Владимир Вишняков

ВСЕ МЫ В МОЛОДОСТИ
СМОТРИМ РЕВОЛЮЦИОНЕРАМИ

Известно: актеры и поэты читают стихи по-разному. На «Маяковке» были прекрасные чтецы (В.Абдулов, С.Гражданкин, Н.Котрелев, другие), читавшие чужие стихи, как и положено актерам, с актерскими интонациями. Поэты — все, как один, — по счастью, обладали зычным, сильным голосом, способным заглушить шум города, — читали, подчеркивая ритм, аллитерации. Володя Вишняков (тогда больше известный как Ковшин) был и поэтом и актером. Читал и свое и чужое. В его исполнении — редкий случай — органически соединялись достоинства авторского и сценического чтения.

Л.П. Ты, Володя, насколько я знаю, вырос в Воронеже?

В.В. Да. И первое воспоминание детства — чудовищное зрелище развалин. Воронеж в войну дважды переходил из рук в руки, там были жуткие бои. Город состоял целиком из развалин. Некоторые из них кое-как приспосабливали для жилья. Мне показывали остатки дома, в котором мы жили до эвакуации, и даже говорили (может быть, это было и не совсем так), что искореженная детская колясочка на вершине — моя коляска. Все ранние воспоминания детства — игры среди развалин.

Само по себе такое зрелище, его привычность — психологически очень опасно. В выработке какого-то индивидуального менталитета такие детские воспоминания, конечно, очень важны.

После возвращения из эвакуации мы жили в театре. Театр — как бы пупок города Воронежа. Он стоит в самом центре. Это приземистое здание (ему около трехсот лет) старой провинциальной архитектуры. Сейчас, когда я туда приезжаю, он мне кажется крошечным, а тогда казался огромным дворцом. Внизу сцена, зрительный зал. Рядом — гримерные комнаты. На втором этаже — какие-то театральные цеха. А на третьем, в крохотной комнатке, с похожими на бойницы окошечками, жили мы. Из окна — роскошная развалина. Вся жизнь, по сути дела, проходила в театре.

В 40-е — 50-е годы там в основном ставилась классика. Островский, Шекспир, Шиллер... Прикосновение к культуре происходило естественнейшим образом: нужно было только из простого детского любопытства спуститься вниз. У меня было свое заветное место на бельэтаже. Там я иногда садился (стульчик какой-нибудь давали) и все это наблюдал. Оттуда и мое первое воспитание и образование — как все «театральные дети», я знал пьесы наизусть.

Не помню, чтобы школа дала мне что-то сравнимое с тем, что дал мне театр. Родители мои 1 разошлись, когда мне было восемь лет. Они оба продолжали работать в театре, просто разъехались по разным комнатам. Я остался с матерью. Мы жили втроем: я, мама и бабушка — в одной комнате. Не сказал бы, что у нас были очень нежные отношения. (С отцом я сблизился уже позже, в Москве.)

Л.П. Слышал ли ты между родителями какие-нибудь разговоры, которые противоречили бы тому, что говорилось в школе, что писалось в газетах?

В.В. Нет. Хотя моя семья тоже была затронута сталинскими репрессиями. Дед по матери в 38-м году был арестован. Получил пять лет. Он был адвокат. Федоров Владимир Рафаилович (из татар, наверное). Один из известнейших адвокатов Воронежа 2 .

Л.П. Его «дело» никак не сказалось на карьере твоей мамы?

В.В. Нет. Хотя кроме репрессированного отца у нее мать из дворян. Моя мама была способной, спортивной, раскованной девочкой. Легко поступила в Воронежское театральное училище. Окончив его, стала актрисой — там же, в Воронеже. И актрисой очень популярной. Городской звездой. Все у нее было благополучно.

А отец мой из вятских краев. Сын крестьянки, которая работала в школе уборщицей. Моим дедом по отцу был кто-то из приезжих учителей. Какой-то Илья. Ничего другого о нем не было известно. Мой отец его не знал.

Л.П. Твои родители были членами партии?

