Аполлон Шухт

ЭТИ ЧТЕНИЯ БЫЛИ ОЧЕНЬ ПОЛЕЗНЫ
И ОЧЕНЬ ВАЖНЫ

Читать стихи на площади мог и Евгений Евтушенко, и случайный прохожий-графоман, и Юрий Галансков, рассматривающий свою поэзию как часть политической борьбы. Но были на «Маяке» четверо «главных» поэтов. Не «политиков», а именно поэтов — Аполлон Шухт, Михаил Каплан, Анатолий Щукин, Владимир Вишняков (Ковшин) — АМАВЪ (Аполлон, Михаил, Анатолий, Владимир).

Когда эта книга еще не была задумана, я, интервьюируя министра культуры Евгения Сидорова, спросила: «Что вы помните из неофициальной поэзии начала 60-х годов?» — «Мы приправа к правде, которую уродуют», — незамедлительно ответил Евгений Юрьевич. Далее выяснилось, что на площади Маяковского он в свое время бывал раз или два — не больше. И вот помнит...

Автор этих стихов — Аполлон Шухт, мой одноклассник.

Л.П. Мы с тобой познакомились в седьмом классе. Когда слили мужские и женские школы. Насколько я помню, ты тогда жил с мамой. Отец у тебя погиб на войне?

А.Ш. Нет. Он в 46-м вернулся с войны, но уже в 52-м ушел от нас и уехал в Питер. Его уход я воспринял с большой радостью — он постоянно хотел меня воспитывать, что, естественно, вызывало во мне неприязнь, да и вообще он был мне совершенно не нужен.

Л.П. Кем была твоя мама по профессии?

А.Ш. В молодости — журналисткой. Ездила по командировкам. Но во время войны у нее была сложная операция, после которой надо было вести более оседлый образ жизни. Поэтому в последние годы она преподавала бухгалтерский учет на курсах для бойцов-инвалидов. Сначала — в госпитале, потом — заочникам. Имела дело только с тетрадями... Я помогал ей, какие-то работы проверял по трафарету.

Л.П. Ты учился в нашей 122-й школе с первого класса?

А.Ш. Да, маме очень хотелось, чтобы я учился в 135-й школе, она считала, что там хорошие преподаватели. На самом же деле, то была скорее школа для избранных. Она пыталась меня туда устроить — но не удалось. Ничем особенным наша семья не отличалась.

...Несмотря на то, что рядом была привилегированная 135-я школа, все-таки некоторые обитатели окружающих домов (а мы ведь жили у Пушкинской площади, где при Сталине строились дома для советского истеблишмента) полагали, что надо учить своих детей в обычной школе. Тем более, что 122-я была хорошей школой. Как я потом узнал, здесь работали люди, чьи родственники пострадали от репрессий. Наш директор Трофим Полищук, которого я тогда в принципе не любил, их пожалел и пригрел. Этот внешне непривлекательный, суровый и как будто бы не очень интеллигентный человек, как оказалось, был способен на весьма смелые поступки.

Короче говоря, школа была любопытна именно таким набором: дети элиты и в то же время дети трущоб, подвалов.

Поначалу школа произвела на меня странное впечатление: там надо было себя вести... несколько военизированно, что ли. Ставили перед входом в несколько рядов, в затылок друг другу. Потом была команда заходить... Помню, что, когда строили стену вокруг школы, мальчишки бегали, надев на палки черепа.

Л.П. ???

А.Ш. Ты разве не знаешь: раньше на этом месте была церковь и кладбище вокруг нее. При строительстве могилы, естественно, разрыли.

Л.П. Я в свое время была очень идейной пионеркой. А ты? Верил ли ты официальным лозунгам, бравурным песням о вожде, о счастливом детстве, о том, что «с каждым днем все радостнее жить»?

А.Ш. Меня убеждали, что надо верить взрослым. Во всяком случае хорошим. К их числу относятся и учителя. Я стремился быть отличником и был им. И поэтому старался соблюдать то, что являлось... ну, правильным, что ли — так скажем. На самом деле Сталин плохой, а надо говорить, что он хороший — таких проблем у меня не возникало. Я с детства помню рассказы о том, как Сталин во время ссылки должен был приехать в одну из деревень — надо было добираться по льду, и он упал в прорубь. Это было мне очень интересно.

С официальной идеологией у меня не возникало видимых противоречий, но у нас в семье события 1937 года не то чтобы обсуждались, но иногда как-то возникали в каких-то разговорах. То, что тогда произошло, понималось как определенные перегибы. Кто-то был уничтожен, может быть, и без вины, но, что делать, — так устроен мир.

Я помню рассказы о том, как незаслуженно пострадал мой дядя Игнатий Иосифович, кагэбэшник. Когда в преддверии 37-го начались гонения на латышей и поляков ¹ (у них с мамой была польская кровь), его уволили из органов. Правда, потом, после исчезновения Ежова ² , вернули, но понизив на два-три чина... Это все мне в той или иной степени было известно.

...В 48-м году в Москве было что-то подобное «ленинградскому делу» ³ , только в меньших масштабах (об этом почему-то никто не вспоминает). Ожидалось, что репрессии пойдут по нарастающей. К тому были основания — убрали Попова ⁴ . Все это у нас в семье обсуждалось, и обсуждалось с тревогой. При мне, конечно, впрямую о политике не говорили, но я кое-что выхватывал из разговоров. Я рос книжным мальчиком, крутился около взрослых, слушал и запоминал.

Л.П. А как ты увязывал ту нищую жизнь, которой жили вы и почти все окружающие, с лозунгом «все для человека»?

А.Ш. Но мы же жили на волне восстановления. Все-таки на нашей памяти и приход людей с войны, и отмена карточек (а люди знали, что было, когда карточки терялись), и ежегодное снижение цен ⁵ . Очереди за мукой и прочим воспринимались как последствия войны.

Л.П. 52-й год и «дело врачей» помнишь?

А.Ш. Очень хорошо. Помню волну бытового антисемитизма, по сути, поощряемого властями. У нас в школе бегала... иначе как банда не могу назвать — мальчишек, которая била евреев. Самое для меня противное было то, что ими командовал Гуревич. Боря Гуревич... Они на меня напали...

Л.П. Приняли за еврея?

А.Ш. Шухт и отличник — конечно же... Что значит «еврей»? Жид. Евреев не было. Надо было бить жидов.

