Меня попросили рассказать об Александре Гинзбурге — правозащитнике, журналисте, просто человеке.
Многие годы советская пресса именовала его не иначе, как «уголовник», «отщепенец», «клеветник», «антисоветчик».
В годы перестройки, когда по всем своим трем делам Гинзбург был реабилитирован, его стали называть «трижды зэк Советского Союза».
Об Алике Гинзбурге (как все его звали до самой его смерти), о его необычной судьбе и о людях, его окружавших, я и попробую рассказать.
«Синтаксис» - рождение самиздата
А начиналось все легко и даже весело, как, впрочем, все, что Гинзбург делал.
На гребне всеобщего увлечения стихами в конце 50-х — начале 60-х годов Алик Гинзбург, 20-летний студент факультета журналистики Московского университета, совершенно естественно пришел к мысли, что надо бы все эти разрозненные машинописные листочки, которые ходили по рукам, читались на литобъединениях и в маленьких литературных кружках, а потом снова и снова перепечатывались (как пел впоследствии Александр Галич: «Эрика» берет 4 копии, вот и всё, и этого достаточно) — надо было все это собрать вместе и сделать сборник. «Друзья посмотрели на меня, как на сумасшедшего», — рассказывал он позже.
Идея была гениально проста, но и столь же опасна. Сейчас новому поколению молодых и не только на Западе, но и в России, трудно, (а может быть, уже и невозможно) объяснить, как опасно это было. Никаких «множительных аппаратов», кроме стареньких пишущих машинок (да и не у всех) еще не было. А вокруг всевидящее око КГБ.
Но была увлеченность, молодая уверенность в своих силах и тесный круг друзей.
И начинание удалось. Журнальчик назвали «Синтаксис» - так в одном из чеховских рассказов звали собаку. (Идея была вполне в стиле этой молодой беззаботной компании). В свет вышло 3 номера журнала, готовился 4-й, но не успели. Среди молодых и малоизвестных авторов были и уже знакомые широкой публике имена — Булат Окуджава, Борис Слуцкий, Белла Ахмадулина, Николай Глазков, Иосиф Бродский, Генрих Сапгир.
На каждом из выпусков Александр Гинзбург поставил свое имя и свой адрес — поступок по тем временам тоже неординарный. И в этом не было никакой позы или героического вызова, а всего лишь представление о свободе поступка как о норме. И в самом деле, ведь это нормально поставить свое имя под своим трудом? И какое нам дело, что власти думают иначе.
В 1960 году в «Известиях» появился фельетон «Бездельники карабкаются на Парнас» с нападками на Гинзбурга и его журнал. Такие публикации в те времена были всегда предвестником ареста. Так оно и случилось.
Алик был исключен из университета, арестован и отправлен в знаменитую Лубянскую тюрьму. На следствии было допрошено больше 100 свидетелей, однако никакого убедительного обвинения в «антисоветской деятельности» власти выдвинуть против Гинзбурга не смогли. Он был обвинен лишь в том, что сдавал экзамен за своего приятеля и приговорен к 2 годам лагерей общего режима. Наказание отбывал в северных уголовных лагерях.
Время это было хрущевское, сравнительно вегетарианское. Гинзбург был молод, здоров и однажды, когда какой-то уголовник попробовал назвать его «жидом», Алик пошел на него с огромным бревном в руке. Инцидент был немедленно улажен, и дальше «Саша-журналист», как звали его в лагере, исправно писал за своих солагерников письма их родственникам или жалобы начальникам.
В Москву он вернулся летом 1962 года. На дворе еще стояла «хрущевская оттепель»: молодая поэзия собирали стадионы слушателей, по стране гуляли машинописные копии (или фотокопии) произведений Джиласа и Авторханова. В ноябре в «Новом мире» был напечатан «Один день Ивана Денисовича» Ал. Солженицына.
