Михаил Каплан

МОЯ РОССИЙСКАЯ СУДЬБА

Михаил Каплан — в отличие от Юрия Галанскова и Владимира Буковского — после разгрома «Маяковки» не стал правозащитником. Но и — в отличие от других членов группы АМАВЪ — не ушел в частную жизнь. Он продолжал не только писать стихи, но и издавать самиздатские журналы. Именно он первым из «маяковцев» пришел к смогистам и постарался передать им свой опыт.

Сумасшедший, шумный, стремительный... Невозможный баловень потаенной богемы, <...> он звонко комментировал истоки любых начал, светился и возбуждал физиков-теоретиков, концептуальных художников и поэтесс, входивших в моду диссидентов и выходивших из нее сексуальных мистиков.

Б.Козлов ¹

Л.П. Начнем с вопроса вначале анкетного: кто были твои родители?

М.К. Папа из крестьян (удивительно для еврея). В 39-м году вместе с Западной Белоруссией присоединился к Советскому Союзу. А мама — обычная русская женщина. Тоже коммунистка. В юности комсомолка.

Л.П. Как же они познакомились, если он жил в Белоруссии, а она в Москве?

М.К. Думаю, что мама познакомилась с ним по чьей-то просьбе.

Л.П. Ты хочешь сказать, что она имела отношение к небезызвестной организации?

М.К. Думаю — да.

Л.П. А почему твой отец интересовал эту организацию?

М.К. ...Не знаю. Он был каким-то коммунистическим функционером. Может быть, выполнял какие-то поручения московского центра. В ночь с 30 на 31 января 1950 года его арестовали. Мне было тогда семь лет. И я его практически не помню.

Л.П. Семь лет — возраст не бессмысленный. Так уж ничего и не помнишь?

М.К. ...Он очень мало бывал дома. Приходил, ложился спать, а утром уходил на работу. Как я теперь думаю, он делал это намеренно, чтобы поменьше общаться с матерью. Он, по-моему, что-то подозревал. И не любил ни ее, ни меня.

По профессии отец был инженер-строитель (он что-то кончал в Англии, за что ему потом и «пришили» шпионаж), специалист по устройству скверов, дач и прочего. Он часто обустраивал дачи «на югах». Иногда брал меня с собой, но редко. Практически он мною не занимался.

Л.П. Ты помнишь, как его арестовали?

М.К. Пришли ночью. Я проснулся. Меня приподняли, смотрели под подушки. Мать впала в истерику, кричала, а отец погладил меня по голове и совершенно спокойно ушел с какими-то людьми... Они были не злые, эти люди, не кричали... Мать вывела меня на лестницу, и мы смотрели, как его уводили. Я даже не понял, что отца арестовали.

Соседи (мы, естественно, жили в коммунальной квартире) сразу же стали по-другому к нам относиться. Мать была в ступоре, три дня не причесывалась. Опухшее лицо. Слезы. Но потом она, очевидно, дала какие-то показания, которые утяжелили участь отца. Я сужу по тому, что родственники тогда порвали с ней отношения и не поддерживают до сих пор.

Л.П. Через какое-то время ты понял: отец арестован. Ты не задался вопросом: почему? Что он сделал плохого?

М.К. Это был мой отец, и я знал, что он ничего плохого не сделал.

...Я, очевидно, был не слишком развитым ребенком. Не думал о причинах. Но, с другой стороны, у меня не было мысли, что произошла ошибка, я принял это как рок.

А 12 февраля 1951 года арестовали мать. Сначала я был в Москве, на Даниловке (здесь был приемник, специально для детей репрессированных), а потом — на Урале, в Тавде — в обычном детском доме, но там тоже было много детей репрессированных.

Л.П. К ним относились хуже, чем к сиротам, или нет?

М.К. Думаю, дело было не столько в том, что мы были детьми «врагов народа», сколько в том, что мы были москвичи. Чисто быдловское отношение: ели вы на золоте-серебре, а теперь понюхайте, как дерьмо пахнет.

Л.П. Как ты учился?

М.К. Никак. Все, чему там учили, я уже знал. Уроков я практически не делал — это меня в конце концов и погубило: привык к безделью...

Л.П. Ты там с кем-нибудь подружился?

М.К. Нет. Один как перст. Сам себе песенки сочинял. На какую-нибудь мелодию... Как восточный караванщик: что вижу, о том и пою. Ритм как-то сам собой получался, но формы, конечно, никакой не было... Думал о смерти...

Л.П. ???

М.К. Все говорили, что мой отец умер, моя мать умерла, я никогда их больше не увижу. Вот я и думал, что же это такое?

...И еще думал, почему меня в пионеры не принимают. Наверное, я нехороший... То есть не то чтобы совсем нехороший, но какой-то не такой... ближе к нехорошему.

Л.П. То есть, несмотря ни на что, советская идеология каким-то краем в тебе все-таки сидела?

М.К. Конечно, лет до тринадцати-четырнадцати крепко сидела.

Л.П. Ты скучал по прошлому: по родителям, по Москве?

М.К. По ласке... И по Москве, конечно, тоже: снились метро, трамваи, наш двор...

Л.П. Отца расстреляли?

М.К. Да. А мама вышла в 55-м году. Я тогда уже жил у дяди Гриши — фронтового товарища моего отца. (Они друг другу несколько раз жизнь спасали.) После смерти Сталина его жена меня выхлопотала.