В.В. Отец... Он, конечно, не был крутым болваном, но он был вполне советский человек. Он родился в 1911 году. Его отрочество пришлось на самую краснознаменную эпоху. Победоносно краснознаменную. В подростковом возрасте впитал в себя все «синеблузые идеи» 3 .

Он поступил сначала в художественное училище в Вятке, а потом в ГИТИС (тогда он назывался как-то иначе) в Москве. Он был очень способным человеком. Поступил без всяких проблем. Учился у довольно известных людей, мхатовцев.

Поэтому он впитывал все чистыми легкими. У него не было никакой двойственности. Он довольно часто играл в советских пьесах. Многие его роли мне запомнились. Например, Олега Кошевого. Попутно с театром он еще в Воронеже начал заниматься чтецкими программами, и тут у него был почти сплошь советский репертуар. Даже после переезда в Москву, когда он был в «обойме» таких чтецов, как Журавлев, Кочарян 4 , он, в отличие от них, читавших в основном классику, «сидел» на советском репертуаре. И это было очень искренне. Хотя, конечно, в последние годы все уже были надтреснутые, и он тоже покачивал головой и многое критиковал, но все-таки продолжал оставаться «правильным».

Л.П. А ты, Володя, в детстве думал, как отец?

В.В. Нет, я никогда не был таким идейным. Прекрасно помню 1953 год. Смерть Сталина. В этот день нас освободили от занятий, и мы поехали за подснежниками. Эта поездка запомнилась намного больше, чем траурные церемонии... С утра были коллективные слезы в школьном зале, но я не плакал. Мне было даже забавно. Говорю без всякой рисовки — совершенно честно. Я даже себя за это упрекал. Как будто я назло кому-то не переживаю. Но совершенно не переживал.

Я к советской власти всерьез никогда не относился, всегда знал, что она как будто понарошку. Хотя я тоже в школе читал стихи о Сталине. Я тогда очень много занимался самодеятельностью, много выступал — в основном с чтением. И стихи были самые что ни на есть верноподданнические.

Л.П. Ты чувствовал фальшь этих стихов?

В.В. Да... Вернее, я чувствовал, что нет здесь чего-то главного и существенного, что это все не по-настоящему говорится. Люди, быть может, в это даже верят, но в этом нет истины... Так условились — и так себя и ведут. А могли бы и иначе условиться. Ни в коем случае не было чувства, что за то, о чем говорится в этих стихах, надо класть живот свой... Да и жизнь не склоняла к восхищению ею. Город был бедный, огромное количество нищих. Нищенские заработки....

Кроме того, в городе была жутко криминальная ситуация. Я помню свой шестой класс в одной из лучших школ города, в здании старой гимназии (из немногих сохранившихся зданий, до сих пор стоит, до сих пор крепкое) — в классе учились настоящие уголовники, которые ходили с ножами, с заточками, постоянно резались. Страшная была среда. На меня она сильно повлияла. Когда на этом фоне появился фильм «Бродяга» 5 , я определил свое будущее: я должен стать вором. Когда сейчас показывают «Место встречи изменить нельзя» 6 , я сразу вспоминаю Воронеж. Там было время, когда просто невозможно было выйти из дому после девяти вечера.

Л.П. Но в театр ходили? Зал был полон?

В.В. Да. Мне трудно сказать, как это сочеталось, но правда и то и другое... Конечно, «Бродяга» не мог надолго заслонить Шиллера и Шекспира. Я знал, что я пойду в театральный институт, — в этом у меня не было никаких сомнений.

Л.П. Когда ты переехал в Москву?

В.В. В 1955 году. Мать пригласили в Театр им. Пушкина, а через год приехал и отец. Они тогда уже не жили вместе, но оба оказались в Москве.

Мы поменяли недавно полученную отличную (по тем временам) двухкомнатную квартиру в Воронеже на комнату в коммуналке. Отличие Москвы от провинции было колоссальным. Большие, широкие улицы, множество машин. (В Воронеже их тогда почти не было.) Иллюминация. Совершенно другая внешняя среда и совершенно другие люди. Гораздо более замкнутые. Каждый сам по себе... Я поначалу очень тосковал. По друзьям, по какой-то утраченной гармонии...

