Косталевская Тамара Владимировна (урожденная Карпович, отчество изменено матерью в целях безопасности; у всех детей в семье разные отчества - были даны в детдомах), родилась 12.04.1939 в Карлаге. Содержалась в лагере и ссылке до освобождения матери (1956 г.). Живет в Москве.

Мой отец Демкин Иван Леонтьевич¹ был арестован в 1938 г. по обвинению в измене родине — якобы он, с группой людей из пятнадцати человек, продал проект самолета за границу. Папа был управляющий домами Совнаркома. Партийно-хозяйственная работа. Мама² говорила, что через несколько дней после его ареста она получила записку от отца. Принес ее один человек. Записка была следующего содержания: будь осторожна, я ни в чем не виноват, не доверяй такому-то. Больше она ничего от него не имела. После реабилитации мама подала на розыск, и ей прислали похоронную запись, что он погиб в сорок втором году под Сталинградом... И это все, что было об отце. Правда, получается, что постановление об аресте было раньше, а арестовали позже: судя по срокам моего рождения, оно какое-то время где-то пролежало.

В то время матери моей было двадцать восемь. Трое детей — шести, четырех и двух лет. В момент ареста мама была беременна — приблизительно два месяца. И я родилась в лагере, в Акмолинском отделении Карлага, 26-я точка. И пробыла там с мамой до ее освобождения восемь или девять лет, точно не помню. (В школе я была переростком — очевидно, мне было девять лет, ведь женщин в лагере держали еще сверх срока.) Восемь лет мама отбыла по 58-й статье, а потом мы были в свободной зоне, это я помню. Я жила в бараке, спала с мамой на нарах — у нас нары были сдвоенные — а над нами тоже нары, и там спали две женщины. И так все остальные. Это был большой барак, темный, полный несчастных женщин.

Г.И. Хоть вы были и маленькая, может быть, вы помните, какой это был лагерь, на несколько тысяч или несколько сотен человек?

— Я только могу сказать, что, когда мы жили за зоной, это было несколько бараков, бараков пять, по которым я бегала. Там жили одни только женщины. Это были длинные бараки, посредине столбы стояли. И очень донимали клопы.

До того как мы попали в эту свободную зону, я находилась с группой детей, и за нами ухаживали женщины — не то политические, не то заключенные какой-то другой категории. Я не знаю. Но вот отношение к нам было не совсем человеческое. Мне казалось, что меня просто ненавидели. Может, это только ко мне так относились, но я была ребенком, я не знаю. Я не чувствовала любви со стороны этих женщин. С матерью мы иногда встречались; мама была рядом, мы это знали. Я всегда ее ждала. Может быть, я особенно ее ждала, но когда я говорила, что сегодня придет моя мама, надо мной почему-то очень смеялись. И смеялись не только взрослые, но и дети. Там как-то странно было. Во дворе горка, но меня не пускали к ней, и велосипед был, который мне тоже не давали. Жестокость там была. Отбирали мои игрушки. Вожделением моим были кубики, а у меня их забрали. Это так врезалось в память, что своей дочке я накупила много кубиков; я всегда мечтала построить из кубиков дом.

А был такой случай. Ночью нам не разрешали выходить в коридор. Но, очевидно, у меня расстроился желудок, и я вылезла из кроватки. И стала искать горшок. Я его не нашла, и со мной случилась беда, прямо в кроватке. Когда это обнаружилось, меня раздели догола, поставили на скамейку, собрали вокруг меня всех детей... и каждый ребенок чем мог, тем в меня и бросал, во все места (плачет)... щипали, тыкали. Меня просто пригвоздили к позорному столбу. Я испытала такое унижение, которое не могу забыть до сих пор. И вообще унижений было очень много.

Вот что это были за женщины. Мои детские воспоминания о них очень нехорошие.

Была там, правда, одна пожилая женщина, звали ее Хана Самойловна. Она была детский врач, доктор наук — из Москвы — и очень любила меня. Не только меня, а всех детей. По свидетельству моей мамы, она тоже была заключенной, политической. Потом, когда во время войны стали собирать женщин-врачей, ее тоже увезли, в Москву.

В семь месяцев я очень сильно заболела — воспаление почечных лоханок. И вот Хана Самойловна целыми ночами носила меня на руках, и только благодаря ей я осталась жива. Она, говорила мама, была рядом все время...