Я приехал из детского дома с каким-то жутким заболеванием и ужасно тощий. Они меня лечили, отпаивали козьим молоком, словом, относились ко мне со всей душой. Как я сейчас понимаю, иногда даже в ущерб своим детям. (У них были две девочки: одна — младше меня, а другая — лет на десять старше.) Но я не дружил с их детьми... был по-прежнему кустарем-одиночкой... Все время кусок какого-то твердого горя внутри. Я никого не обвинял, — но власть не любил.

...Приехала мать, отсудила комнату в той же квартире, где мы жили раньше... Но никакой близости не получилось. Она была еще не старая женщина и сразу же занялась своими личными делами. Я же считал, что нужно прежде всего заняться мной. Мне было тринадцать лет, я многого еще не мог понять — и потому был жесток...

Я пытался найти каких-то людей, которые хорошо бы ко мне относились. Тянулся к ним совершенно по-щенячьи. Но как-то никого и не было вокруг.

...Я много читал, хотя и абсолютно беспорядочно (совсем уж дерьма все-таки не читал). «Программных» писателей не любил — школа отвратила. Но вот Блок в школе не преподавался — и я упивался Блоком. Дядя Гриша подарил мне двухтомник Есенина (он тогда только что вышел ² ) — Есениным, как и Блоком, я буквально зачитывался. Очень любил Лермонтова. Из прозаиков — Зощенко...

Л.П. XX съезд помнишь?

М.К. Помню, конечно. Но никакого впечатления он на меня не произвел. Вся правящая партия — сволочи. Это внутри меня уже давно сидело. Если я и удивился, то только тому, что они сами про себя все рассказали. Они же сами все и творили!.. Противно было, что такое быдло опять нами правит.

Л.П. Даже в самом начале «оттепели» у тебя не было никаких надежд на лучшую жизнь?

М.К. Какие надежды, если уже в 56-м году была Венгрия? Помню, как я услышал по Би-Би-Си: «На сторону венгерских революционеров перешли три советских танка», — и вступила глушилка. Было радостно на душе: молодцы, ребята! Но я же понимал, что три танка перешли на сторону восставших, а остальные тридцать три (наверное, больше) давят венгров. Это было ужасно.

...Все было ужасно. Помню, иду я как-то по своему Хлебному переулку, там бордюр у тротуара был из гранита. А тут как раз появилось не то постановление, не то указ, не то просто Никита Сергеевич грянул какую-то речь о развитии бетонного строительства — и смотрю: выковыривают эти вечные, гранитные бордюры, вставляют бетонные. Меня, пятнадцатилетнего, это просто убило.

Я тогда уже понимал, что коммунизм и фашизм — это одно и то же. И даже коммунизм еще более страшен... И уже тогда у меня не было выбора: я знал, что никогда не стану делать карьеру, потому что для этого надо непременно поступиться своей совестью.

Л.П. А друзья-единомышленники у тебя были?

М.К. Тогда — нет. Хоть я и вернулся в свой класс, но он стал для меня чужим. А через год нас соединили с девочками ³  — опять-таки чужой класс... Мы, конечно, иногда собирались (особенно после того, как ввели смешанное обучение), но не для того, чтобы выяснять, кто что думает о советской власти... Патефон (магнитофоны были тогда еще большой редкостью), пластинки на костях ⁴ , Лещенко ⁵ , рок-н-ролл, буги-вуги.

...А потом меня выгнали из школы. За хулиганство. Я и еще двое парней покрасили волосы в рыжий цвет.

Л.П. Что вы хотели этим сказать?

М.К. Тогда шло сокращение армии, и всех полковников-политработников надо было куда-нибудь пристроить. А у нас как раз умер директор, знаменитый Новиков ⁶ . И на эту должность назначили, как сейчас помню, некоего Докукина. Он преподавал историю и еще что-то. Удивительная была личность! Некоторые его фразы я до сих пор помню: «Первобытные люди охотились на мамонтов через посредство кидания кирпича», «Карл Маркс был немец, а равно и еврей» и т.п. Этот Докукин был страшный бабник. Свои седые волосы он красил в жгучий черный. А мы взяли и покрасились хной. Он понял намек.

...Я пошел работать учеником печатника в типографию издательства «Советский художник» (взяли по знакомству — мне не было еще шестнадцати лет и устроиться на сокращенный рабочий день было трудно ⁷ ) и учиться в школу рабочей молодежи.

Л.П. Шла «оттепельная» жизнь: поэтические вечера, вроде бы официальные, но фрондирующие поэты: Евтушенко, Вознесенский, Рождественский.

М.К. Эти имена меня совершенно не интересовали. А вот когда в 56-м году вышел «День поэзии», и там подборка Пастернака ⁸ , — это меня убило наповал... Понравилась «Литературная Москва»: Яшин, Паустовский, Казакевич (к Казакевичу расположение осталось на всю жизнь)... Но за что я, действительно, могу сказать спасибо Никите Сергеевичу, так это за то, что при нем открылись многие фонды. В эти годы я прочитал Мандельштама, Цветаеву, Булгакова, в «Историчке» напал на «Русский литературный архив» ⁹ . Ницше, Шопенгауэр... В библиотеке Музея Маяковского можно было прочитать всю поэзию 20-х годов. И не только поэзию, — я набирал подшивки периодики тех лет.

Л.П. Какие у тебя были планы, когда ты кончил школу?