Первым тревожным сигналом стало дело молодого ленинградского поэта Иосифа Бродского, арестованного в феврале 1964 года по обвинению в тунеядстве. Это дело вызвало в среде российской интеллигенции широкий протест, среди тех, кто пытался защитить молодого поэта от несправедливых и оскорбительных обвинений были Анна Ахматова, Дм. Шостакович, Лидия Чуковская, Ефим Эткинд, Лев Копелев, Евг. Гнедин и другие. Писательница Фрида Вигдорова сумела попасть на позорный спектакль, где судили будущего Нобелевского лауреата, и сделала запись процесса, которая потом широко ходила в самиздате. Так, в русской литературе появился новый жанр «записи из зала суда», которым через пару лет воспользовался и Гинзбург.
Пока же, прописанный в Москве с трудом, лишь благодаря помощи знаменитого Ильи Эренбурга, он пытался вернуться к учебе, в чем ему категорически отказывали. Он работал осветителем на телевидении, токарем на домостроительном заводе, библиотекарем, рабочим в Литературном институте.
Так прошли три послелагерных года. А в сентябре 1965 года был арестованы писатели Андрей Синявский и Юлий Даниэль. И для Гинзбурга началась новая жизнь - «Белая книга», обыски, арест, новый лагерный срок.
«Белая книга» - эпоха подписантства.
Восприняв уроки самиздата, - Синявский и Даниэль пошли уже чуть дальше — они решили отправить свои рукописи на Запад, опубликовать их там и вернуться на родину в виде тамиздата. Когда книги писателей Абрама Терца и Николая Аржака (таковы были псевдонимы Синявского и Даниэля) появились на Западе, власти спохватились и начали поиски. Есть несколько версий, как органам удалось вычислить имена писателей, но сейчас речь не о том.
Андрея Синявского арестовали по дороге на лекцию в Школе-студии МХАТа, Юлия Даниэля — в московском аэропорту Внуково, когда он возвращался из Новосибирска.
Первой реакцией общества было ошеломление. По тем временам публикация под псевдонимом, да еще на Западе — была вещь неслыханная. Многие, даже либерально настроенные интеллигенты, укоряли Синявского и Даниэля в том, что теперь власть начнет закручивать гайки, что цензура усилится, что снова пойдут заморозки (как будто уже не началось?).
Но очень скоро направление умов переменилось. Этому в большой степени способствовало и то, что на Западе (где эти книги уже появились в переводах и где их можно было прочесть) реакция на арест писателей была крайне резкой, даже коммунист Арагон выступил в их защиту, не говоря уже о сотне других деятелей культуры всего мира.
И вот впервые за многие десятилетия в стране началась широкая гласная общественная кампания, получившая впоследствии название «подписантства» (через 2-3 года в пору суда над Гинзбургом, Галансковым и Лашковой она достигла своего пика).
В чем была ее суть? Десятки людей, самых разных профессий (рабочий, студенты, врачи, писатели, академики), как бы вдруг осознав ответственность за то, что происходит у них в стране, стали обращаться с письмами в самые различные инстанции (государственные, судебные, ЦК КПСС, лично к генсекретарю Брежневу или к лауреату Нобелевской премии Шолохову) с просьбой освободить арестованных писателей. Они предлагали взять их на поруки, призывали соблюдать собственные законы и, прежде всего, конституцию, настаивали на открытом гласном рассмотрении дела.
Ответом на эти обращения был шквал репрессий. «Подписантов» (как их стали называть) увольняли с работы и выгоняли из институтов, прорабатывали на собраниях и задерживали на несколько суток в милиции.
Реакция на арест писателей сильно беспокоила власти, поэтому, когда в феврале 1966 г. состоялся суд, все четыре дня процесса почти все московские газеты печатали о нем отчеты, разумеется, пакостные и ернические.
Александр Гинзбург решил собрать об этом деле все материалы, которые были доступны.
Сейчас невозможно себе представить, что значило в условиях абсолютно закрытого советского общества 60-х годов собрать все это множество вырезок из газет и журналов десятков стран мира (естественно, их не продавали). А надо было не только собрать, но найти переводчиков и сделать это так, чтобы никого не засветить. Все это было сделано с мушкетерской ловкостью и быстротой. «И когда я положил рядом все эти иностранные статьи и отклики, и советскую тупую газетную ругань, — рассказывал Гинзбург позже, — стало очевидно до смешного — как тупа и глупа эта система и насколько невиновны арестованные писатели».