С большой благодарностью мама вспоминала начальника лагеря Сергея Баринова. Хана Самойловна говорила ему о наших детских нуждах — и он делал все возможное, чтобы детям помочь. А женщины-заключенные могли писать, сколько хотели. Он сам собирал письма.

Г.И. Скажите, пожалуйста, а вот этот лагерный детский сад, в котором вы были, он находился далеко от зоны?

— Он находился там же, в пределах лагеря, я это помню. Нас, детей, содержали, очевидно, в группках. Наша группа была небольшая, человек пятнадцать. Жили мы в одноэтажном доме, комнаты мальчиков и девочек отдельно. В комнате для девочек бывало до десяти коек. Я даже зрительно могу подсчитать число кроваток.

Когда маму освободили после восьми лет, нас перевели за проволоку, и я была очень рада, что меня из этой “маленькой тюрьмы” выпустили. Я бегала к маме на фабрику. Это был цех, где работали женщины, — шили халаты для маскировки, полушубки из овчины белые, рукавицы и ватники. Словом, воинское обмундирование. Я проходила через ворота, а затем через мужской блок (там работали пожилые мужчины и было что-то типа прядильни). На воротах стоял молодой казах, который всегда мне давал какую-нибудь вкусную вещь, даже помидоры. А помидоры в тех местах — чудо.

Г.И. А не помните, вы ведь родились и какое-то время прожили в лагере, кого-нибудь из детишек забирали родственники?

— Не помню.

Там были дети моего возраста и немножечко старше меня. Значит, привозили женщин беременных и с совсем маленькими детьми. Вот Юру помню, он был старше меня на год, — значит, приехал с мамой.

Г.И. Как вы думаете, там содержались только женщины — члены семей изменников родины, то есть политзаключенные? Или были и уголовницы?

— Там, где жила мама, находились только политические. В основном это были “жены врагов народа”. Все они имели по восемь лет. Но были и мужчины-заключенные, не знаю, к какой они относились категории, назывались бытовиками и содержались отдельно, за проволокой. Там были собаки, вышки. Мама говорила, что мужчин привезли перед ее освобождением. Кстати, они были очень нежны со мной, поглаживали по голове, когда я пробегала через их зону. Я любила ходить через этот пост даже больше, чем через женский.

За восемь лет пребывания в лагере единственным нашим развлечением была лошадка, которая вывозила каждый день мертвых — они лежали в телеге, прикрытые брезентом, из-под которого торчали руки и ноги. Но мы как-то не задумывались о смерти. И даже ждали эту лошадку в сумерках, когда вывозили трупы.

Ну, еще собаки, которые бегали вокруг лагеря, тоже привлекали нас. Мы же были детьми. Еще птички-воробушки очень меня радовали. Вот впечатления моего детства, все восемь или девять лет.

Случались еще драки за забором, у бытовиков. Я не раз наблюдала и драки, и поножовщину. Тоже интересные картины.

Мы даже не видели степей казахских. Там довольно унылая природа, но мы и этой унылой природы не видели, ничего, кроме неба и лошадки, которая вывозила мертвых. Вот это все — наше детство.

Иногда, правда, женщины устраивали концерты. По словам мамы, там было много актрис, и концерты были интересные. Мы их ждали.

Однажды весь наш детский дом повели за зону. С нами была воспитательница. Весна. Впервые выпустили коров. Они так резвились, что мы очень перепугались, сбились в кучу... По-моему, даже наша воспитательница испугалась. Коровы вокруг нас такое выделывали, что нас увели. Я до сих пор безумно боюсь коров.

Г.И. Скажите, а вот поверки, конвой — это вы помните?

— Нет. Ни поверок, ни конвоя. Конвой помню, когда я уже свободно бегала по зоне — они всегда меня чем-то угощали.

А потом мы с мамой освободились и жили уже в ссылке, на маленькой станции минутах в двадцати от Акмолинска. Мама работала в артели. Там было очень много бывших заключенных. При этой артели было общежитие, и в нем мы занимали одну комнату с земляным полом. Кроватей не было, соорудили какие-то топчаны. Мама была мастерица, и у нас были пододеяльники, сшитые из лоскутков, цветные. Она вообще была очень чистоплотным человеком — и физически, и морально.