М.К. Никаких. Но я все-таки поступил в Плехановский ¹⁰ (тогда это не было так престижно, как сейчас). По сути, без экзаменов. Я был спортсмен. Поэтому я только заходил в аудиторию, что-то бормотал — неважно что, я знал, что меня все равно возьмут... Но учиться я не стал, даже первого курса не окончил... — в это время я уже вовсю писал стихи, был влюблен... Институт не интересовал меня совершенно.

Л.П. А друзья у тебя так и не появились?

М.К. Когда я кончал школу, у меня уже был друг — Толя Щукин... Толька был обаятельный, но чувствовалось, что у него что-то расколото внутри. Он тоже тогда уже писал стихи. Причем, если я — исключительно лирику, то Толя уже затрагивал общественные темы. Даже когда мы встречались в какой-то большой компании, мы все равно уединялись и читали друг другу стихи. Как-то хорошо разговаривали. Были и другие люди, но менее близкие.

...Как-то Толя сказал мне, что у него появились новые друзья (он познакомился с ними в «Историчке»), которые читают стихи на «Маяковке» и организовывают журнал ¹¹ . Но меня он долго с ними не знакомил. Я просился, а он: «Потом. Придет время. Давай стихи почитаем». Он, по-моему, меня берег. Я по сравнению с ними был ребенок... Но потом все-таки познакомил с Аполлоном. Я стал у него бывать — и там перезнакомился со всеми.

Мне очень понравился и сам Аполлон — и внешне и своими стихами, и та атмосфера, которая сложилась у него дома. Я раньше ведь всегда был один. Ну, с Толей почитаем мы стихи, а тут столько интересного народа — и со всеми можно серьезно поговорить.

Очень заинтересовал меня Галансков. Он был в то время пацифист. Но сторонник твердой руки. Преклонялся перед де Голлем.

Вызывал уважение Слава С. — задорный, вихрастый, шапка волос на голове. Помню, как он очень аргументированно, с математическими выкладками доказывал, какой вред принесла коллективизация. Если Осипов любил порассуждать о судьбах России, то С. всегда говорил без лишних слов, четко, аргументированно... Впрочем, у Осипова была своя сформировавшаяся точка зрения. Он был монархист.

Л.П. Уже тогда?

М.К. Почему я так думаю: как-то он пытался узнать, что я из себя представляю, как смотрю на будущность России. Я сказал: «Не монархизм, не социализм». — «Не монархизм?!» — переспросил он и потерял ко мне всякий интерес.

Л.П. А славянофильские идеи у него тогда уже были?

М.К. Не замечал... Хотя припомнить можно. Но тогда я это воспринимал как любовь к России.

Очень понравились Витя Хаустов и Эдик Кузнецов — они были как-то похожи друг на друга... Нас всех объединяла, говоря тогдашними словами, борьба против социальной несправедливости.

Л.П. Не просто недовольство, а именно борьба?

М.К. Конечно. Каким способом и как бороться — об этом все разговоры. Хотя лично я считал всякую борьбу бессмысленной: либо само все вымрет, либо... ну, не знаю что. И Аполлон, по-моему, думал так же. Щукин считал, что политикой должны заниматься «политики», а поэтов надо беречь. Среди нас было четыре поэта: Щукин, Каплан, Ковшин и Шухт. (Галансков всегда говорил: «Я не поэт, я политик».) Мы, как ты знаешь, назвали нашу группу АМАВЪ — Анатолий, Михаил, Аполлон, Владимир. Твердый знак указывал на конец аббревиатуры и, стало быть, на законченность группы — принимать кого-то еще мы не хотели.

Конечно, мы стремились к борьбе, но нас в какой-то степени берегли. Конечно, мы выступали на «Маяковке», конечно, мы тоже принимали участие в издании самиздатских журналов. Но «борцы» занимались чем-то еще, во что они нас не посвящали... Хотя, разумеется, скрыть ничего невозможно, о чем-то мы догадывались... Не думай, что разделение на «политиков» и «поэтов» было таким уж жестким.

Л.П. Я не думаю.

М.К. Журналы «Бумеранг», «Феникс» делали «политики», но печатались-то в них в основном «поэты». Помню эпиграф к «Бумерангу» (он потом почему-то не появился): «Дайте только срок» ¹² . А ведь в журнале были почти исключительно стихи. Но их содержание как-то соотносилось с этим эпиграфом.

...Когда Галансков отбирал материалы для «Феникса», он прежде всего определял их политическую ценность... По Москве тогда ходили стихи Кушнера, — Юра их не взял (потом я в своем журнале напечатал ¹³ ). Хорошие были стихи... Аронзона не напечатал.

...Не знаю, что произошло у Юрки с Горбовским. У Глеба была прекрасная поэма «Квартира №6» — не напечатал. (Я вытащил — потом напечатал ¹⁴ .)

Мое самое любимое лирическое стихотворение Галансков переделал на гражданское. У меня было так:

Утро сияет как медное,
Окна штормами жмурятся,
Кто-то выписал мелом
Имя твое на улице.

Солнцем стороны скошены,
День, задыхаясь, встает.
Толстый дядя галошами
Топчет имя твое.

Что делает Юрка? Меняет последние строчки на «Толстые дяди галошами топчут имя твое»... Редактор!

Л.П. Когда делался «Феникс», вы уже знали, что он будет напечатан за границей?

М.К. На это и рассчитывали. Выход к «курьерам» уже был. Помню по крайней мере двух, которые передали Галанскову литературу и, очевидно, деньги — купить машинку, бумагу. Они же могли и увезти «Феникс» ¹⁵ .

Л.П. А здесь вы распространяли сам- и «тамиздат»?