Они принялись меня избивать. Я в принципе достаточно спокойный, но когда на меня накатывает... Я вцепился в этого Борю Гуревича... хорошо, что меня оттащили, потому что я просто душил его.

Надо отдать должное учителям, все-таки они сумели не растравлять все это, а как-то прекратить.

Самого факта злодейских намерений каких-то людей я не мог отрицать, думал: все-таки пишут серьезные газеты... наверное, что-то было. Но накатывающаяся волна антисемитизма была мне противна. Дело было не в том, что меня бьют, — было чувство, что вообще происходит что-то неправильное. Причем эта неправильность выводилась именно из марксизма-ленинизма. Антисемитизм противоречил тому, что утверждалось официально. Защита от этого явления была внутри царствующей идеологии.

Л.П. А среди взрослых что происходило в эти дни? Помнишь что-нибудь?

А.Ш. Я помню то, что было немножко раньше. «Дело врачей» в некотором смысле не явилось для меня неожиданностью. И обвинение евреев в злодействе тоже. Однажды, еще до «дела врачей», мы с Игнатием Иосифовичем пошли к моим отцовским тетушкам (у меня бабка со стороны отца еврейка), и он по профессиональной кагэбэшной привычке: завести всякий разговор о том, о чем люди не хотят говорить, — как бы невзначай спросил: «А ваша мама-то, кстати, кто была?» (хотя он прекрасно знал историю нашей семьи). Тетушки ответили: «Она с Украины». Быть евреем было плохо... Я это на всю жизнь запомнил.

...В какой-то момент было плохо быть немцем. (У меня основная-то кровь немецкая.) Когда началась война с Германией, то один из первых поступков этих же тетушек — уничтожение или попытка уничтожения генеалогического древа... Просто разорвали все, что было нарисовано об их предках, веточку за веточкой.

Л.П. Как ты и твои окружающие реагировали на смерть Сталина?

А.Ш. После того как объявили о болезни Сталина, занятия в школе шли уже не совсем нормальным образом. Отсутствие каких-то учеников, которые дежурили у радио, слушая последние новости, воспринималось более-менее нормально. За это не наказывали... Ну, а когда узнали про смерть Сталина, то мама, например, плакала. Все теневые стороны сталинской машины ей были хорошо известны. Репрессии коснулись и нашей семьи — по польской линии, по латышской линии... и по кагэбэшной линии. Но тем не менее ... Это было понятно. Рушился мир, а каким он будет?.. При том, что весь механизм власти был достаточно жестким, трудно было предположить, что будет лучше. Когда происходит крушение парохода, слезы — вполне нормальная реакция, несмотря на то, что можно не любить капитана, не любить этот корабль, считать, что он плохо построен, и т.д.

Л.П. И сразу после смерти Сталина что-то изменилось в атмосфере?

А.Ш. Для меня изменения начались в июне 1953 года, после разоблачения Берии. Мама тогда работала в школе повышения квалификации председателей колхозов, в селе Желябино... Гуляем мы с мамой и с моим двоюродным братишкой, яркий солнечный день — и по радио идет громкая передача о том, что марксизм-ленинизм не сочетается с возвышением отдельной личности, что культ личности — это плохо. Имен не называется никаких. Но произносит это диктор, который обычно читает важные сообщения, текст сопровождается какой-то соответствующий музыкой...

Эта передача повторялась несколько раз — в воздухе разливалась тревога...

Мы едем в Москву — по улице идут танки. В Москве танки ходили только во время парада — в праздники, а танки на улицах в будний день... это означало, что они пришли сюда не зря... Так я задолго до августа 1991 года видел танки на московских улицах.

...Началось какое-то раздвоение. С одной стороны, как будто бы все по-прежнему: те же самые стандартные предисловия ко всем научным трудам, ссылки на Сталина и т.д. С другой — попытки верхов что-то изменить. Я следил за тем, как много раз собиралось Политбюро, как они меняли на ходу свои решения... Кто-то наверху хотел аккуратно убрать Сталина. Это было видно. Что-то уже висело в воздухе, иное. Это шло сверху. Не снизу.

Л.П. Твоя мама умерла, когда ты был в каком классе?

А.Ш. В седьмом. В декабре 1954 года. Отец ничем мне не помогал. Были люди, в том числе и в нашей школе, которые хотели отдать меня в детдом. Но Игнатий Иосифович проявил все свое умение, всю свою силу, чтобы этого не произошло. Потому что кроме сложностей, которые возникли бы при жизни в детдоме, это означало бы потерю площади — именно эта проблема в первую очередь обсуждалась тогда в нашей семье. Сохранить площадь для ребенка — это было самое главное... Пытались оформить опекунство. Может быть, даже на кого-то из учителей.

В конце концов, несмотря на то, что Игнатий Иосифович жил в Симферополе, удалось оформить опеку на него. Он приезжал примерно раз в три месяца. Высылал регулярно деньги. Приезжали ко мне мои тетушки...

Л.П. Но все равно: с четырнадцати лет ты жил один.

А.Ш. Да. И очень быстро умерли все тетки. Остался один дядюшка. Если первый год я был все-таки под достаточно хорошим присмотром, то остальное время жил сам по себе.

До смерти мамы я был домашний ребенок, мне не разрешалось гулять во дворе — только на Тверском бульваре, только в своей компании, а с 1955 года я узнал двор. В четырнадцать лет стал ездить на подножках трамвая. (Этим обычно балуются значительно раньше.) В общем стал узнавать какую-то другую сторону жизни...

Дядюшка в течение учебного года был со мной в общей сложности... ну, может быть, два месяца. Это, конечно, наложило отпечаток на мой образ жизни. У меня ведь можно было свободно собираться, разговаривать о чем угодно. Ко мне, по-моему, никому не возбранялось приходить — я был отличник (хотя в последних классах стал плохо себя вести).

Л.П. В 56-м году ты жил один и был самостоятельным человеком. Как ты воспринял XX съезд?

А.Ш. Когда мне сказали, что мой двоюродный брат, сын Грамши ⁶ , после XX съезда плакал, говорил, что его обманывали, и т.д., меня это удивило. У меня не было такого ощущения. Мне все было уже по сути известно. Конечно, открылись какие-то подробности, наверху, наконец, признали «ошибки», стало возможно об этом говорить. Но изменения в идеологии и борьба за власть для меня не были неожиданностью.