Так появилась идея книги — соединить все печатные материалы, советские и западные, и вставить в них запись судебного процесса, которая уже ходила в самиздате (женам арестованных — Марии Розановой и Ларисе Богораз, присутствовавшим на суде, удавалось кое-что тайно записывать во время суда, а вечером друзья переносили это на бумагу), и присовокупить к этому все письма в защиту.
Так получилась «Белая книга» по делу Синявского и Даниэля, которую составил Александр Гинзбург. Книга была посвящена светлой памяти Ф.А. Вигдоровой.
По своему обыкновению Гинзбург подписал ее своим именем, поставил свой адрес и пустил в открытое плаванье. Он показывал ее некоторым депутатам Верховного Совета (в частности, Илье Эренбургу), прося их заступиться за арестованных писателей. Один из экземпляров (впрочем, самой последний нечитабельный) он отнес в КГБ. Жест для него совершенно естественный - «Иду на Вы!».
Вскоре «Белая книга» вышла во Франции в издательстве «La Table Ronde», а потом в 1967 году в издательстве «Посев».
Естественно, в январе 1967 года Александр Гинзбург был арестован и препровожден в Лефортовскую тюрьму. Вместе с ним были арестованы молодой талантливый поэт Юрий Галансков, составитель сборника «Феникс», и 23-летняя машинистка Вера Лашкова, печатавшая «Феникс» и «Белую книгу». Исторической правды ради следует добавить сюда и Алексея Добровольского, который сыграл в этом процессе зловещую роль провокатора.
Следствие длилось целый год, за это время КГБ пытался через своих агентов в эмигрантской организации НТС в Германии организовать приезд какого-нибудь НТС-овца, якобы, к Гинзбургу и Галанскову.
Это им отчасти удалось, и на четвертый день в суде внезапно появился венесуэльский гражданин и французский студент Николас Брокс-Соколов, который по заданию, якобы, какой-то Тамары Волковой вез уже арестованным Гинзбургу и Галанскову множительный аппарат шапирограф и деньги.
Несчастный, ничего не понимающий мальчик, не ожидавший такого поворота событий, был совершенно потрясен, концы с концами у него не сходились, и было ясно, что все это чистая липа. (Впоследствии в перестройку в советской прессе были напечатаны материалы о том, как КГБ готовило эту инсценировку.)
Приговор был жестким: «за антисоветскую агитацию и пропаганду» Юрий Галансков был осужден на 7 лет лагерей строгого режима. Он не досидел своего срока и умер в ноябре 1972 в тюремной больнице от язвы желудка. Его тайно похоронили на лагерном кладбище.
Вера Лашкова (ей было 23 года) в этот раз была осуждена лишь на год, и поскольку следствие длилось почти 12 месяцев, она вскоре вышла из тюрьмы. Впрочем, в дальнейшем гебисты свели с ней счеты уже без всяких юридических тонкостей.
Вера была в 70-е годы активной участницей солженицынского Фонда, кроме того, она печатала мемуары А.Д. Сахарова (что вызвало особую ярость чекистов). В 1983 году без всяких на то оснований ее лишили московской прописки и жилья и заставили под угрозой обвинения в «бродяжничестве и тунеядстве» уехать из Москвы в 72 часа.
Семь с половиной лет жила она в глубинке, переезжая с места на место, выполняя самую тяжелую работу (была шофером тяжеловоза, уборщицей), пока, наконец, в 1990 году смогла вернуться в Москву и благодаря помощи Е.Боннэр получить там квартиру.
Даже адвокаты, участвовавшие в этом судебном процессе, подверглись репрессиям. Так, защитник Гинзбурга — Борис Андреевич Золотухин, один из самых ярких и профессиональных советских адвокатов, был изгнан из адвокатуры и отлучен от своей профессии (больше чем на 10 лет) за то, что он потребовал для своего подзащитного оправдательного приговора. И все-таки ни подсудимые, ни их защитники не отступили от своих позиций.