М.К. Конечно. Это было одно из наших главных дел. Мы хотели даже «тамиздатскую» библиотеку создать. Передвижную. Юрка был удивительный человек, у него в голове все время крутились какие-то странные прожекты. То он вдруг решал, что мы все должны поменяться и жить в одном доме, и даже не в доме, а где-нибудь в избе. Не в Москве. И обязательно — подземный ход. Длин-н-ный. И там — библиотека.

Л.П. Но библиотека не состоялась. Как вы реально распространяли литературу?

М.К. Не знаешь? Давали знакомым, а те, в свою очередь, своим знакомым.

...И не обязательно самиздат. Помню, как мы распространяли воспоминания Черчилля — четырехтомник ¹⁶ . По мемуарам Черчилля мы однажды даже семинар устроили... Вообще, мы часто устраивали какие-то семинары на квартирах, бегали и по институтам, на выступления Зиновьева, Померанца...  Мне это казалось неинтересным, чем-то напоминало школу. Я любил ходить только на читки стихов. Я ведь уже сказал, что я считал бессмысленным бороться с этой властью. Во всяком случае словом. Надо либо — к стенке, либо ждать пока все эти сволочи умрут.

Л.П. В прямом смысле «к стенке»?

М.К. Конечно. Я был тогда глупый радикальчик. Не понимал, что свято место пусто не бывает: придут новые. Сам я не стремился участвовать в таких действиях, но, если бы мне сказали: пойди убей Хрущева или какого-нибудь начальника КГБ, — я бы сделал это с большим чувством удовлетворенности... Молодость!

Л.П. А о том, что на Хрущева готовится покушение, ты что-нибудь слышал?

М.К. Что-то очень туманное... Какие-то разговоры по этому поводу, наверное, были, но, думаю, не более того... Как-то мы с Володькой Буковским (работали тогда кровельщиками в Музее им. Пушкина) сидели на крыше, смотрели на Дворец съездов и размечтались: хорошо бы во время съезда КПСС пустить по системе вентиляции удушающий газ. Думаю, что все «дело» о покушении на Хрущева похоже на этот бредок.

Л.П. Буковский был как раз против террора. У него тогда были другие идеи.

М.К. Да. Помню, он пригласил нас всех в Киевский райком комсомола — «Там будет большая литературная секция. Делайте все, что угодно». Обещал, что там все будет, пользуясь современной терминологией, либерально. Мы посовещались и пошли... Как-то из этой затеи ничего не вышло.

Л.П. Стихов Володя не писал?

М.К. Писал. У меня до сих пор где-то хранятся его стихи той поры — о России.

Л.П. Почему же он никогда не читал их на «Маяке»?

М.К. Считал, что не это его дело... Володя всегда знал, чего он хочет, и шел к этому по самой прямой дороге. В отличие от Галанскова, который признавал и обходные пути.

Л.П. А что читал на «Маяке» ты? Ведь у тебя были лирические стихи, а там полагалось читать гражданские.

М.К. Во-первых, и у меня были гражданские стихи ¹⁷ , во-вторых, ты не права: лирику там тоже читали.

Л.П. На «Маяке» было много разных компаний?

М.К. Конечно. Пришла группа ребят из МИФИ: Алик Скуратовский, Леня Прихожан ¹⁸ , Яша Синий — рижский мальчик, он снимал угол недалеко от «Маяка», в Настасьинском переулке. Поэтому мы у него часто бывали.

Была еще компания Александровского. Он был неплохой поэт, у него не было одного глаза, и он страшно этого стеснялся. Он возглавлял кружок, как сейчас сказали бы, русофильского склада. Там собирались «кухаркины дети» (хоть и нехорошо так говорить). Мы, в нашей компании, конечно, не разбирались, кто из какой семьи, у кого какие родители, но определенные знания, полученные в детстве, какое-то воспитание — все это приветствовалось. А там культивировалось обратное. Выражаясь нынешним языком, это был «заныр» — у Александровского всегда было дикое количество водки. Постоянно приходила милиция... Помню, как Витя Калугин однажды удирал по крышам... Ребят из этой группы мы напечатали, по-моему, в каком-то из номеров «Бумеранга».

...Была группа, в которую входили Юра Стефанов и Володя Ковенацкий. С Володей Буковским пришли Сережа Гражданкин (Володька с ним учился в школе) и Сева Абдулов — сокурсник Сережи Гражданкина по Школе-студии МХАТ. Была группа с Южинского переулка, так называемые сексуальные мистики... Хотя там ни мистики, ни секса не было. Все они вились вокруг Мамлеева.

Потом я от Аполлона часто стал бегать к Мамлееву на Южинский (благо недалеко). Здесь можно было выпить, проговорить всю ночь. Володя Ковенацкий читал там свои стихи, пьесы — удивительно смешные, пел свои песенки, вешал картинки. Тут же рисовал Саша Харитонов — в духе русского Бердслея ¹⁹ , — таких картинок (он их делал карандашом) я не видел ни на одной выставке. Мы с ним газету выпускали «Вечная женственность», «Великий старец — Максим Горький» и т.п.

Весной 1961 года я, Аполлон и Володька Буковский, дабы спастись от армии, пошли в психдиспансер и признали себя душевнобольными, дураки. Консультировал нас Мамлеев (его отец был крупный психиатр).

В психушке я встретил Скуратовского. Он ко мне подошел: «Это не вас я видел на "Маяковке"?» Там же оказался и Саша Казачинский — тоже мальчик с площади Маяковского... Вообще там было много интересных людей.