Л.П. Венгерские события помнишь?

А.Ш. Очень хорошо. У меня сразу возникло сочувствие к венграм, и я не боялся его высказывать, потому что я воспринимал эти события не как попытку реставрировать капитализм, а как неизбежную реакцию на то, что у власти задержался Матьяш Ракоши ⁷ , который должен был уйти раньше, вслед за Сталиным. Совершенно однозначно я был на стороне восставших, но социалистические идеалы оставались для меня незыблемыми: я был уверен, что социализм для человечества лучше, чем капитализм. Но в то же время считал, что к хорошей цели надо идти хорошими путями, ни в коем случае нельзя следовать сталинскому лозунгу «цель оправдывает средства» и венгерский бунт связан как раз с тем, что такие средства имели место, — идет очищение.

Тогда мне уже было пятнадцать лет, и политика и какие-то свои предложения по поводу тех или иных политических вопросов — все это уже крутилось в голове.

Л.П. Какие события нашей школьной жизни тебе особенно запомнились?

А.Ш. Драмкружок. Им руководила некая Майя, фамилии не помню. Она каким-то образом — уж не помню, каким — была связана с движением по созданию «Современника» ⁸ . В ее рассказах постоянно присутствовали актеры «Современника»... Взрослый, другой мир. И политически и этически. Все борения по устроению нового театра через нее доходили и до нас... Это было некое раскрепощающее начало... Вообще в то время жизнь страны, судьбы каких-то неизвестных тебе людей — все это было предметом личным, входило в личные переживания наряду с любовью к девушке. Мы как-то все время в этом варились.

...Я стал регулярно получать анонимные письма, в которых меня всячески предостерегали от знакомства с Майей. Говорилось, что это нехорошее буржуазное влияние и т.д.

В драмкружке я познакомился с девочкой Мусей ⁹ , а у нее — с неким мальчиком Макавеевым. Он очень нравился девочкам, поэтому мне было неприятно, что он стал часто бывать у Муси. Однажды он предложил мне побеседовать с одним из его друзей, который собирает талантливых людей, и он, дескать, знает, что я в седьмом классе получил первую премию на олимпиаде при МГУ. Помню, как я ходил на свидание с этим человеком, который в то время, видимо, был студентом второго-третьего курса, и он стал мне рассказывать, что есть люди, которые должны помогать друг другу, что надо действовать вместе, что нужно создавать специальные ситуации, помогающие человеку пройти определенные жизненные препятствия.

В тот момент — это было в 57-м году — я такие предложения воспринимал отрицательно. Мне не понравилось, что меня втягивают в какую-то организацию. И он это почувствовал — разговор свелся к совету почитать Куранта... ¹⁰ Но в моей памяти осталось: есть люди, сознательно вербующие своих. Может быть, это было что-то вроде масонского движения, не вышедшего на поверхность. Но, безусловно, тогда были какие-то группы, которые не вылезали в прямую революционную деятельность, не были затронуты арестами, но которые действовали. Когда я недавно читал книжку Буковского, мне показалось, что он был знаком с этим студентом. По-моему, мы с ним, сами того не зная, пересеклись на этом человеке ¹¹ .

Л.П. Теперь давай вспомним с тобой десятый класс и наш школьный журнал. Как зародилась эта идея?

А.Ш. Время было такое, что люди хотели говорить, обсуждать... У нас была учительница литературы... Тамара...

Л.П. Татьяна. Татьяна Федоровна Мигачева.

А.Ш. Да. Она сама, может быть, не была очень умной и далекой женщиной, — достаточно средний, по-моему, педагог, — но она все-таки была молодая, а в воздухе уже носилось: с детьми надо говорить откровенно, что-то обсуждать, они должны быть самостоятельны. Она не была так скованна, как учителя старшего поколения. На ее уроках мы начали говорить. Я думаю, что даже, к примеру, обсуждение «Грозы» Островского было связано с нашим временем... На уроках литературы происходило и обсуждение романа Дудинцева. У всех было желание высказаться и выслушать других.

...Журнал родился скорее всего из разговоров, из обсуждения каких-то литературно-политических событий... сборников «Литературная Москва», «Тарусские страницы»... ¹²

Л.П. И ты стал главным редактором?

А.Ш. Не могу сказать, был ли я главным редактором. Я входил в руководство журнала... Там был и Павлик Захаров, который претендовал на роль главного редактора. По-моему, у нас сохранялось какое-то двоевластие. Мы долго спорили о названии. Наконец нашли — «Наша мысль». Оно точно соответствовало идее журнала — творчество, не связанное с заранее существующей установкой.

Я написал редакционную статью, в которой разъяснялось, почему «Наша мысль». Там была такая, может быть, несколько цветистая фраза: «лучше своя неправильная мысль, чем чужая правильная, записанная на пластинку памяти, которую потом прокручиваешь». Я предлагал все свои опыты — вне зависимости от их художественных достоинств — отдавать в журнал. Единственный критерий — независимость.

Текст не очень понравился редакции — поэтому журнал вышел с двумя редакционными статьями: моей и Захарова. Он написал, по-моему, достаточно дежурный опус, который вполне можно было бы послать в «Пионерскую правду».

Л.П. А что было в журнале?

А.Ш. К сожалению, ни одного экземпляра не осталось. Помню повесть Вишнякова...

Л.П. Я помню его статью о Дудинцеве. Сюжет, характеры героев — все было разобрано достаточно лихо. И, по-моему, неплохо. На уровне «Литературной газеты», «прогрессивно».

А.Ш. Была еще и повесть (или большой рассказ) о том, как охотник, возвратившись с успешной охоты на волков, застает жену с другим и убивает его топором. Повесть мне больше понравилась, чем статья о Дудинцеве. Представление о том, как должен поступать настоящий мужчина, романтика приключений...

Л.П. Что еще было в журнале?

А.Ш. Рассказ Трошкина — был такой мальчик — о пионерлагере... А в основном — стихи: мои, Эмиля Когана, кого-то еще... Журнал-то был небольшой, максимум страниц пятьдесят.

...Мне кажется, нам все-таки удалось дать срез жизни девяти-, десятиклассников того времени. Среди авторов были самые разные, не соглашающиеся друг с другом люди. (Потом это проявилось и в ближайших событиях, и во всей дальнейшей жизни.) Но всем нравилось, что никто ничего не подправляет, не вычеркивает, не ставит запятые. Может быть, что-то было даже и неграмотно. Но мы работали по своей инициативе и по-своему — и это было самое важное.