Отбывать наказание и Гинзбурга и Галанскова отправили в Мордовию в Потьму на знаменитый 17-ый лагпункт, в «гадючник» (как называли его чекисты), куда они помещали самых строптивых и неисправимых.
Здесь Александр Гинзбург и познакомился с героем «Белой книги» Юлием Даниэлем, с которым его связала до конца дней крепкая сердечная дружба, как и с лидером ленинградской группы «Колокол» Валерием Ронкиным. Это были его самые близкие друзья.
О пребывании этой компании неисправимых в «гадючнике» №17 ходило много легенд. Они умудрялись отправлять оттуда информацию о голодовках и наказаниях, о ситуации в соседних лагерях, передавать «левые» письма и даже магнитофонные пленки.
В те годы Запад очень интересовался правозащитным движением и по ВВС и «Голосу Америки» часто можно было услышать о ситуации в мордовских лагерях. «Наши надзиратели уже привыкли слушать западное радио, вздрагивая иногда, когда вдруг среди информации звучали их фамилии, — рассказывал впоследствии Алик. — Но когда они услышали по «Голосу Америки» наши собственные голоса, говорят, у начальника лагеря был припадок ярости».
Дело в том, что надзиратели принесли Гинзбургу починить сломанный магнитофон, предусмотрительно выкрутив из него микрофон. Оказалось, что поломки никакой не было — просто весь аппарат был забит тараканами. Гинзбург умудрился как-то переставить местами детали в магнитофоне, чтобы он работал на запись.
Так появились на воле (а потом и на «Голосе Америки») 2 магнитофонных пленки — прямо из концлагеря. На одной — Юлий Даниэль читал переводы стихотворений латышского поэта Кнута Скуениекса, который сидел в соседнем лагере, на второй — зэки рассказывали о положении в советских лагерях и обращались за помощью к мировой общественности.
Обе передачи издевательски кончались так: «На этом заканчиваем нашу передачу из политического лагеря №17. Передача была организована по недосмотру администрации. Вел передачу Александр Гинзбург».
Другим волнующим моментом в жизни лагпункта №17 была регистрация нашей с Аликом свадьбы.
Дело в том, что его арестовали за 5 дней до намеченного бракосочетания, и мое положение после его ареста стало самым неопределенным. Я работала тогда преподавателем русского языка для иностранцев в Московском университете. Естественно, мне предложено было отказаться от Гинзбурга («и тогда все будет хорошо»), а поскольку я не отказалась, — меня уволили «как жену антисоветчика Гинзбурга». Но на свидание к нему пускать категорически отказывались «как не-жену». Так продолжалось два года.
И тогда Гинзбург объявил голодовку. Длилась она 27 дней и к нему по очереди каждый день присоединялся кто-нибудь из его солагерников. Другие ежедневно писали во всем инстанции грозные письма.
И власти сдались. Свадьба наша была назначена на 21 августа 1969 года (дата была выбрана не случайно — начальство хотело таким образом задавить возможные акции по поводу годовщины вторжения советских войск в Чехословакию).
Нашу лагерную свадьбу — как общую победу — справлял весь лагерь. И хотя к нам в комнату никого не пустили, даже маму Алика, а я не могла выйти за пределы маленького деревянного домика (который, кстати, назывался «Дом свиданий»), все-таки из крошечного окошка в туалете я смогла увидеть ликующие лица наших заступников.
Тогда же Юлий Даниэль и написал свою знаменитую «надпись на Арине»:
Она, безусловно, дороже Парижа,
Разгадка сравненья ясна и проста.
Он стоит обедни, а наша Ариша
Великого стоит поста.
Впрочем, даже «гадючник» не исправил строптивых антисоветчиков. До окончания срока отбывать свое наказание уже во Владимирском централе, «крытке» — одной из самых страшных российских тюрем были отправлены и Юлий Даниэль, и Валерий Ронкин, и Александр Гинзбург.
«Солженицынский Фонд» - возрождение милосердия
23 января 1972 года во Владимирской тюрьме кончился второй срок Александра Гинзбурга.
Власти заранее предупредили его, что жить в Москве ему запрещено — по закону, антисоветчику, отбывшему свой срок, полагалось селиться под надзор не ближе 101 километра от Москвы.