Л.П. Летом и осенью 61-го, когда шли аресты, ты был уже «на свободе»?

М.К. Да. Но я был отлучен от «Маяковки». В мае я женился на Рубине Арутюнян, а в нее был влюблен Щукин. Ребята сочли, что я поступил аморально: убил музу Щукина — и устроили надо мной товарищеский суд. Шухт, Галансков и кто-то третий вызвали меня к сидячему памятнику Гоголя (он тогда уже был не на бульваре, а в скверике). Я им объясняю: «Я люблю Рубину» — они мне: «Щукин тоже любит». И присудили меня на какое-то время к бойкоту.

...Прожили мы с Рубиной всего три месяца. Виновником своего развода я — незаслуженно — счел одного из моих судей — Галанскова. Я бежал за ним ночью от площади Маяковского, у меня на руку был намотан электрический утюг — хотел убить. Но у Крымского моста мы помирились.

Л.П. Бойкот — бойкотом. Но об арестах ты все-таки, наверное, узнал?

М.К. Конечно. От Володьки Буковского. Я тогда практически жил у него (он не присоединился к бойкоту). Мы писали стихи, играли в преферанс, занимались какими-то парапсихологическими опытами — Володька тогда увлекался ими...

Все были поражены не столько арестами, сколько стукачеством С. Как ни странно, это переживалось больше, чем аресты. Свои ребята — и вдруг кто-то кого-то подводит под монастырь! В молодости такое в голове не укладывается. Ужас! Кошмар!

Л.П. Были какие-то планы наказания С.?

М.К. Зная Буковского, не могу сказать, что таких планов не было. Но они не осуществились. Полагаю, что поначалу С. охраняло КГБ, а потом пошли уже другие дела. Сволочь человек — ну и сволочь...

М.К. Думаешь, С. был единственным виновником?

М.К. Конечно, нет. Не исключено, что какую-то неблаговидную роль сыграл мой однофамилец Эрик Каплан. Кроме того Дима Гладилин — его Володька тоже хотел как-то наказать.

После арестов «Маяковка» практически закончилась. Спонтанно еще приходили какие-то случайные люди, читали Маяковского — «Стихи о советском паспорте», но «Маяковки» уже не было. Потом ее пытались реанимировать смогисты...

Л.П. А ты продолжал какую-то диссидентскую деятельность?

М.К. Я издавал самиздатские журналы. Сделал два номера «Сирены». Первый был почти исключительно из «маяковцев». Стихи Яши Синего, фантастический рассказ Алика Скуратовского о том, как советские бомбардировщики сбросили атомную бомбу на Париж. Мой школьный приятель Виталий Комар по моей просьбе очень интересно проиллюстрировал оба номера — карандашами в восковой технике.

Второй номер — я догадался напечатать: все произведения публикуются без согласия авторов — был уже более серьезный. Там тоже, конечно, были «маяковцы»: Щукин, Ковшин, Шухт, Скуратовский, два рассказа Володьки Буковского, но были и Кушнер, Горбовский, Миша Юпп, Аронзон, Недгар..., какие-то странные прозаики, уж не помню какие и откуда... Толстый получился номер.

Мы сделали четыре экземпляра. Один отправили а Ригу, один — на Украину, один пустили по Москве... Надеялись, конечно, что кто-то перепечатает.

...Потом мы с Валерой Кононенко сделали «Фонарь». Это единственное нелегальное издание тех лет (во всяком случае из известных мне), где были литературоведческие и искусствоведческие работы ²⁰ . В том числе работа самого Валерки Кононенко о кубизме.

...60-е годы — это время расцвета салонов. Были салоны первого класса, например, у балерины Лепешинской. Я там был один раз. Выступали Окуджава... гитара на бечевочке, Сапгир (он меня, кажется, и привел).

Был удивительный салон мадам Фриде. Там были люди старой закваски, аристократы и совсем зеленая молодежь.

Салон Лены Строевой. Очень хороший, приятный, там не пили, там можно было поговорить. И там часто читали вслух. Сама Лена, помню, читала «Войну и мир».

...Ходили к вдове Фалька ²¹ ... Совершенно удивительные работы... Появились и меценаты: Костаки ²² , Леня Талочкин, Аида ²³ что-то покупала. Знаешь, сколько стоило заказать Саше Харитонову свой портрет? Рублей тридцать... Шли выставки по кафе. Помню, в 65-м году в «Синей птице» на улице Медведева выставлялся Боря Козлов, кто-то еще... ²⁴

Потом вернулся Володька из Ленинграда ²⁵ , мы снова задружились. И вот как-то сижу я у него, а он мне говорит: «По моим сведениям, есть группа молодых людей — "СМОГ". Надо им помочь. Прошу тебя, Миша, это сделать». (Дело в том, что я четыре года работал пионервожатым, Володька приезжал ко мне в лагерь и видел, как я работаю с детьми. Он называл меня «наш Аксман ²⁶ »). В это время в другой комнате проснулся Мамлеев, который был похмелен и тоже направлен на усиление СМОГа.

Приехали мы в квартиру Лени Губанова... Кто-то сидит, печатает на машинке почасовой план взятия Кремля: 12 ч. 10 мин. — Спасские ворота, 12 ч. 15 мин. — Боровицкие... (По-моему, это Бат ²⁷ печатал). На стене висит афиша: в такой-то библиотеке читают стихи смогисты. (Это выступление уже состоялось ²⁸ .)