Л.П. Журнал был сделан, и что дальше?

А.Ш. Мы понимали, что наша затея не всем понравится. И действовали не то чтобы в тайне — специально что-то скрывать мы не стремились, но все-таки никому из взрослых ничего не рассказывали. Поэтому перед тем, как выпустить журнал в свет, мы собрали редколлегию. (Мне кажется, что все авторы и были редколлегией.)

И мы пришли к выводу, что прежде чем распространять журнал, надо дать его нашей учительнице литературы Татьяне Федоровне. Во-первых, мы надеялись привлечь ее в союзники. Во-вторых, не хотелось, чтобы появление журнала было для нее неожиданностью — мы все-таки думали о том, чтобы не поставить ее в неудобное положение.

...Дали ей почитать, на следующий день она, всклокоченная, позвала нас и попросила, чтобы мы принесли ей все экземпляры.

...Тут тоже был совет, что делать, как поступить. Решили отдать все пять экземпляров... Немедленно был созван педсовет, пригласили всех авторов, присутствовали там и деятели из райкома партии.

Журнал был признан идейно невыдержанным. Особенно — моя статья. Все крутилось вокруг названия «Наша мысль», которое я, как мог, объяснил на педсовете.

Трошкину задали очень простой вопрос: если верная мысль принадлежит Марксу, ее тоже нельзя и не надо повторять? Нужно иметь по этому поводу какую-то свою? Он сказал: «Да». Этот простодушный ответ был расценен как доказательство злых устремлений авторов.

...Надо сказать, что так, как ответил Трошкин, остальные не отвечали, старались все-таки строить какие-то фигуры...

Л.П. Умолчания.

А.Ш. Да. У нас уже появилась установка на не совсем искреннее поведение. Учителям «шили» какие-то не только политические, но и морально-этические ошибки в воспитательной работе: у учеников обсуждаются такие проблемы, как убийство любовницы! Ставились на вид и мои, не самые лучшие строчки: «Сначала о папиросы рот ослюнявя, а потом о девичьи губы, мы проходили, не замечая, насколько мы грубы». Эти стихи были приняты за мой идеал, хотя я написал их именно чтобы подчеркнуть мое неприятие такого стиля поведения.

...Короче говоря, нас обвинили во всевозможных отступлениях от политики и идеологии партии, учителям прочли нотацию, но, по-моему, никто не получил никаких выговоров (только Татьяне Федоровне, кажется, поставили на вид).

Мы все-таки правильно поступили, что до последнего дня никому не говорили о журнале, это дало возможность учителям заявить о своей непричастности к этим безобразиям.

Журнал конфисковали. Бороться за него мы не стали. Мы просто не стали уже ничего делать в рамках школы. Этот путь был закрыт — и Бог с ним. Каждый решил пойти своей дорогой. Изменились и отношения. Мы перестали собираться вместе, потому что обсуждение на педсовете: кто с кем согласен и кто с кем не согласен, попытка судить, кто лучше, кто хуже, черные овцы, белые овцы — все это развело людей, коллектив распался.

Л.П. После школы ты поступил в Физтех?

А.Ш. Да. Мне хорошо давалась математика. Кроме того, в Физтехе была наиболее высокая стипендия, что для меня было немаловажно. Эти два обстоятельства и решили дело.

Когда я написал письменную математику (это был первый экзамен), я был уверен, что у меня все в порядке. Приехал домой, еще раз разобрал все задачки: все правильно. А когда явился на устный экзамен, выяснилось, что я получил двойку.

Я часа полтора доказывал преподавателю, что у меня все решено верно, — и доказал. Уникальный случай — он вынужден был поставить мне «пять». Остальные экзамены я сдал хорошо, набрал проходной балл и был в полной уверенности, что я поступил. Поехал смотреть себя в списке зачисленных — там меня не оказалось. Тут я вспомнил, что я не выполнил указания Игнатия Иосифовича. Когда я шел подавать документы, он написал мне автобиографию и велел ее переписать, ничего не меняя. Там очень подробно рассказывалось о моей семье, о ее революционном прошлом и больше всего о моем деде, который дружил с Лениным. Но мне казалось неправильным писать такую исповедь, это, на мой взгляд, было бы неуместным хвастовством. Я написал самую простую, дежурную автобиографию. Но в ней надо было указать, где родился отец, — а он родился в Женеве.

Мой многоопытный дядюшка совершенно верно вычислил причины моего непоступления в этот закрытый вуз, готовящий кадры для «ящиков». Он поехал в приемную комиссию, провел там переговоры, где все им разъяснил. Меня приняли, но кандидатом.

Дядька взялся меня кормить до конца первого семестра. Но вся эта история на меня очень сильно повлияла — мне уже был неприятен институт. И это определило мое дальнейшее к нему отношение. Я сдал сессию, был переведен в студенты, но занимался я нерегулярно, «авралом» — у меня были в то время какие-то любовные истории, я уже пробовал писать...

Короче говоря, у меня были другие интересы. Я ушел в «академку» и больше не вернулся в институт.

...А дальше пошли события, связанные с жизнью того времени — не только моей личной. На «Маяковке» появились люди, читающие стихи...

Первый раз я попал туда — я ведь жил рядом — совершенно случайно. Подошел — смотрю народ стоит и читает стихи. Это, кажется, был 59-й год, что-нибудь ноябрь—декабрь. Я тогда уже бросил Физтех. Был голодный, холодный, ходил в тапочках («чешках»).

Выступления официальных поэтов меня мало привлекали, а вот неофициальная часть, когда выступают просто люди... хотят почитать стихи — выходят и читают — вот это было мне по сердцу. Это было как раз то, что еще со школы волновало, — свободное выражение мыслей.

...Я тоже полез читать свои стихи. Никого еще не зная. Потом я познакомился с Игорем Волгиным, он был очень красив, изящен... Я как-то не видел себя в облике поэта, а он уже вылепил свой внешний облик под Блока. Потом пошла целая серия знакомств. Назову прежде всего Володю Осипова и Славу С. — они были организаторами «Маяковки».

Л.П. Там были организаторы?