Алик выбрал Тарусу, маленький городок на Оке, где он часто бывал до ареста и который очень любил. Жившие там писатели-переводчики Елена Михайловна Голышева и Николай Давидович Оттен предложили нам первые несколько месяцев пожить у них.
По дороге нам даже разрешили заехать на несколько часов в Москву.
Летом этого 1972 года в Тарусу к Алику приехал Александр Исаевич Солженицын. Они встретились на берегу тихой маленькой речки Таруски и проговорили несколько часов.
«Архипелаг ГУЛаг» был к этому времени закончен, но Солженицын планировал издавать его не раньше 1975 года. Он понимал, что это будет взрыв и что дальнейшая судьба и его, и его семьи после этой публикации может сложиться достаточно трагично. Но он уже давно принял твердое и окончательное решение: все деньги за все издания «Архипелага» пойдут только на помощь политзаключенным и их семьям — жертвам тоталитарного коммунистического режима, которым писатель и посвятил свою книгу.
Дело в том, что особенность советской удушительной пенитенциарной системы состояла в том, что после ареста человека виновными становились сразу и все члены его семьи. При Сталине их тоже сажали или отправляли в лагеря или на поселения, а детей — в специальные детские дома. Во времена Брежнева было легче — их всего лишь подвергали унизительным допросам и обыскам, выгоняли с работы, оставляли на голод и безденежье. Поэтому перед любым человеком, который мог быть арестован, всегда стоял вопрос — рисковать собой он, может быть, и имеет право, но можно ли рисковать своей семьей?
Помощь семьям политзаключенных существовала во всем мире, даже при самых страшных режимах, и только в Советском Союзе считалось, что это подрыв системы. Годами убивалось в коммунистической империи милосердие, и насаждались страх и стукачество.
Правда, в последние годы, начиная с 60-х, когда после процесса Синявского-Даниэля, Гинзбурга и Галанскова, ленинградского «Колокола» связи между семьями зэков укрепились, а многие представители интеллигенции — студенты, врачи, учителя, писатели — помогали деньгами и вещами семьям преследуемых, посылали в лагерь денежные переводы, книги и письма. Но этого было недостаточно. Нужна была четкая структура и немалые деньги.
Александр Солженицын изложил Гинзбургу свою идею «зэчьего Фонда» и предложил ему стать его распорядителям. «Архипелаг» тогда еще не вышел, но писатель сразу отдал на помощь политзаключенным четвертую часть Нобелевской премии, присужденной ему в 1970 году.
Гинзбург к этому времени пробыл на свободе всего лишь полгода. Он понимал, как опасна эта новая миссия, к тому же через несколько месяцев у нас должен был родиться первый ребенок. Но он принял это предложение как честь и сделал эту работу делом своей жизни. Я целиком поддержала его в этом и впоследствии тоже участвовала в этой работе.
Александру Гинзбургу принадлежит схема и структура Фонда, которая действовала потом много лет. Тогда же и Солженицын, и Гинзбург единодушно приняли еще одно из главных решений - все действия Фонда должны быть абсолютно легальны.
Поначалу Фонд официально не объявили — Алик был под надзором, не имел права выезжать за пределы Тарусы, должен был ходить отмечаться в милицию, всех приезжавших к нему тщательно проверяли. А ему предстояло составить списки не только всех политзаключенных — в тюрьмах, лагерях, психбольницах, ссылках, но и членов их семей, желательно с указанием возраста, болезней и прочих нужд.
Как я уже сказала, писатель планировал издать «Архипелаг ГУЛаг» через 3 года, но, как это часто бывает в жизни, случай смешал все планы. В августе 1973 года машинистка Елизавета Воронянская, печатавшая «Архипелаг», была схвачена в Ленинграде. Ее мучили 5 дней и потребовали, чтобы она выдала место хранения опасной книги.
По договоренности с писателем, Воронянская должна была уничтожить свой экземпляр, но она, пообещав это сделать, все же оставила его у себя и даже давала читать другим эту книгу, которую считала «великой». Потом экземпляр, правда, был зарыт в саду у одного из их общих с Солженицыным знакомых. Несчастная женщина указала это место, а потом, когда вернулась домой, покончила с собой.