С нами рядышком жили тетя Ядя и тетя Шура, тоже из маминого лагеря. Две подруги, которых вместе осудили, вместе они попали в лагерь, вместе прошли его. (Они потом приезжали к нам.) Самое интересное, что когда они нашли своих дочку и сына, они их поженили.

Г.И. Вы не помните, ваша мама случайно осталась там? Просто потому, что там можно было как-то устроиться, или же вам запрещалось выезжать?

— По словам мамы и других женщин, выезжать запрещали. Видимо, их просто туда направляли после лагеря. Наверное, это было место поселения.

Сначала мы жили в той комнатке, а потом уже снимали домик в казахском ауле. Там было две комнаты, в одной жила наша хозяйка. Звали ее Макшат. Ее муж погиб на фронте.

Г.И. А какие у вас были отношения с казахским населением?

— Прекрасные, доброжелательные люди. Когда мы только приехали в этот аул, в первый час буквально, все эти милые люди — мужчины и женщины — пришли толпой и встали у стеночки. И какое-то время молча рассматривали нас, а мы — их. У них были очень добрые лица. Языка никто из нас не знал, но когда я потом играла с казахскими детьми, мы друг друга прекрасно понимали. Был один казах, его звали Антон (наверное, ему сделали такое имя, чтобы нам было легче). Он работал на мясокомбинате. И вот этот казах один раз пришел к нам и сказал:" Ты один, и вот тебе колбаса". Мама сказала: “У тебя же восемь детей”. А он ответил: “Ты один, и я буду тебе помогать”. И он действительно приносил кое-что с мясокомбината. А мама стала обшивать его детей, из каких-то тряпочек. Она очень старалась чем-то ему помочь.

У них совершенно не было замков. Вот сейчас об этом рассказываешь, и даже не верится. В дом можно было прийти в любой момент, и на столе появлялось все, что есть в этом доме. Это были удивительные люди. Они по-доброму о нас заботились. Им была так же дорога наша русская семья, как и свои семьи. Они никому не дали погибнуть.

И еще. В лагере, в нашем детском доме, нас пугали казахами. Говорили: вот придет калдык и заберет тебя. Мы очень боялись. И вот однажды я зашла в пустой барак около свободной зоны и, к своему ужасу, увидела, что за мной в этот барак заходит казах. Я чуть не умерла со страха. Но когда он подошел, я увидела доброе лицо и сразу же весь страх прошел. Это был тот казах, который потом, когда я прибегала к маме, угощал меня помидором. Они ведь сами многодетные и очень любят детей.

Что это были за люди, которые нас пугали казахами! И когда мне теперь говорят, что у них там какие-то распри, мне не верится. В моем сознании не укладывается, чтобы эта нация дошла до того безобразия, что сейчас там происходит.

Г.И. А школа там была?

— В школу я ходила через степь, очень далеко. Это была единственная школа на станции — двухэтажная, вокруг школы оазис, где росли акации, а дальше — голая степь.

Когда я пошла в первый класс, я узнала, что, оказывается, книги бывают, бывают сказки; и вообще, есть что-то более интересное, чем лошадки и торчащие из-под брезента руки-ноги мертвецов. Нам ведь там никогда никто не читал никаких книг. Однажды, когда мы вышли в свободную зону, ко мне подошла одна из воспитательниц и стала на меня кричать: где книга о Ленине!? Она так кричала... А я вообще не видела книг и не знала, кто такой Ленин.

Очень мне все тяжело давалось сначала. Кругом ведь все уже читали. Потом стало легче, и я пошла хорошо. Хотя никто ко мне не проявил никакого сочувствия, только одно презрение. Я не помню, были ли в классе еще дети моей категории, наверное, только я одна. Не было в нашем классе и ни одного казаха.

Я, конечно, очень старалась и училась изо всех сил, но, кроме двоек и единиц, никогда ничего не видела. Удивляюсь, почему меня не оставляли на второй год. У меня врожденная грамотность, но мне, вне зависимости от того, были у меня ошибки или нет, все равно всегда ставили тройки. Литература — не математика, в сочинении надо раскрыть тему, и я это делала, и делала неплохо, но все равно всегда получала трояки. Как бы я ни отвечала. Например, “Пророк” — у меня все это шло от сердца, — и все равно, ничего не помогало.

А вот Майя, дочка секретаря, выходила к доске и могла вообще ничего не сказать, но ей ставили пятерку.