А.Ш. Спонтанность, конечно, тоже была. Но «Маяковка» стала тем кристалликом, который, будучи брошенным в раствор, вызывает процесс кристаллизации. Люди там знакомились, находили друг друга, создавалось какое-то ядро. Для некоторых это было не очень важно: сегодня пошел — завтра не пошел, сегодня познакомился — завтра перестал общаться, а для некоторых самым главным в жизни стало ходить туда, слушать, выбирать определенных людей, знакомить их друг с другом.

«Маяковка» объединила многих поэтов. (Хотя там было много и графоманов.) Но не надо думать, что стихи, звучавшие на площади, действовали на всех, кто там присутствовал, именно так, как хотели бы авторы. (Я уж не говорю о том, что в толпе было множество кагэбэшников.)

Помню: 14 апреля 1961 года, 31-я годовщина со дня смерти Маяковского. И в этот же день Москва встречала Гагарина. Народу — куча. Начались чтения. Поэтов стали хватать. (Меня самого утащили, отвели в милицию, продержали несколько суток). Я увидел отношение толпы: любопытно, ну и что...

Осипов и С. прежде всего обращали внимание на тех, чьи стихи имели выраженную политическую окраску. У них был слух и к поэтическому началу, но в первую очередь их интересовало общественно-политическое звучание.

У них была программа каких-то общественных дел. Осипов, по-моему, все время имел в виду опыт Венгрии 1956 года — клуб Петефи ¹³ и т. д. То есть он видел в литературе одно из тех организующих начал, которое может вызвать большой обвал.

...Когда поэтов сводили вместе, начиналось сотворчество, обмен какой-то энергией, — и это благотворно действовало на авторов.

Именно из людей, объединившихся на «Маяке» (или в основном из этих людей), Осипов выбирал авторов «Бумеранга» — одного из первых самиздатских журналов.

Л.П. Это был художественный журнал?

А.Ш. Да. Осипов все-таки в тот момент считал, что создавать общественно-политические журналы еще рано — пока политика должна носить одежды искусства. Не случайно он пытался войти во все салоны того времени (мадам Фриде и пр.), находить там сторонников, как-то влиять на них...

Следующий журнал был «Феникс». Он делался уже большим кругом лиц. Основным мотором здесь уже был Галансков, хотя и Осипов тоже принимал участие. В отличие от «Бумеранга» это был толстый журнал большого формата. В зеленом, хорошо сделанном, очень приятном переплете.

С «Фениксом» у меня был интересный эпизод. В какой-то момент машинка, на которой он печатался, находилась у меня дома. (Ее взял напрокат Вадим Помещиков — мы считали: он не так «светит», как все мы.) И вот на этой машинке печатается журнал... приходят разные девочки-машинистки, Люся Ковшина и другие (некоторых я даже не знал), лежат уже напечатанные экземпляры... В это время появляются... не знаю кто: милиционеры, дружинники, кагэбэшники.

Л.П. В штатском?

А.Ш. Да. Я каким-то движением сделал так, что в машинке ничего не оказалось. А кто-то из ребят незаметно через черный ход вынес уже отпечатанные листы. Они сказали: «У нас есть сведения, что здесь ворованная машинка» и изъяли ее, потом пришлось Помещикову объясняться: взял напрокат, не ворованная... Какая-то странная, неаккуратная была работа. Может быть, они, действительно, прислали дружинников — не знаю. Не было впрямую обыска, и не было разрешения на обыск. Мы тоже вели себя неквалифицированно: зачем-то отдали машинку, у них ведь не было разрешения на ее изъятие — какой-то детский сад с обеих сторон... Машинку потом, конечно, вернули.

Году в шестидесятом-шестьдесят первом у меня дома была выставка Кропивницкого. Я его тогда воспринимал как учителя, которого надо слушать, которому надо поклоняться. На меня влиял и его внешний облик: бритая голова, красивый череп — он как-то связывался у меня с Востоком. Что, собственно, значит «выставка»? Все стены завешаны картинами, кто хочет может приходить.

...Однажды — среди прочих — пришли какие-то фотографы, сфотографировали, а потом... в одно из приглашений в горком комсомола мне показывали эти фотографии. И утверждали, что я встречаюсь с иностранцами. Я объяснил, что с иностранцами не встречаюсь, и был уверен, что говорю правду. Иностранцы приходили ко мне смотреть картины, но я не воспринимал это как общение с иностранцами. На квартирах тогда проходили не только выставки, но и то, что условно можно назвать семинарами.

Л.П. Что еще за семинары?

А.Ш. Как я уже говорил, Осипов и С. видели в авторах не только поэтов, писателей, но и политическую силу. И поэтому считали, что нужно их определенным образом просвещать. В частности, собирались на квартирах и там обсуждались политические события и философские проблемы. Помню чей-то доклад о финской войне, помню семинар по экономическим вопросам... ¹⁴

Я не мыслил себя только пишущим стихи. Я считал, что я способен заниматься и философией, и экономикой, и политикой. В тот момент я увлекался индийской философией. Сидел в «Историчке», читал на эту тему всевозможные работы. (Очень важным, поворотным моментом, и сейчас влияющим на мою жизненную позицию, стала книжка Неру «Мое открытие Индии» и его письма к дочери.)

...На один из семинаров мы пришли в чей-то дом, сели, поговорили, а когда стали расходиться, выяснилось, что одного из присутствовавших не знает никто: ни хозяин, ни кто-либо из гостей. Скорее всего он с кем-то из наших вышел из лифта и вошел в квартиру вместе с приглашенными. Воспользовался общей неумелостью (мы конспирацией тогда и не думали заниматься)... То есть, я хочу сказать, мы тогда уже привлекали очень большое внимание соответствующих органов.

Л.П. Какие идеи возникали на этих семинарах?

А.Ш. Разные. Потому что люди, которые там собирались, мыслили идти разными дорогами. У Галанскова, например, была очень интересная идея партии мира. (Не знаю, ему она принадлежала или нет.) Во всяком случае, он одним из первых понял, что движение за мир можно сделать политическим движением и на этом строить борьбу с властью ¹⁵ .

Вообще-то мне трудно говорить о Галанскове, а тем более как-то оценивать его идеи и поступки — у меня к нему очень личное отношение.

Л.П. Увы, Юра уже не может рассказать о себе сам. Приходится расспрашивать его друзей. Что все-таки скажешь?