У отца и матери в Воронеже был свой круг. К ним ходили не только актеры — вообще тамошняя интеллигенция. А здесь — никого. Это ощущение брошенности в какую-то чужую среду было и у меня и у родителей. В школе поначалу все складывалось плохо. Меня сразу начал угнетать математик. Мать единственный раз в жизни вынуждена была пригласить ко мне репетитора. Что касается других предметов, все было более-менее благополучно...

Л.П. 56-й год. XX съезд. Что ты об этом помнишь?

В.В. Отец, который тогда приходил к нам в гости, таскал мне какие-то газетные статьи — с новыми веяниями. С новым отношением к Сталину. Я был довольно аполитичен, но меня все это совершенно не удивляло. Я знал про своего деда. Были и другие — еще воронежские — впечатления. У директора театра посадили сына. (Посадили, надо сказать, «за что». Он входил в какую-то известную сейчас студенческую группу 7 .) Его фамилия была, по-моему, Стиро. Вернувшись, он покончил с собой. Молодой парень.

И еще — женщина, которая до этого работала в театре, из технического персонала, сошла с ума, тоже на почве арестов, у нее, по-моему, тоже сын был арестован. Она постоянно вопила, орала, кричала про какие-то казни, тюрьмы, погреба... Так что XX съезд не произвел во мне никакого переворота. Ничего особенно нового я для себя не открыл, если не считать, конечно, статистики. Единственное, что меня удивляло: почему об этом вдруг сказали.

Л.П. Что стало с твоей идеей поступления в театральный вуз?

В.В. Идея вдруг сменилась другой, какой-то руссоистской тенденцией: тягой к природе, к натуре. У меня появился друг, с которым мы постоянно ездили на природу, на охоту... И после школы мы с ним сразу поступили в университет. На геологический факультет.

Как ни странно, поступив на естественный факультет, я очень скоро развернул свои интересы в гуманитарную сторону — совершенно не зная, как я их реализую. С актерством все улеглось, время было упущено. Именно в эти годы я стал много читать. Но гораздо больше, чем художественную литературу, читал книги по истории. Особенно увлекался народниками. Доставал старые издания. Старался читать первоисточники, а не популярные изложения. Хорошо знал разные течения внутри народничества, биографии участников движения. Относился к этим занятиям весьма заинтересованно и страстно.

В моем духовном формировании в те годы большую роль сыграл мой отчим, Александр Михайлович Пудалов 8 (двоюродный брат известного в те годы писателя Федора Пудалова), человек старого воспитания, интеллигент, фрондер. По специальности театровед. У него всегда было много самиздата (в основном мемуарно-политического характера), очень много книг и статей о Сталине.

Я продолжал заниматься охотой, часто ездил в глубинку, знал крестьянскую жизнь... Помню, какие-то события, связанные с хрущевскими реформами, наложились на мои народнические идеи, и я даже прокламации сочинил — не для широкого употребления, скорее просто для того, чтобы излить всю желчь и всю досаду.

Вокруг меня и не было людей, которым я мог бы это показать. Особой дружбы на факультете я ни с кем не завел.

Учеба была довольно сложной. Высшая математика, химический анализ — а я ведь пошел учиться под влиянием романтических идей. В первые годы все-таки было довольно интересно — в геологии есть дисциплины, близкие к философии. Но потом общеобразовательные предметы кончились, началась «густая» профессионализация, и я понял, что геология не для меня.

...Впрочем, дело было не только в этом. Летом 60-го я познакомился с Феликсом Белелюбским и через него вошел в круг людей, ранее мне совершенно неизвестных — не фрондирующей, а подпольной богемы. Саша Васильев...

Л.П. Сын «братьев Васильевых 9 »?

В.В. Да, Георгия.

Л.П. Книжный спекулянт?

В.В. Но спекулянт высокого полета. Покровитель искусств. У него постоянно толклись художники 10 , висели картины, которые сейчас по музеям висят.