...Помню там были, кроме самого Губанова и Батшева, Пахомов, Сережа Морозов, Алейников... кто-то еще. Они дали мне почитать стихи свои и некой Юлии Вишневской, которые мне понравились, пожалуй, больше всех, кроме разве что Алейникова.

Поговорили: как да что, как будем им помогать. Рассказали, как мы организовывали чтения на «Маяке». Нас с Мамлеевым кооптировали в заместители председателя СМОГа.

Дальше я вместе с Батом стал делать журнал «Сфинксы». Бат умел доставать и вытягивать рукописи. «Сфинксы» — на восемьдесят процентов его заслуга. Но и я кое-что подкинул из оставшегося от «Сирены» и «Фонаря».

Сделали мы и второй номер (вместе с макетом) и отдали его Юрке Галанскову, чтобы он прошелся рукою мастера. А тут вскоре вышел из лагеря Алик Гинзбург ²⁹ , у Юрки с ним затеялось что-то свое, а с «Сфинксами» как-то застопорилось. Я сказал: «Юра, если ты не будешь делать второй номер «Сфинксов», отдай, пожалуйста, портфель, — мы сами сделаем». — «А Алик уже переплавил на Запад». ...Потом я увидел наших «Сфинксов» в «Гранях», даже макет был сохранен.

...Больше я журналов не издавал и не пытался этого делать... Пару раз я был на «Маяке», когда там читали смогисты, помню, как один раз дружинники схватили Бата — и он кричал: «Русские люди! Поэта ведут! Что же вы, вашу мать...»

Л.П. Ты одинаково хорошо знал и «маяковцев» и смогистов. Чем, по-твоему, одни отличались от других? В главном. Как сказали бы сейчас, в чем разница менталитетов?

М.К. Разница существенная. СМОГ — это прежде всего литературная группа. Из политических моментов они интересовались только свободой творчества.

Л.П. Да. Из смогистов вышли крупные поэты — Губанов, Кублановский, прозаик Саша Соколов, публицист Юля Вишневская. «Маяковцы» же не дали таких крупных литературных имен. Но я — о другом: «маяковцы», как и все наше поколение, — это самые молодые, самые последние шестидесятники. На нас-то, по-моему, шестидесятничество и кончилось. Смогисты, будучи всего несколькими годами моложе нас, были уже «апофигистами» ³⁰ , во всяком случае в социально-нравственном плане. Ты так не считаешь?

М.К. Конечно. Глобальные вопросы их, по-моему, совершенно не занимали. Нами правят сволочи — и все тут... Они были «повернуты» на Запад: безумное преклонение перед «битлами», вообще перед современной западной музыкой... И они были гораздо циничнее. Мне, например, никогда не приходила в голову мысль: любыми путями надо пролезть в официальную литературу. А у них это уже сидело в голове. Особенно у Бата... Да и у других.

Л.П. А взаимоотношения среди них...

М.К. ...были совсем не такими, как у нас. Мы как-то шире понимали друг друга, у нас была даже какая-то общинность. СМОГ же был организацией, но не общиной.

Л.П. У нас не было грани между личной жизнью и общественной деятельностью.

М.К. Конечно. Я же тебе рассказывал про суд надо мной. А у них моральным обликом друг друга никто не интересовался — это считалось неприличным... Если хочешь, мы были религиознее. Разумеется, не в смысле принадлежности к каким-то конфессиям, а в чисто нравственном.

Л.П. У «маяковцев» были любовные стихи, но я что-то не помню стихов эротических.

М.К. Их и не было. Мне не хочется брюзжать по-стариковски, но смогисты ко всему относились по-другому. Мы любили женщин, они — «трахались»... Они были гораздо более раскрепощенные. Когда я познакомился со смогистами, меня это сразу удивило, но поначалу я подумал: они все в основном с Кутузовского проспекта, то есть дети высокопоставленных родителей. Но потом я понял, что не в этом дело... Просто время уже было другое. Я их не обвиняю.

Зато они были намного образованнее нас. Многие из них довольно свободно читали по-английски. Знали имена, которые мы вытягивали из каких-то примечаний ³¹ , из воспоминаний Эренбурга «Люди, годы, жизнь».

Л.П. А с кругом московских правозащитников ты был как-то связан?

М.К. «Связан» я с ними не был. Я их видел — в основном у Нины Ивановны ³² . Я с ними разговаривал, выпивал... Себя я никогда к диссидентам не причислял. Я просто считал, что власть эта — не моя власть, государство — не мое государство, и если мои друзья попадут в беду, я постараюсь им помочь...

В 67-м году я должен был идти свидетелем по процессу Володьки Буковского ³³ . Я приходил в ГБ практически каждый день в течение месяца — и всегда пьяный. До суда меня не довели, поскольку я был, очевидно, не тот свидетель, который им требовался. Но потерзали меня изрядно.

...До 72-го я был забит своим... не лечением (меня, слава Богу, почти не лечили), а тем, что меня регулярно (минимум три раза в год) помещали в больницу... Ужасно это было... Постоянный контроль, постоянно приходят домой, беседуют... Я, правда, беседовать с гэбэшниками отказывался, они разговаривали в основном с мамой. Она письменно просила ГБ наставить меня на путь истинный.

Последний раз меня взяли в больницу во время суда над Володькой ³⁴ . Когда я вышел, Нина Ивановна сказала мне: «Миша, уезжай. Иначе или сопьешься, или сломаешься». Но я тогда не одобрял отъезды. Ради детей — это я еще мог понять, а так... если ты считаешь себя носителем русской культуры...