А.Ш. Это был живой пример того, как искусство делает человека. Я бы сравнил его с Павлом Власовым. Параллелей можно провести много: именно искусство, книги, общение с определенными людьми формировали его личность. Созданный им самим собственный образ его подымал. (Рядом с ним, опять же как у Павла Власова, была мама ¹⁶ , которая принимала всех его друзей, кормила несчастных «тунеядцев» обедами, если было надо, что-то прятала, что-то укрывала — словом, помогала сыну во всем, вопреки тому, чему учила официальная пропаганда.)

Почти все его стихи всегда были политического характера, но, когда он занялся политикой всерьез, это сказалось на его творчестве... Была у него попытка войти в официальную поэзию, но официальные стихи у него не получались, он не был поэтом-универсалом. Не мог писать стихи по заказу.

Л.П. Его идеи как-то пересекались с идеями Буковского и Осипова?

А.Ш. Буковский был одним из тех, кто считал возможным использовать комсомол как общественную организацию для изменения судеб страны... Я сошелся с ним наиболее близко не на «Маяковке», а когда он в райкоме комсомола собирал компанию и обсуждал какие-то легальные действия, которыми можно заниматься с помощью комсомола. Предлагалось внедрение в комсомол, изменение его лица. Это была одна из его программ. (А КГБ использовало комсомол для своих целей. Я помню, как нас всех возили в горком комсомола беседовать о творчестве Вейсберга. )

Л.П. Разве Буковский в те годы не был «боевик»? Если не по действиям, то, по крайней мере, по убеждениям.

А.Ш. В его книге «И возвращается ветер...» есть эпизод, где он с удовольствием бьет человека. Известная жестокость в нем всегда была. Но я не взялся бы утверждать, что он «боевик». Он всегда был политиком. И не брезговал — мне лично это претит — вести себя с человеком именно так, как этому человеку может понравиться. Это, на мой взгляд, нечистая игра. Если для кого-то надо было заявить себя боевиком, он мог себя заявить и боевиком.

Л.П. А Осипов?

А.Ш. Осипов к тому времени имел уже некий политический опыт. Когда он в первый раз остался у меня ночевать, то, будучи порядочным человеком (как он это понимал), предупредил: «Знакомство со мной может быть опасным. Поддерживая со мной отношения, ты можешь попасть под очи КГБ». Осипов, по-моему, был наиболее скрытным из всех. Больше всех заботился о конспирации, умел использовать людей для своих целей, так что люди думали, что делали одно, а на самом деле делали другое... Он тоже был политик чистой воды. И остается им.

Л.П. При аресте Осипову инкриминировали подготовку теракта. Ты в свое время слышал что-нибудь подобное?

А.Ш. Впервые об этом я услышал весной 1961 года. У нас тогда шли всевозможные собрания, семинары, встречи в кафе, в подвале МГУ, попытки создать поэтическое общество — я предлагал название «Кокон» (не пошло это название). Одна из знакомых Галанскова (мама какого-то его приятеля) по-своему хотела уберечь «детей» от той машины, которая обязательно отомстит им. Она попыталась отвлечь молодую энергию на какую-то полезную деятельность, как она это понимала, — решила в одном из домов организовать театр и пригласила Галанскова и других — всю революционную братию — помочь ей построить сцену. Она думала, что таким образом мы будем собираться в этом доме, что-то обсуждать, не сталкиваясь впрямую с властью. Мы считали, что это иллюзия, но не стали ее разубеждать, хотели помочь хорошему человеку.

Сидим мы, подгоняем доски одну к другой, мастерим сцену — революционеры занялись созидательной деятельностью. Вдруг какой-то юноша говорит мне, что у него есть знакомый, у которого окно выходит на Ленинский проспект (а там часто проезжал Хрущев), и что он знает, где можно достать автомат.

Л.П. Ты не поинтересовался, кто этот человек?

А.Ш. Нет. Я себя чувствовал в то время так, как, может быть, чувствуют себя известные актеры, когда к ним кто-то подходит и начинает разговаривать, как со знакомым. Если человек здесь вместе с нами что-то делает и претендует на то, что он может поговорить со мной, — то и Бог с ним. Зачем входить в более подробные отношения?

Короче говоря, уже тогда в нашу среду напихали кучу провокаторов. Я вообще думаю, что большинство движений, которые создавались в нашей стране, создавались агентами КГБ. Во всяком случае, они внедрялись на очень ранней стадии. Если они и не были сами организаторами, то всегда находились близко к организаторам.

...Вся эпопея с покушением на Хрущева, конечно же, была инициативой КГБ ¹⁷ . И, к сожалению, по-моему, не всеми была с ходу отвергнута, потому что мы все были воспитаны на идее насильственных методов. Социализм, в который многие верили и, может быть, сейчас верят, был связан с признанием активного начала. Октябрьская революция почиталась благом, а революционные методы в принципе не отвергались. Так что убийство Хрущева кем-то в принципе могло считаться возможным, приемлемым решением проблемы. Но что эта идея была внедрена кагэбэшниками, — в этом, повторяю, у меня никаких сомнений.

Л.П. А как ты относился к планам такого рода?

А.Ш. Только отрицательно. Я всегда испытывал большую симпатию к ненасилию. Я ведь недаром читал индийскую и вообще восточную философию, мне очень нравился принцип «неделание — высшая благодать». Я не считал нужным бежать доносить, но разубеждать я был готов и делал это.

Л.П. А другие?

А.Ш. Многие не признавали таких методов. Более того, пытались остановить какие-то действия, которые привели бы к покушению. Мне сложно говорить на эту тему, потому что все, что я об этом знаю, я знаю по рассказам — в мае 1961 года я уехал в экспедицию. Когда я вернулся — «Маяка» уже не было.

Л.П. Вернувшись в Москву, ты узнал об арестах?

А.Ш. Для этого не надо было возвращаться в Москву. Я узнал об этом еще в экспедиции. Из газет ¹⁸ . Кроме того, меня однажды вызвали в милицию (я тогда жил на Каме) и обвинили в том, что я обокрал или хотел обокрасть магазин. Часа через два отпустили, сказав, что вызовут еще, но не вызвали. Я понял: нужно было выяснить, где я. Я потом сопоставил даты и понял, что это происходило одновременно с московскими арестами.