Л.П. Он покупал их?

В.В. Тогда было такое выражение «на повисание». Но кое-что и покупал. Цены были вполне доступные, а он, по сравнению с нами, был очень богат. Поил большие компании...

Гена Айги. Выгнанный из Литинститута... Там все были откуда-то выгнаны. И все пили по-черному — что для меня тоже было внове.

...Они были какие-то не такие, как все, знали то, чего другие не знали, — и мне очень хотелось как можно скорее сделаться своим в той среде избранных. Ведь это так романтично — чувствовать себя отверженным. Общение с этими людьми подхлестнуло мои собственные поэтические опыты, и я стал — на полную катушку — читать «самиздат». В этом кругу было все, и отсюда я питался. (Тогда уже начинали ходить фотокопии, стал появляться и «тамиздат».)

Говорить о том, что меня привлекли какие-то свободолюбивые идеи, если и можно, то только во вторую или третью очередь. Это был чисто психологический юношеский комплекс — стремление найти себе какое-то достойное проявление.

Многие видные диссиденты стали видными не потому, что они такие уж правдолюбцы, а просто потому, что последовательно делали себе карьеру именно на этой стезе. Примеры есть, и достаточно убедительные.

Л.П. Ты ушел из университета и решил никуда не поступать?

В.В. Да. В духе этой компании я тоже решил надеть гарольдов плащ (перекроенный по мерке XX века) и погрузиться на это блистательное дно... Но это сейчас я понимаю, какие мной двигали мотивы. Тогда все казалось прекрасным... Для того чтобы погрузиться на дно, надо стать нищим, оборвать все связи с миром легальным... и я пошел — на дно.

Л.П. «Пусть и вправду я буду безумным, / Лишь бы на вас я не стал похож!» 11  — Видишь, как я помню твои стихи!

В.В. Точно. Это в общем-то не новый комплекс. Он достаточно известен, но каждый его переживает по-своему.

...Дальше уже все само собой покатилось по этой дорожке и определило всю последующую жизнь.

Осенью того же — 60-го года — началась «Маяковка». (Вообще-то она началась раньше, но для меня — этой осенью.)

Л.П. Как тебя занесло туда?

В.В. Как-то случайно встретил нашего одноклассника Аполлона Шухта. Разговорились. «Я слышал, ты стихи пишешь. Давай встретимся». Встретились. В большой, довольно богатой по тем временам квартире, где жил Слава С. Вот у него на квартире (там кроме Аполлона и Славы были Мишка Каплан и Щукин, который дружил с С. еще со школы) и возникла идея журнала. Именно там я и придумал себе псевдоним, который потом стал по сути моей второй фамилией, — Ковшин... По-моему, я даже принес какие-то стихи в журнал. Он назывался «Бумеранг».

Л.П. Помнишь его содержание?

В.В. Стихи. Политические, задорные, евтушенковского разлива, но более крутые. И немного лирики — довольно кокетливой, уже по эстетике не укладывающейся в лоно официальной литературы. Каких-то очень хороших стихов, которые поразили бы меня своими поэтическими достоинствами, я не помню, таких, по-моему, не было...

Л.П. Ты говоришь с высоты своих сегодняшних вкусов или и тогда эти стихи тебе не особенно нравились?

В.В. Сейчас-то — безусловно. Когда я сейчас смотрю свои старые записные книжки — я в ужас прихожу. От прямолинейности, деланной публицистичности. Это юношеская поэзия не очень высокого класса (я говорю о своих стихах).

...А тогда у меня вызывала глубокое почтение странная лирика Аполлона — «Я выдолбил узкую щель в холоде долгого камня» 12 .

Л.П. Но это же явно под Хлебникова.

В.В. Какая разница? Это же не списано, это почувствовано, и очень точно почувствовано.