Однажды в школе мы катались на лыжах и у меня очень замерзли руки. Потом, когда руки разогрелись (а они были обморожены), мне было очень больно и я плакала. А дети спросили учительницу: “А почему эта плачет?” В слове “эта” было такое презрение...

Г.И. Что же, среди учащихся вы были одна такая?

— Я не помню, был ли кто-нибудь еще, во всяком случае, женщины, жившие рядом, имели уже взрослых детей. Чаще дети жили либо у родственников, либо в детдомах — их даже не забирали оттуда, просто не брали в наши жуткие условия. Они жили где-то на Украине, переписывались... Было много эвакуированных, тех, чьи родители во время войны уехали с Украины. У нас в классе была девочка с Украины. А вот что касается лагерных, то мне кажется, я была одна, во всяком случае, в нашем классе.

Г.И. Сколько классов вы окончили в Акмолинске?

— В Акмолинске я окончила девять классов. Когда мы переехали в Киев — это был пятьдесят шестой год — мне исполнилось шестнадцать лет, и я заканчивала десятый класс уже там. Пошла в вечернюю школу, так как мама моя болела и надо было идти работать.

Потом я поступила в институт иностранных языков, на французское отделение. Никаких препятствий не было.

Г.И. А при получении паспорта?

— Когда я получала паспорт, мне пришлось пойти к начальнику милиции и попросить, чтобы он позвонил в районное отделение, так как от меня требовали указать, в каком районе я родилась. У меня есть свидетельство — единственный документ, подтверждающий, что я родилась в Карлаге, на котором стоит печать, очень четкая: “Управление Карлага НКВД”. Треугольная печать. Это единственное, что у меня сохранилось. Так вот, в метрике у меня написано “село Долинское Карагандинской области”. Я объяснила, где я родилась, показала документ, он позвонил в районное отделение милиции, и мне выдали там паспорт. Я до сих пор ощущаю трудности: когда приходится где-то заполнять документы, мне всегда говорят: район, укажите район. Потому что Долинка — это управление лагерями, а мне так и написали — село Долинское.

Г.И. Когда вы жили уже на высылке, вам кто-нибудь помогал?

— Нет. Мы жили только на то, что мама зарабатывала. Мы просто бедствовали. Когда мы приехали в Киев, я удивилась, что люди, оказывается, живут хорошо. А там вокруг нас была просто нищета, сплошная нищета. Ели мы иногда раз в три дня. Когда я приехала на Украину, я спрашивала, а что это за зелень? А уж на яблоню посмотреть — это было как войти в райский сад. Я ходила на склоны Днепра, и все там приводило меня в восторг, потому что я никогда не видела такой красоты. Казахстанские степи — они же мрачные. Там были цветы, подснежниками их называли, но я понимала, что это не подснежники, а какой-то другой цветок. Это море цветов, но необыкновенно короткое время. И еще мы все ходили с мешками рвать полевой чеснок, который поедали в большом количестве. Это нас спасало от цинги. Я удивляюсь, но несмотря на плохое питание, мы все были здоровыми.

Г.И. Мама делала попытки найти отца в то время?

— Вот этого я не знаю. Наверное, не делала. С родственниками переписывались. Родственники нашли братьев — они находились на Украине, были уже взрослые, один учился на краснодеревщика. А сестру найти не могли. Она была под Свердловском. Она сама нашла нас. И приехала. Ей было шестнадцать лет.

Ведь у мамы, кроме меня, было трое. Два брата жили под Киевом и в Киеве, у родных. Они сначала были в детском доме, но потом их забрали оттуда. Но бабушка и дедушка с ними связь имели. Сестра тоже была в детском доме. Потом она нашла нас и приехала, с девочкой Аничкой, с которой они сбежали из детского дома. В детдоме они окончили всего четыре класса. В Акмолинске они жили с нами, поступили в ремесленное училище, окончили его. Там им давали какое-то обмундирование, кормили. Потом они работали на электроподстанции. Аничка до сих пор там живет — вышла замуж, муж у нее русский. Мы переписываемся.

А сестра моя уехала на Украину, тоже вышла там замуж. Живет в Артемовске, работает на заводе. Жизнь у нее сложилась не очень удачно — муж умер, осталась с двумя детьми. Образования она так и не получила.