Когда я вернулся, было страшно. Не за себя — за то, что произошло. Я стал расспрашивать: что и как? Все осуждали Славу С. Я с ним встретился. (Он был очень рад, что я согласился с ним увидеться.) Он показался мне похожим на согрешившую женщину, которая мучается проблемами: как же это произошло, любит—не любит, можно ли ее теперь уважать. Все эти вопросы в нем были. Но в общем-то он считал, что ничего плохого не сделал. Конечно, он переживал за ребят: не ожидал таких суровых наказаний. Но в какой-то степени он считал себя правым... Он потом прошел тот путь, который наметил себе в юности: стать членом правительства и менять систему сверху.

Л.П. Когда ты вернулся из экспедиции...

А.Ш. Я почти перестал писать стихи... Стихи, может быть, иногда еще и приходили. Но от всяких политических действий я отошел навсегда. Я и раньше не был партийным человеком, всегда исповедовал принцип хуторянина: был одновременно и с ними, и отдельно. Если в 65-м году я и пришел на Пушкинскую площадь, на демонстрацию в защиту Синявского и Даниэля, то не потому, что был с кем-то связан, а просто потому, что ситуация меня по-человечески возмутила.

...Когда в 1972 году погиб Галансков и все мы, его друзья, написали соответствующее письмо ¹⁹ , я тоже был одним из его авторов, но я действовал не как участник группы, а как отдельный человек, знавший Юру и осуждающий его убийство. (На мой взгляд, это было убийство.)

Я старался жить отдельно от войны между государством и некоторыми его гражданами. Но я никогда не жалел о своей молодости. «Маяковка» была первым опытом публичного использования гражданами своих конституционных прав — в стране, где власти десятилетиями приучали своих подданных жить не по закону, а по тоталитарным традициям. И «Маяковка» очень точно попала в свое время. Были же попытки ее возродить ²⁰  — ничего не получилось... А тогда это было для нас так же важно, как всякое свободное слово, как песни Окуджавы, например. Все мы были тогда, как сказано в одном из моих стихотворений, «иными» — «предтечей, предчувствием» гражданского правосознания.

Стихи, звучавшие на площади

Аполлон Шухт

ЗВУКИ

I

    Не тяни
За эти нити
Тени тонут в пустоте
Небо в нимбах
Небо мнимо
Мы не эти
                и не те

    Мы оттенок
Мы иные
Мы предчувствие,
                предтеча
К вам немые
К вам земные
Наши мысли
Наши речи

II

  Да человек. Его лечат
                Новь и вонь

  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

  Кинг — книг
Факты выткав
                Убери репу

III

    Вопль догоним
Хлоп в ладони
А огонь в агонии
Кони в пене
                 пенье
                 пони
Какофония

IV

    Миру рифм
Мера свинца
Венок к лире
Мертвеца
От детей и от Отца
Лац-ца дриц-ца
Ла-ца-ца
Ца
           Ца
                 Ца
                     Ца

V

Поднимайтесь. Поднимите.
Все на митинг.
                Всех на митинг

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Довольно из торгов
                историю делать
Восторгом сомнительным
                землю обув
Мы призваны переделать
                записки главбуха

Мы равноправные правнуки
Семнадцатого года
Мы приправа к правде
Которую уродуют

Конь страсти
В контрасты
Брось свободный разум века
Свергнем веру в изувера
Веру в сверх-
                человека

VI

  У меня температура
В миллионы солнц
На меня фасоль
набросила
белое лассо
SOS SOS SOS SOS
Не целуй меня взасос.

* * *

  В ответ на это
Вам на зависть
Из урны
Выдеру
        Звук
                Грубый

  Вы не смейтесь
Подавитесь
Переваривается рры
                Трудно
Я не побрезгую
И огрызок хурмы
Выгремишь вопли
                улиц хромых
Мне не надо
                солнца из хны
Живую
        рыжую
                жизнь
                        дай
Без картинных искусных
                рыданий
Без объективной брехни
Вы мне скажете
Тоном праведника
Что правильно
Что нет
А я кричу
Да здравствуют крайности!
Плановое
Плавное
Не по мне
Для вас
чувства
        чушь
Для меня
                средство
Бросить сердце
В топку времени

Я ненавижу
Вашу трезвость
Не знающую
сомнений

* * *

    Бей
Брешь
Рушь
Режь
К черту
Легкие лодки надежд
Прочь ночь
День
Двинь
Снова рабочий
Рычаг
Рви
Нет! Страх
Да! Страсть
Нам нужна
Своя власть
Хватит
Вату
Тыкать в дыры
Хватит
Дурманной сладости дыма
Хватит
Хвастать
Хапать
Хватать
Хватит
По хатам
Отдыхать
Встань сталь
Строй в строй
Новь строй
Это есть
Последний
И решительный
Бой

КОММЕНТАРИИ

Аполлон Шухт. Эти чтения были очень полезны и очень важны

¹ Гонения начались на представителей тех национальностей, которые были коренными в граничащих с СССР государствах, — в этих людях видели потенциальных шпионов.

² Ежов Николай Иванович (1895–1940) — генеральный комиссар госбезопасности (1937), нарком внутренних дел (1936–1938).

³ Серия политических дел, сфабрикованных в конце 1940-х–начале 1950-х против ряда партийных, государственных и хозяйственных работников Ленинграда.

⁴ Попов Георгий Михайлович (1906–1968) — в 1944–1950 председатель Мосгорисполкома и 1-й секретарь МГК КПСС. С 1951 директор завода в Куйбышеве.

⁵ Отмена карточек сопровождалась грабительской денежной реформой (1947); снижение цен при Сталине носило чисто пропагандистский характер: товаров не было ни по каким ценам, особенно вне Москвы, Ленинграда и еще нескольких крупных городов. При Хрущеве «ежегодное снижение цен» прекратилось.

⁶ Грамши Антонио (1891–1937) — основатель и руководитель итальянской коммунистической партии. В 1922–1923 жил в СССР.

⁷ Ракоши Матьяш (1892–1971) — венгерский коммунист. С 1948 возглавлял ЦК ВПТ. За «допущенные ошибки» (просталинский политический курс) в июле 1956 решением ЦК ВПТ освобожден от должности. В августе 1962 исключен из партии.

⁸ Театр «Современник» (первоначальное название «Студия молодых актеров»), созданный в 1956, был типичным детищем «оттепели». Здесь ставились запрещенные ранее пьесы (например «Голый король» Е.Шварца) и произведения драматургов «оттепельной волны» (В.Розова и других).