С 1973 года меня перестали брать в больницы, но регулярно вызывали, регулярно приходили... Вызывают, допустим, в прокуратуру — а там сидит гэбэшник: «Что вы делали такого-то числа такого-то месяца?»

...Происходят в Москве какие-то события, к которым я никакого отношения не имел, например «бульдозерная выставка» ³⁵ , обязательно вызывают.

...Потом стали подталкивать уезжать. Тогда я перестал являться во все эти прокуратуры, военкоматы и прочее. (Один раз вызвали даже в районную поликлинику, якобы по поводу снимка, — а там сидит человек в белом халате, который имеет к медицине такое же отношение, как я.) Но от меня не отвязывались — приходили, звонили: «Не надумали еще, Михаил Михайлович, уехать?»

...Пару раз, перед Олимпиадой ³⁶ , меня на улице побили — думали, скорее уеду.

Была у ГБ идея заставить меня написать нечто вроде мемуаров, разумеется, с соответствующих позиций. Подкатывались они ко мне с этим даже году в 84-м — 85-м, уже при Горбачеве. Забрали меня наглым образом, привезли в особнячок напротив Дома звукозаписи — угол Садовой и Качалова. И опять давай приставать: «Напишите». Надо бы просто отказаться с ними разговаривать, а я сдуру спросил: «О чем я могу написать? Чего вы хотите?» — «Напишите о психической ненормальности Владимира Константиновича Буковского. Он ненормально относится к матери. И мать к нему. Заметили?» — «Нет, не заметил. Кроме того, я не умею писать». — «Об этом не беспокойтесь, наши товарищи вам помогут... Они ездили за границу, встречались с деятелями НТС, так что книга будет объективная, документ эпохи. Вы должны помочь...» И т.д. Намекали, что один из тех, кто должен был бы мне «помочь», — знаменитый журналист Колосов ³⁷ .

...Все время мне не давали работать. Устроюсь, допустим, библиографом, на шестьдесят пять рублей, — через три дня мне говорят: «Михаил Михайлович, должность сокращается»... Потом я нашел способ зарабатывать. Помогал московской мафии.

Л.П. ???

М.К. Они очень любили западные детективы, которые тогда здесь не издавались. А поскольку иностранных языков они не знали, частным образом заказывали переводы всех этих Чейзов и прочих. Мой знакомый переводчик переводил прямо на машинку, а я правил. Платили за это, как ты понимаешь, очень неплохо.

Началась перестройка — появились официальные переводы — дело заглохло. А жить-то как-то надо. Решил пойти в диспансер и восстановить инвалидность. (Это был уже 87-й год.) Я-то думал, что мне там обрадуются — раньше-то ведь силком приводили. А мне говорят: «Газеты читаете? Вялотекущая шизофрения теперь болезнью не считается. Вы здоровый человек». Так я и остался без социального статуса... Но и милиция больше не приходит, телефон нормально работает... так что я особенно не жалуюсь...

В Париже вышла моя книжка ³⁸ . Она была здесь на международной книжной ярмарке и на выставке «Другое искусство» ³⁹ .

В общем, с началом эры Горбачева я стал нормальным человеком. Живу своей жизнью. Никто не лезет. А как живу?... Как уж получится.

Стихи, звучавшие на площади

Михаил Каплан

* * *

И тени нет. И нет столба...
Видать, она боится света,
Моя российская судьба,
Моя московская примета.

Но что же делать?
Выпить, спеть
И разом бросить все печали?
А может, выйти посмотреть,
О чем всю ночь грачи кричали?

ЗОЛОТАЯ ЧЕРЕПАШКА

Я не бегал по соломе,
Не ловил я бабочек.
Каждый вечер в полудреме
Мне шептала бабушка:

«Мысли ужасом не пачкай,
А не то рассердится
Золотая черепашка,
Розовое сердце».

Я тянулся к облакам,
Увлекался кодами,
Бил девчонок по рукам,
Расплетал им косы.

И почти не веря в сказки,
Крикнул силой меряться
Золотую черепашку —
Розовое сердце.

Черепашка не пришла,
Значит, сказки — липа.
И дорога привела
На распутье линий.

Что ни сделаю — все баста!
Счастье в третьей серии...
Золотая черепашка —
Розовое сердце.

КОММЕНТАРИИ

Михаил Каплан. Моя российская судьба

¹ Эпиграф взят из предисловия к кн.: Каплан М. Предчувствие беды. Москва; Париж, 1988.

² Есенин С. Сочинения. Т.1–2. М., 1958 — первое за несколько десятилетий представительное издание С.Есенина. Автор вступительной статьи (К.Л.Зелинский) пытался отделить в поэзии Есенина «полезное» для советского человека от «вредного».

³ Совместное обучение было введено в 1954.

⁴ «Патефонный самиздат» в 50-е записывался на рентгеновских пленках — как правило, использованных: на такой «пластинке» зачастую можно было разглядеть снимки костей человека и т.п.

⁵ Лещенко Петр Константинович (1898–1954) — эстрадный певец. Исполнял собственные песни и песни других композиторов. С 1918 г. жил в основном в Румынии. В СССР его произведения не исполнялись, но были распространены в «патефонном самиздате».

⁶ Новиков Иван Кузьмич (1891–1959) — педагог, заслуженный учитель РСФСР, чл.-корр. АПН РСФСР (с 1950). В 1925–1952 директор московской школы №110.