Сестра очень хорошо поет, у нее прекрасный голос, по силе и красоте не уступит хорошим певицам. В Акмолинске она пела в самодеятельности, ее приглашали в ансамбль. Ей никакого микрофона не нужно было. Пела она русские народные песни.

А братья сейчас живут в Киеве. Один получил высшее образование, другой — нет, работает на заводе.

Я в 1969 г. приехала в Москву, вышла замуж, у меня дочь четырнадцати лет.

Г.И. Вот вы, родившаяся в лагере, получили высшее образование.

— Я кончила еще и второй институт, патентный. Когда я поступала в Иняз, я прошла большой конкурс. За сочинение у меня была единственная на курсе пятерка. Я даже удивилась — мы пришли сдавать устный экзамен, и там сказали: вот единственная пятерка за письменную работу. А я и в экзаменационный лист не посмотрела, думала — трояк. Я так привыкла к плохим отметкам.

Г.И. А говорили в Киеве в основном по-русски или по-украински?

— Вот они сейчас твердят — “язык, язык”, а ведь они сами истребляли свой украинский язык. Когда из деревни приезжала какая-нибудь девочка и говорила по-украински, ее называли “жлобиха”. И она быстро переходила на русский. А ведь раньше она говорила на прекрасном украинском языке, очень литературном, красивом. И получался какой-то вульгаризм, который слушать невозможно.

В Инязе украинский язык изучали, и относились к нему с большим вниманием. У нас был замечательный педагог. Сначала мне приходилось трудно. Когда я что-то начинала рассказывать по истории Украины на украинском, педагоги говорили: “Переходите на росийску мову”. Но в общем считалось, что мы учились на украинском.

Сейчас я работаю. Я не преподаю французский, последние годы была переводчиком — не разговорным переводчиком, а в разных организациях, в Москве. Делала технические переводы, работала с юридической литературой. Это в отделении морского права при Министерстве морского флота. Там заключались международные конвенции.

Г.И. Когда вы уезжали из Акмолинска, как у мамы было со здоровьем?

— Очень плохо. У нее была астма, сердце больное. В Киеве она работала, опять в пошивочном цехе. Ее хотели отправить на инвалидность, но ей очень повезло. Она поехала в Симеиз, в санаторий от Совета Министров, им каждый год давали бесплатную путевку. Врачи ее не отпускали, говорили, не доедет, умрет. Но она поехала. А там она встретила врача, который тоже был из репрессированных. Он проникся к ней состраданием и вылечил ее от астмы. Сам давал ей таблетки, и когда мама приехала, мы ее не узнали: она вернулась здоровым человеком.

Г.И. Ваша мама попала в лагерь, не имея какой-то определенной специальности?

— Нет, она была просто домохозяйкой, воспитывала детей. Трое детей было — целый день работала. Вот в лагере она научилась шить.

Г.И. А когда вы приехали в Киев, вам дали квартиру?

— Да, сразу же. Мы вернулись в августе 1956 г., а в октябре уже имели квартиру. Правда, нам горисполком выделил однокомнатную, но когда мама пришла, ордер был уже переделан и вместо однокомнатной квартиры нам дали две комнаты в коммуналке. Мама махнула на это рукой — мы ничего не ждали и очень обрадовались, увидев в том районе таких же, как мы, нищих. Мама работала до пятидесяти пяти лет. А потом, когда ей был шестьдесят один год, вышла замуж. Так что в конце жизни ей повезло, она встретила хорошего человека. Мама очень тяжело умирала от рака, и он за ней ухаживал. А вскоре и сам умер, тоже был болен.

В Киеве мы поддерживали связи с некоторыми мамиными подругами по лагерю. Например, с тетей Валей Поляковой. Ее муж был довольно известный человек, кажется, первый секретарь горкома в Киеве. Когда, еще в лагере, они с мамой приходили ко мне в детское учреждение, тетя Валя всегда приносила мне гостинцы, так как была где-то на земляных сельскохозяйственных работах.

