углублялось, что-то шлифовалось, но основное мое кредо — за веру, царя и Отечество — сохранилось по сей день.
КОММЕНТАРИИ
Владимир Осипов. Даже Платон воспринимался тогда антисоветски
1 Речь идет о массовых репрессиях, начавшихся после убийства С.М.Кирова (1934).
2 На самом деле на закрытых партийных и комсомольских собраниях, а также на закрытых собраниях беспартийных сотрудников идеологических учреждений зачитывалось Письмо ЦК КПСС, составленное на основе доклада Н.С.Хрущева на XX съезде партии.
3 Надь Имре (1896–1958) — в 1953–1955 и в октябре—ноябре 1956 председатель Совета Министров Венгрии. В 1958 осужден за «организацию заговора, направленного против народно-демократического строя в Венгрии, предательство Родины». Казнен. Реабилитирован в 1989.
4 В книге И.Л.Меера «Как погибла царская семья» (Лос-Анджелес, 1977), представляющей собой «показания бывшего австрийского военнопленного, члена Уральского облисполкома», приводятся документы, из которых следует, что в расстреле царской семьи участвовал некто Имре Надь. Был ли то будущий вождь венгерских повстанцев — об этом в книге ничего не говорится. Кроме того, большинство исследователей считают, что документы, приведенные в этом издании, — фальшивка.
5 С 1950 государственными предприятиями в Югославии руководили выборные рабочие советы, которым предоставлялось право решать вопросы, связанные с организацией производства, выпуском и сбытом продукции, распределением части дохода, остававшейся в распоряжении предприятия. Многие виды продукции могли сбываться по рыночным ценам. Размеры зарплаты рабочих и служащих ставились в зависимость от рентабельности предприятия.
6 Монтан Ив (1921–1991) — французский актер и шансонье. В 1956 выступал в Москве.
7 С помощью создававшихся в деревнях в 1918 комитетов бедноты большевики проводили политику продразверстки.
8 Об отсутствии в СССР политзаключенных Хрущев заявлял в это время неоднократно, но не на XXI съезде, а в беседах с иностранными корреспондентами.
9 Ср. с хранящимся в ЦАОДМ (Ф.6083. Оп.1. Ед.хр.19. Л.41–43) документом:
Из Протокола №23 заседания бюро
комитета ВЛКСМ МГУ от 17 марта 1959 г.
Слушали: Персональное дело студента исторического факультета ОСИПОВА ВЛАДИМИРА НИКОЛАЕВИЧА, 1938 г.р., член ВЛКСМ с 1952 г., к/б 0020095, об исключении из рядов ВЛКСМ. <...>
КОСТИКОВА: Что Вас связывало с Ивановым?
ОТВЕТ: Меня сразу привлекла к нему начитанность и его увлечение философией. <...>
Постановили: За нарушение трудовой дисциплины, систематический пропуск занятий без уважительных причин и поведение, несовместимое со званием советского студента, исключить из рядов ВЛКСМ.
10 В.Осипов имеет в виду только наиболее известные самиздатские журналы. На самом деле их было значительно больше. В наст.изд. упоминаются журнал «Наша мысль», журнал «Мученик», издававшийся В.Буковским в школьные годы. Безусловно, были и другие.
11 Выставка самодеятельных художников экспонировалась в Манеже в 1961.
12 «Маяковцы» присутствовали в редакции журнала «Знамя» на обсуждении поэмы А.Вознесенского «Лонжюмо»; вломились они и в ЦДЛ на вечер памяти В.Хлебникова — на вопрос вахтера «По какому вы списку?» кто-то ответил: «По списку Ежова». Пропустили.
13 По другим сведениям, листовки все-таки появились.
14 Выступая 7 августа 1961 по Московскому радио и телевидению по поводу Западного Берлина, Н.С.Хрущев сказал: «Мы будем следить за дальнейшим ходом событий и действовать в зависимости от того, как будет складываться обстановка». После этого было приостановлено сокращение вооруженных сил и принято решение о проведении испытаний ядерного оружия. В заявлении советского правительства, опубликованном 31 августа в «Правде», говорилось, что оно «не выполнило бы своего священного долга перед народами своей страны, перед народами социалистических стран <...> если бы перед лицом угроз и военных приготовлений, охвативших США и некоторые другие страны НАТО, оно не использовало бы имеющихся у него возможностей для совершенствования наиболее эффективных видов оружия, способных охладить горячие головы в столицах некоторых держав НАТО».
15 А.Щукин объясняет этот эпизод так: «Разговоры о террористическом акте висели в воздухе, Осипов ходил в коричневой рубашке — поэтому, когда он сказал "акция", я был подготовлен к тому, чтобы воспринять это вполне определенно. И я сказал ребятам — Галанскову, С., Шухту, Ковшину, может быть, кому-то еще, не помню — "Если Осипов задумывает теракт, то я пойду в КГБ и донесу". Потому что я понимал, что даже попытка теракта может ввергнуть страну в катастрофу похуже 1937 года. Но я ничего не сделал. Все ограничилось словами». (Из беседы с составителем).
16 В интервью, хранящемся в архиве НИПЦ «Мемориал», Вячеслав С. излагает события по-другому: он пришел к Майданику посоветоваться; Майданик записал все, что ему сообщил С., и через своего знакомого передал эти сведения в КГБ. С. утверждает, что его привели в КГБ и там он подтвердил информацию Майданика.
17 В сентябре 1961 прошли советско-американские переговоры по разоружению, более-менее удовлетворившие обе стороны. После этого западные державы смирились с существованием Берлинской стены, а Хрущев «забыл» о своей угрозе подписать до конца года мирный договор с ГДР.