⁷ Указом Президиума ВС СССР от 15 августа 1955 для подростков от 15 до 16 лет устанавливался четырехчасовой рабочий день.

⁸ В 1956 в первом выпуске альманаха «День поэзии» были опубликованы два стихотворения Б.Пастернака из романа «Доктор Живаго»: «Рассвет» и «Белая ночь».

⁹ «Русский литературный архив» — альманах под редакцией М.Карповича и Дм.Чижевского (Нью-Йорк, 1956). Здесь были опубликованы неизвестные стихи и письма В.Маяковского к Т.Яковлевой, письма М.Цветаевой к Ю.Иваску и др.

¹⁰ Институт народного хозяйства им.Г.В.Плеханова. Ныне Экономическая академия им. Г.В.Плеханова.

¹¹ Имеется в виду «Бумеранг».

¹² Из стихотворения А.Н.Плещеева «Старик».

¹³ Имеются в виду стихотворения А.Кушнера «Два мальчика, два тихих обормотика...», «Где царствует петрушка и лопух...», «Два стакана», «К двери припаду одним плечом...», которые М.Каплан поместил в №2 журнала «Сирена».

¹⁴ В №2 «Сирены».

¹⁵ «Феникс» передала на Запад А.М.Топешкина.

¹⁶ Вероятно, имеются в виду воспоминания Черчилля о второй мировой войне. Издание вышло не в четырех, а в шести томах (The Second World War. V.1–6. Lnd., 1948–1954).

¹⁷ Например, напечатанное в «Фениксе» под псевдонимом М.Вербин стихотворение «Война» («Бред раненого»).

¹⁸ Ошибка: Л.Прихожан был студентом медицинского института. Со Скуратовским он учился не в одном вузе, а в одной школе.

¹⁹ Бердслей (Бердсли) Обри (1872–1898) — английский рисовальщик и поэт.

²⁰ Были и другие. Например журнал, издаваемый во ВГИКе при участии А.Васильева, да и в «Бумеранге», согласно воспоминаниям В.Осипова, были «размышления художника Ситникова».

²¹ Фальк Роберт Рафаилович (1886–1958) — художник-авангардист, член группы «Бубновый валет» (1910–1916). В 1928–1938 жил во Франции. Первая персональная выставка после многолетнего перерыва прошла Москве в 1966, в небольшом выставочном зале на ул.Жолтовского. Щекин-Кротова Ангелина Васильевна (1910–1992) — вдова Р.Р.Фалька.

²² Костаки Георгий Дионисович (1912–1990) — коллекционер авангардной живописи.

²³ Топешкина.

²⁴ В 1965 в кафе «Синяя птица» была проведена совместная выставка Б.Козлова, И.Шелкова и Ю.Новикова.

²⁵ В.Буковский был выписан из Ленинградской тюремной психиатрической больницы на попечение матери 28 февраля 1965.

²⁶ Аксман Артур — приближенный Гитлера, возглавлял фашистскую молодежную организацию «Гитлерюгенд».

²⁷ Батшев В.С.

²⁸ Имеется в виду афиша, приглашающая на выступление смогистов 19 февраля 1965 в библиотеке на Беговой (зав.библиотекой М.Шур одна из первых сумела оценить дарование Л.Губанова). Афиши были расклеены в МГУ и других людных места.

²⁹ Свой первый срок А.Гинзбург закончил в 1962.

³⁰ Слово вошло в русский язык после публикации повести В.Полякова «Апофигей» (Юность. 1989. 5).

³¹ Комментарий, как нечто помещаемое в конце книги мелким шрифтом, считался чем-то не очень важным, и потому цензура к нему особенно не придиралась. Этим пользовались комментаторы, давая в примечаниях информацию, «непроходимую» в других местах, а иногда и публикуя здесь какие-то «крамольные» вещи. Так, например, в примечаниях к кн. Л.С.Выготского «Психология искусства» (М., 1968) Вяч.Вс.Иванов впервые напечатал стихотворение Б.Пастернака «Гамлет».

³² Речь идет о матери В.Буковского — Н.И.Буковской.

³³ 22 января 1967 В.Буковский был арестован во время демонстрации на Пушкинской площади. Демонстранты протестовали против произведенных несколькими днями раньше арестов Ю.Галанскова, В.Лашковой, А.Добровольского и П.Радзиевского.

³⁴ Имеется в виду суд над В.Буковским в 1972. Центральным пунктом обвинения была передача на Запад документов, свидетельствующих о том, что в СССР психиатрия используется в качестве орудия борьбы с инакомыслием.

³⁵ См. прим.12 к тексту В.Скуратовского «Коктейль "Маяковки"».

³⁶ Летом 1980 в Москве проводились ХХII Олимпийские игры. Перед этим событием город старательно очищали от «нежелательных элементов».

³⁷ Колосов Леонид Сергеевич (р.1926) — журналист-международник, сотрудник «Известий».

³⁸ Каплан М. Предчувствие беды: Стихи 60-х гг.: Текст воспроизведен факсимильно с самиздатского экземпляра, пришедшего из Москвы / Предисловие И.Дудинского, послесловие Б.Козлова, обложка А.Харитонова, рис. А.Путова. Москва; Париж: Вивризм, 1988.

³⁹ Выставка «Другое искусство» экспонировалась в Третьяковской галерее в 1991.

Михаил Каплан. «И тени нет. И нет столба...», Золотая черепашка

Оба стихотворения впервые напечатаны в кн.: Каплан М. Предчувствие беды. Москва; Париж: Вивризм, 1988.