Недавно я подала заявление в Комитет госбезопасности с просьбой дать мне справку о том, что я находилась в Карлаге с такого-то по такой-то год. Прошел месяц, и мне позвонили. Я когда слышу эту организацию, КГБ, у меня сразу же возникают совершенно отрицательные эмоции. Я, конечно, была очень некорректна с каким-то Петром Константиновичем, как он представился, но он мне сказал, что я должна направить запрос в Информационный центр Караганды, в облисполком, в Отделение внутренних дел. Я его спросила: “Вы отказываетесь от моего дела? Ведь если вы напишете туда, вам скорее ответят, чем мне, вам справку дадут моментально”. Короче говоря, я поняла, что они не очень хотят этим заниматься. И тогда я ему сказала: “Сажали вы быстро, а получить какой-то документ невозможно. Вы остаетесь такой же фашистской организацией”. Он бросил трубку. Потом я сама позвонила и сказала: “Пожалуйста, не бросайте трубку, меня понять можно”. Он ответил: “Я понять вас могу, но если бы вы обращались к моему отцу, тогда было бы понятно, а обращаться ко мне с такими обвинениями...” Я, конечно, опять разошлась, сказала, что порядочные люди в этой организации не работают, но вы не бросайте трубку, я все равно вашей организации выскажу все: что я — человек, который обижен вашей организацией, что я вас ненавижу, и весь мир вас ненавидит, не только я, потому что ваши щупальца распространяются не только на наш народ, а на весь мир, что многие уехали... Тогда он стал уже патриотические речи говорить, что вот я, мол, не люблю свою родину. Я сказала, что родина человеческая — это Земля, а вы наставили границы. Я не люблю ни малую, ни большую родину, потому что вы такое настроили! Так что разговор у нас получился очень неприятный. Я понимаю, что он, может, и хороший человек и ни в чем не виноват; я сказала, что эти мои высказывания не лично к нему относятся, но высказать этой организации свое пренебрежительное отношение мне очень хочется...

Пока я никакого ответа не получила. Но очень довольна в том плане, что он направил меня в Информационный центр. Там я вышла на человека, который дал мне адрес Баринова, начальника нашего лагеря. Он еще жив, ему восемьдесят восемь лет.³ Я сегодня же напишу ему письмо, потому что я всегда слышала о нем от мамы только самые хорошие отзывы. У меня такое чувство, что он ответит.

Адрес Баринова я получила у Раисы Абрамовны Вареуполо. Она была в Акмолинском отделении Карлага. Но маму мою она не помнит, потому что работала на земляных работах и они друг друга не знали. Похоже, там действительно было очень много народа. Она же мне рассказала, что в Долинке снимали фильм “Изменницы”, режиссер Евгения Викторовна Головня.

Я нахожусь в большой радости, что этот режим кончает свое существование. Я вижу его финал и очень верю, я интуитивно верю, что вот-вот он окончательно рухнет. Может быть, пройдет три года, может быть, шесть... Но я готова пережить что угодно, только бы это кончилось. Как-то в булочной началась свара, я бросилась в середину и крикнула:

— Люди! Не теряйте свое лицо! Поймите, что все это кончается. Подумайте, вот вам по семьдесят лет, на что вы сейчас жалуетесь? Вы жили хорошо? Нет. Я всегда плохо жила. А те, кто жил хорошо, они сейчас среди нас не находятся, не стоят в этих очередях. Так что же вы жалуетесь? Это все кончается. Наберитесь терпения, потерпите три года. Действительно, будут жертвы и катаклизмы, но мы идем к свету...

Г.И. У меня тоже была жизнь нелегкая, но я все-таки всюду встречала хороших людей.

— А это потому, что вы несете людям добро, ведь добро идет к добру, а зло — к злу.

Г.И. Может, и так.

— Я только думаю, что мы, пройдя все эти лагеря, много хороших людей встретили, мы не потеряли человеческого лица. Я же могла, пройдя такую мясорубку, ожесточиться, но этого, к счастью, не произошло, я все-таки сохранила доброе сердце. Может, именно потому у меня сердце и открылось...

Вот Хана Самойловна, она оставила самые светлые воспоминания, а других я даже не могу вспомнить, даже имена из памяти стерлись...

Г.И. А ваша мама?

— Она была добрая женщина, ее любили в доме. Когда я приехала на похороны в Киев, соседи все организовали, такой стол устроили... Все ее провожали. Она была такой человек, всем помогала...

Г.И. А ведь я знаю вашу свекровь Витту Семеновну — она бывала у моей мамы. И с вами мы сейчас встретились. Такие случаи бывают. Очень странная жизнь.

Запись сделана 15 декабря 1990 г.