...Посидели мы, поговорили о журнале — и поехали на площадь Маяковского, стихи читать. Поначалу коленки подрагивали от волнения — публично выступать! Да и страшновато — а что будет? Начали читать. Человек двадцать пять прохожих остановились, рты раскрыли: что такое? Потом народу было уже гораздо больше... Мы научились каким-то хитростям: вот сейчас кончится сеанс в кинотеатре «Москва», надо что-нибудь особенно громкое начать — привлечь людей. Какие-то лозунги крикнуть. Впрочем, достаточно безобидные. В духе того времени. Что-то про политических заключенных, про Сталина, про справедливость... Потом — стихи...

Я ушел из дома. Стремительно погружаясь на дно. Несколько месяцев жил у Аполлона. У него была настоящая богемная хата. Холостяцкая, неприбранная.

Пили мы тогда мало. Это позднее пьянство всех захлестнуло и чуть не потопило — на смерть. Сидели, кейфовали, покуривали... Правда, баловались таблеточками, кодеинчиком. Он тогда свободно лежал в аптеках, был очень дешевый и продавался без рецепта. Возьмем, немножко наглотаемся — начинается общение.

...Там появлялись люди, которых называли «философами». Они были такими же философами, как китайскими императорами. «Не поэт — значит философ»... Морозов, который позже стал писателем, Володя Осипов. (Впрочем, Осипов был все-таки настоящий философ.) Потом — Эдик Кузнецов. И какие-то странные, малоразговорчивые темные личности, хотя, может быть, я их просто мало знал. Я к ним относился со смесью почтения и недоверия. Мне почему-то казалось, что они думают одно, а сделать могут что-то другое. И это было не случайное ощущение — они были не люди духа. Они что-то другое все время имели в виду. И так оно потом и получилось, вышло на поверхность.

...Самыми заметными фигурами, самыми известными из тех людей, с которыми я познакомился на «Маяке» и больше, чем с другими, сошелся, были Буковский и Галансков. Галансков производил впечатление бесконечно покоряющее.

Л.П. Да. Помню юношу с лицом библейского пророка.

В.В. Он был человек идеи. Рыцарь. Все, что он делал, он делал не ради самоутверждения и не ради карьеры (сделав, может быть, одну из самых блестящих), а исключительно по зову своего пророческого сердца. И этим покорял.

Помню встречу с ним в кафе «Марс». (Сейчас оно стало труднодоступным, а тогда было довольно дешевым.) На втором этаже обычно было мало народу, и когда надо было что-то решать, мы там устраивали свои сборища. Все мы выросли в СССР и поэтому хотели организовывать все, к чему мы относились серьезно, чуть ли не президиум избирать... Брали кофе, какую-то водичку, спорили, обсуждали, выступали, читали стихи. Я помню, как однажды Юра читал свой «Манифест» 13 . Там есть такая строчка: «Чтоб вырезать язвы войны священным ножом мятежа». В это время он брал со стола нож и делал жест, словно показывая, как надо вырезать язвы войны.

...На площади он бывал не так уж часто — за ним охотились. Его хотели спровоцировать и на чем-нибудь взять. Судя по всему, он занимался не только «Маяковкой».

Л.П. Ты знал о какой-то другой его деятельности?

В.В. Понаслышке. Слышал, что он как-то связан с какими-то зарубежными деятелями на предмет приобретения типографского оборудования для подпольного печатания политических воззваний 14 . Я в этих делах не участвовал. Но по площади его хорошо помню — как он читал, как его пытались забрать... Сошел он с постамента — к нему идут.

Л.П. Кто?

В.В. Не знаешь? При горкоме комсомола был отряд, которому поручили «курировать» «Маяковку» и вылавливать постоянных, наиболее злостных участников. Руководителем отряда был некто Агаджанов, жуткий тип, типичный боевик, очень грубый и хитрый. Вот агаджановцы и шли к Юре. Тогда мы — Буковский, Шухт, Щукин и я — взяли Юру в кольцо и так довели до троллейбуса. Они хватали нас за руки, за шеи, пробовали всячески разорвать кольцо — не получилось. Галансков сел в троллейбус и уехал.

...Как-то я сам чуть не погорел. Я очень любил читать «Манифест». Однажды начал читать (Юры на площади не было, и я читал не по его просьбе) — вижу, идут, голубчики... Я рванул в метро, они побежали за мной, но я опередил — они не поняли, в какую сторону я поехал.