«Архипелаг» оказался в лапах у КГБ, и писатель дал срочную команду на Запад печатать книгу.
В невероятно короткие сроки парижское издательство «Имка-Пресс» сумело напечатать «Архипелаг» и к началу января 1974 года книга вышла в свет. Гебешники, сами того не понимая, ускорили процесс разрушения своей империи. Это был взрыв оглушительной силы. Стало понятно, что власти не оставят писателя в покое.
12 февраля 1974 года вечером в моей квартире раздался телефонный звонок (тогда еще мой телефон не был отключен). Это была Наташа Солженицына. «Слушай меня внимательно, - сказала она, - только что восемь гебешников увели Александра Исаевича. Сказали, что в Генеральную прокуратуру, привод. Скорей!».
Я поняла, что должна обзвонить всех, кого возможно, и своих друзей, и иностранных журналистов. Потом оказалось, что, уходя, гебешники сломали дверной замок и отключили телефон, но каким-то чудом один этот звонок Наташе все же сделать удалось.
Через час я была у незакрывающихся дверей солженицынской квартиры, в которой толпились друзья, журналисты, все пришедшие выразить свое сочувствие и оказать помощь, если это понадобится.
Помню Лидию Корнеевну Чуковскую, Вяч. Всеволодовича Иванова, Евгения Борисовича Пастернака с женой Аленой. А.Д. Сахаров с группой друзей дежурил у Генеральной прокуратуры, потом они тоже пришли в дом на Козицком.
В доме было четверо детей (младшему Степе было 6 месяцев) и две женщины — Наташа и ее мать Екатерина Фердинандовна. А Наташе, кроме всего, надо было еще подумать, какие письма уничтожить, какие спрятать, что унести и куда. Никто не знал, не приедут ли чекисты завтра снова.
Рано утром на следующий день у меня в доме раздался звонок в дверь. Обыск? Я была готова: «Кто?». Из-за двери донесся знакомый голос: «Пушкин». Это был Алик. Услышав поздно вечером об аресте Солженицына, поднадзорный Гинзбург, которому не разрешалось выходить из дома после 8 ч вечера, ночью тайно сбежал, оврагами и лесом добрался до железнодорожной станции и на первой же электричке на рассвете приехал в Москву. Предупредив меня, он поехал к Солженицынам на Козицкий и оставался там с ними до самого отъезда семьи 30 марта 1974 года.
В доме опального писателя власти не решались его брать, тем более, что на Гинзбурга была оформлена генеральная доверенность на ведение всех дел семьи. Но на следующий же день после их отъезда Алика схватили на улице, привезли в Тарусу, снова судили и поставили и поставили под строгий надзор еще на год.
Об этом западные корреспонденты в Москве немедленно сообщили агентствам, и Солженицын, согласно договоренности с Аликом, публично объявил о существовании Фонда помощи политзаключенным и о том, что Александр Гинзбург является его распорядителем.
Так началась открытая жизнь Фонда.
Среди сотен семей, получивших помощь Фонда, были русские, украинцы, белорусы, евреи, латыши, литовцы, эстонцы, крымские татары, грузины (в том числе будущий президент Грузии Звиад Гамсахурдиа), армяне, казахи и др. - в самых разных уголках Советского Союза. В работу Фонда добровольно и совершенно бескорыстно участвовали более сотни волонтеров, тоже самых разных национальностей (есть список на 150 человек).
По правилам Фонда каждый ребенок в семье политзаключенного получал ежемесячное пособие (сначала 30, потом 35 рублей). Оказывалась помощь одиноким и больным родителям, лишенным кормильца. Например, Фонд в течении многих лет помогал матери литовского узника Балиса Гаяускаса, отсидевшего в советских лагерях и тюрьмах 25 лет. Впоследствии, освободившись, Гаяускас сам стал распорядителем Фонда в Литве, за что в 1977 г. был вновь арестован. В независимой Литве он был некоторое время генеральным директором Департамента безопасности Литвы.