⁹  Соснина М.М.

¹⁰ Курант Рихард (1888–1972) — немецкий математик, иностранный член АН СССР.

¹¹ В.Буковский в своей книге «И возвращается ветер...» действительно вспоминает о некой «организации», в которой он состоял школьником, и о ее руководителе: «В сущности, мы ничего не делали. Вся наша деятельность состояла в конспирации и вовлечении новых членов. Даже нелегальная литература не распространялась, и не рекомендовалось ее доставать. <...> Наконец меня представили руководителю всей нашей "ветви" <...>. Ему было тогда лет 27. Учился он в аспирантуре <...>. Он умел быть очень настойчивым, убедительным и ни разу не нарушил того стиля таинственной двусмысленности, который царил у нас в организации. <...> С его младшим братом <...> мы сошлись гораздо ближе. Он был всего на два года старше меня, значительно живее и понятливее».

¹² «Литературная Москва» — альманах, вышедший в 1956 (Т. 1–2) под редакцией Э.Казакевича. Среди авторов «ЛМ» было много опальных поэтов и прозаиков: А.Ахматова, Н.Заболоцкий, М.Цветаева и другие. Советская печать обрушилась на альманах с идеологическими обвинениями (см. также прим. 10 к интервью с И.Волгиным). Выпуск альманаха был прекращен. «Тарусские страницы» — литературно-художественный сборник (Сост. Н.Оттен. Калуга, 1961). Таруса в конце 50-х—начале 60-х гг. была своеобразным центром художественной жизни. Там постоянно жили и работали А.Штейнберг, К.Паустовский, Н.Оттен, Н.Заболоцкий, А.Эфрон; часто приезжали Ю.Казаков, В.Максимов, Б.Окуджава, Б.Слуцкий, Б.Балтер, Н.Панченко. Они-то и стали инициаторами и основными авторами этого необычного по тем временам альманаха, как и «Литературная Москва», разгромленного советской критикой.

¹³ Венгерская революция зародилась в кружке будапештской интеллигенции им.Ш.Петефи. Первые демонстранты выступили под пение национального гимна и запрещенного «Воззвания» поэта Кльчеи — «Никогда не быть рабами — такова наша клятва!»

¹⁴ Традиция устраивать просветительские семинары была заложена в этом кругу Г.С.Померанцем. Подробнее см.: Померанц Г. Эксперимент подполья (с.161 наст.изд.).

¹⁵ Подробнее об этом см.: Галансков Ю.Т. К проекту программы Всемирного союза сторонников всеобщего разоружения // Юрий Галансков. Ростов-на-Дону, 1994.

¹⁶ Галанскова Е.А.

¹⁷ Мы не располагаем документами, которые бы подтверждали или опровергали эту версию.

¹⁸ Найти газетное сообщение об арестах «маяковцев» нам не удалось. Скорее всего, его и не было: А.Шухт мог догадаться о случившемся по газетным фельетонам, обрушившимся на его друзей.

¹⁹ А.Шухт имеет в виду следующий текст:

ЮРИЙ ТИМОФЕЕВИЧ ГАЛАНСКОВ
Некролог

Умер Юрий Галансков. Умер в неволе, в лагере для политзаключенных в пос. Барашево Мордовской АССР. Это случилось 4 ноября 1972 года в тюремной больнице. Ему было 33 года.

Галансков попал в лагерь потому, что он был честным поэтом и честным человеком. Его стихи и статьи никогда не находили себе места на страницах официальной печати. В них слишком много правды и подлинной любви к людям, к справедливости и свободе.

Галансков был непримиримым и бесстрашным врагом всякого насилия, всякой фальши, всякого надругательства над человеческим достоинством.

Издание свободных бесцензурных журналов «Синтаксис», «Бумеранг», «Феникс», активное участие в молодежном движении конца пятидесятых — начала шестидесятых годов (пл.Маяковского), издание «Белой книги» с материалами судебного процесса Синявского и Даниэля, выступления с демонстрациями протеста против произвола властей в защиту прав человека — таковы этапы его деятельности до ареста 19 января 1967 года.

И в лагере Галансков не прекратил своей деятельности, постоянно выступал в защиту политзаключенных. Он и не мог смириться.

Зная о тяжелой болезни желудка, обострившейся в результате голодовок протеста против нарушения законов, чинимого лагерной администрацией, начальство бросило Галанскова в помещение камерного типа на хлеб и воду. В результате — операционный стол и заражение крови.

Была его смерть случайной или неслучайной — так вопрос стоять не может. Вся история короткой и яркой жизни Юрия была историей добровольного бесстрашного восхождения на крест.

Вечная память тебе, Юрий! Свет, бывший в тебе, не угаснет, ибо это свет добра, истины, жизни.

Арутюнян Р.Р., Болтрукевич А.В., Бочеваров Г.И., Викторов А.В., Вишняков В.П., Гаенко В.Н., Галанскова-Шматович Е.Т., Гинзбург А.И., Горячев П.М., Горбаневская Н.Е., Зайцев В.В., Иванов А.И., Иванов А.М., Иофе В.В., Калугин В.И., Камышова М.А., Каплан М.М., Лашкова В.И., Максимов В.Е., Машкова В.Е., Найденович А.П., Осипов В.Н., Радыгин А.В., Репников В.А., Сахаров А.Д., Синявский А.Д., Топешкина А.М., Темин Г.Н.., Хаустов В.А., Хмелев Е.И., Шухт А.Б., Щукин А.И.
Москва, 11 ноября 1972 года

Основной автор этого текста — В.П.Вишняков. Опубликовано: Юрий Галансков. Ростов-на-Дону, 1994.

²⁰ «Маяковку» пытались возродить смогисты. См. с.315–321 наст.изд.

Аполлон Шухт. Звуки

Напечатано в «Фениксе» под псевдонимом А.Шуг. Публикуется по рукописи, где имеется посвящение — Т.Щ. [Толе Щукину].

Аполлон Шухт. «В ответ на это...»

Напечатано в «Фениксе» под псевдонимом А.Шуг. Публикуется по рукописи.

Аполлон Шухт. «Бей брешь...»

Из самиздатского сборника А.Шухта (1961). Публикуется впервые, по рукописи, где имеется посвящение — «Семнадцатому году».