Фонд помогал также подследственным и временно задержанным, узникам психбольниц и спецтюрем. Зэкам, освободившимся из лагеря, давали деньги на дорогу домой и на первое время жизни, покупали обувь и одежду. Ссыльным посылали денежные переводы, посылки с едой и вещами, книги, газеты; их родственникам оплачивали дорогу на свидание к ним.
Поскольку Фонд был зарегистрирован в Швейцарии, Наталья Солженицына — его президент, ежегодно обязана была предоставлять швейцарским властям отчетность, которую мы ей посылали с надежной почтой или оказиями. Слава Богу, никогда эти отчеты не попали в лапы КГБ, хотя в дальнейшем, конечно, гебисты, устраивали набеги на квартиры волонтеров Фонда.
Параллельно с Фондом, основанным Солженицыным, существовали сборы и добровольные пожертвования и внутри страны. На премию, полученную А.Д. Сахаровым в Италии «Чино дель Дука», Елена Георгиевна Боннэр основала специальный детский Фонд.
Особо хочу подчеркнуть, что вся помощь осуществлялась в рублях или в специальных денежных знаках — сертификатах, имевших хождение в стране. В 70-е годы в Советском Союзе существовала специальная система, когда можно было посылать из-за границы деньги в долларах, марках, франках и т.д. на Внешпосылторг СССР на имя конкретного человека, а тот взамен получал внутри Советского Союза так называемые сертификаты, на которые можнро было покупать вещи и продукты в специальных магазинах в Москве «Березка». Как правило, это были дефицитные западные товары. Этим мы часто пользовались.
Никаких нелегальных методов в работе Фонда власти найти не могли, однако — естественно — и терпеть этого они не желали.
В 1977 году был арестован первый распорядитель Фонда — Александр Гинзбург. Его обвинили не только в работе солженицынского Фонда, но и в участии в деятельности Хельсинкской группы, созданной в 1976 году для наблюдения за выполнением Хельсинкских соглашений, подписанных в том числе и Советским Союзом. Эту группу возглавлял известный советский физик Юрий Орлов (в феврале 1977 года он тоже был арестован, как и еще один «хельсинец» - Анатолий Щаранский). В группу входили многие известные правозащитники, в том числе Елена Боннэр, Мальва Ланда, Татьяна Осипова-Ковалева, Людмила Алексеева и др.
Как только Александр Гинзбург был арестован, руководство Фондом взяли на себя Татьяна Сергеевна Ходорович, Мальва Ланда и бывший политзаключенный Кронид Любарский. После того, как Татьяна Ходорович и Кронид Любарский были вынуждены эмигрировать, а Мальва Ланда была сослана в Казахстан, распорядителями стали Сергей Ходорович и я. В 1980 году наша семья выехала на Запад вслед за высланным в США Гинзбургом, и Сергей Ходорович — один — продолжал начатое дело.
Это были для Фонда, может быть, самые опасные и страшные времена.
Вместо послесловия
27-ое апреля 1979 года был обычный московский день, заполненный обычными заботами и делами. Алик уже 3 года был в заключении.
Накануне мы с Ирой Орловой, женой профессора Юрия Федоровича Орлова, отправили совместное письмо президенту США Джимми Картеру, призывая его поднять вопрос о положении политзаключенных на переговорах с кремлевскими руководителями. Надеялись на помощь.
Телефоны у нас были отключены намертво (без всяких объяснений), жили мы на окраине Москвы, и друзья, чтобы обменяться новостями, приезжали всегда без предупреждений.
В этот вечер, как обычно по пятницам, у меня на кухне собралась наша «фондовская команда» — Сережа Ходорович, Витя Дзядко, Лиза Цитовская, Вера Лашкова, Таня Бахмина, Гуля Романова.
Когда все разошлись, уложила спать детей (4-летнего Алешку и 6-летнего Саньку) и принялась гладить.
Как всегда, глажка проходила под слушание «вражеских голосов», если их не глушили. Включила «Голос Америки» (потом на Западе мне придется работать на нем более 10 лет). Шла «передача для полуночников». Среди новостей передали о нашем с Ирой обращении: здорово, значит американские корреспонденты не подвели.
Я механически водила утюгом по детским рубашечкам, как вдруг: «Мы прерываем нашу передачу для экстренного сообщения. Только что стало известно, что пятеро советских политзаключенных, по договоренности между правительством США и Советского Союза, были обменены на двух советских шпионов, бывших сотрудников ООН Энгера и Черняева, приговоренных в США к пожизненному заключению. Советские узники уже находятся в Нью-Йорке. Вот их имена; Александр Гинзбург, Эдуард Кузнецов, Марк Дымшиц, Валентин Мороз и пастор Георгий Винс. Мы еще вернемся к этому сообщению в конце нашей передачи, — пообещало радио, — а сейчас продолжаем рассказ о национальных парках Вашингтона».
Шел первый час ночи. За окнами стояла глухая темнота, телефон был отключен, за стеной спали два малыша, которые и не подозревали, что в этот день их жизнь так круто переломилась.
Что делать? Уйти из дома, чтобы позвонить по автомату я не могла — опасно было оставлять детей одних. Вдруг на лестничной площадке глухо хлопает дверь лифта. Это сосед по дому — Алик Бабенышев. Его мама — писательница Сарра Бабенышева, услышав по радио о высылке, позвонила ему: «Беги к Арине, посиди с мальчишками, а она пусть идет к вам и звонит всем, кому захочет». Бегу.
Разбуженная мама плачет. Друзья ликуют. У Сахаровых берет трубку Люся: «Слава Богу, что ты позвонила. Мы с Андреем заказали такси, чтобы ехать к тебе. Приготовься, к тебе собираются приехать западные корреспонденты». Бегу назад.
Около двух часов ночи появились западные журналисты, потом еще одна группа. И еще. В ту ночь мне пришлось провести две большие пресс-конференции. А тут и друзья повалили, в нашей маленькой квартирке повернуться было негде. Помню чувство растерянности и даже какой-то вины перед Ирой Орловой и Леней Щаранским, братом Толи. Но Леня с сияющей улыбкой меня утешал: «Ты что, с ума сошла? Алика освободили, значит и Толика скоро освободят». (Увы, это случилось через много лет, освобождение и Юры Орлова, и Толи Щаранского.)
И в голове мысль, - а как же там Алик?
Еще два дня назад он сидел на нарах особого лагеря для политических рецидивистов в Мордовии вместе с Эдуардом Кузнецовым и Валентином Морозом. Никто из них ничего не знал о предстоящем обмене, никого ни о чем не спрашивали.
Сначала под конвоем на «воронках» довезли их до Потьмы, потом в специальном вагон-заке — до Москвы, там в Лефортовской тюрьме объявили о лишении гражданства и высылке, переодели в венгерские рубашки и костюмы и — на самолет.
Через сутки они были уже в Нью-Йорке.
Гинзбург не собирался уезжать и не готовился к такому повороту судьбы.
Старая жизнь кончилась, надо было начинать все заново. Это было 27-го апреля 1979 года. На Западе, ему предстояло прожить 23 года.
Трудная это была для него жизнь или более счастливая, чем на родине? Как знать?
Александр Гинзбург умер в Париже 19 июля 2002 года. Ему было 66 лет.
Когда он умер, наши сыновья, Саня и Алеша, которые вместе с нами прошли значительную часть этого пути, сделали для него 4-й номер журнала «Синтаксис» (один экземпляр) с их рисунками и стихами, посвященными отцу. Они положили этот сборник ему в гроб.
И в заключение я хотела бы сказать одну очень важную, с моей точки зрения, вещь. И Александр Гинзбург, и все, о ком мы сегодня говорим, - это люди, совершавшие Поступки (с большой буквы). Они вошли потом в историю и, может быть, повлияли на развитие событий в нашей стране, но делали это не из амбициозности, не из любви к славе и тем более не из корысти. Просто они не могли молча сосуществовать рядом с ложью, несправедливостью, насилием. Все, что они делали, - было для них так же естественно, как дышать или ходить.
Они были «великими», — так точно заметил Булат Окуджава — именно потому, что были совершенно естественными и нормальными. Они просто не умели жить по-другому.