Л.П. Буковский, насколько я знаю, стихов не писал и не читал. Какова была его роль на «Маяке»?

В.В. Буковский активно участвовал в охране выступавших. А идеи его в основном сводились к следующему: «Эту поганую власть нужно кулаком раздробить на куски».

Л.П. А где взять «кулак»?

В.В. Это конкретно не обсуждалось, но имелось в виду, что его необходимо создать. Володя никогда не скрывал этого намерения и всячески подчеркивал, что он боевик. Я знал, что Буковский, как и Галансков, кроме «Маяковки» занят еще чем-то. Но они не трепались. Ни со мной, ни с другими моими друзьями они ни о чем таком речи не вели. Все ограничивалось в основном личными отношениями, стихами... что-то послушали, поговорили, а о политической «чернухе», НТС 15 и прочем — не принято было болтать.

Л.П. Но о том, что Галансков — главный редактор «Феникса», ты, конечно, знал?

В.В. Юра был инициатором «Феникса», но официального главного редактора там, по-моему, вообще не было 16 . Я, честно говоря, не знаю, ни кто был организатором, ни кто — исполнителем. Я отдал туда свои стихи — и все.

Л.П. Как ты думаешь, КГБ знал о «Фениксе»?

В.В. Без сомнения. Когда журнал вышел (если можно так сказать), я — первый раз в жизни — заметил «наружку». Утром выглянул в окно — стоят «топтуны». Потом они за мной ходили.

Л.П. И за всеми другими участниками «Феникса» тоже?

В.В. Вряд ли. Скорее всего, за теми, кто был связан с главарями-организаторами. Отслеживали их связи.

...Весною 1961 года я побывал и в «психушке». Но это не имело репрессивного характера. Я стал слишком усердно попивать таблеточки. Начались бессонницы, бредовые состояния, галлюциноз. Мать определила меня к Ганнушкину 17 .

В «психушках» тогда носили телогрейки ниже колен, ушанки без «ушников», ботинки огромного размера — вид совершенно каторжный. Профессор Снежневский в этом наряде водил меня на какую-то конференцию, показывал ученой публике в качестве экспоната. Врачи там очень любили со мной толковать. «Что читаете?» А читал я там литературу по буддизму и Ленина. Этот набор, конечно же, свидетельствовал о шизофрении и подтверждал диагноз. (Лет через десять диагноз был снят, меня признали нормальным.)

...А осенью того же 61-го кончилась «Маяковка». Дело не только в агаджановских молодчиках, а в том, что «Маяковка» (во всяком случае, для меня) была уже изжита. Внутренне. В выходе на площадь есть что-то бесконечно наивное. И постепенно это стало пониматься — то ли с возрастом, то ли в связи с какими-то событиями в стране. Прозрение наступило довольно быстро. «Маяковка» уже не соответствовала степени моей зрелости. В том числе и гражданской зрелости.

Л.П. Когда арестовали твоих друзей, «пепел Клааса» не застучал в твоем сердце?

В.В. В отличие от Уленшпигеля, который мог уйти к гезам и начать сражаться с испанской короной, я был подобной возможности лишен... Ничто такое даже не приходило в голову.

Л.П. А озлобление на власть было?

В.В. Нет. Я всегда презирал эту власть и никогда не относился к ней всерьез — поэтому и не было озлобления... Но, с другой стороны, я прекрасно понимал, что моих друзей взяли не просто так. Ждать какого-то другого исхода было невозможно — они и не ждали. Они не были невинными агнцами. Воин, вышедший с оружием на поле боя, не может сетовать на то, что его ранили.

Мы с Аполлоном всегда были в другом амплуа. Если бы взяли нас, — взяли бы за то, что мы думали, а этих брали за то, что они делали.

Л.П. Положим, вы не только думали, но и читали на площади антисоветские стихи.

В.В. Ну и что? Ни Осипов, ни Кузнецов как раз стихов не писали и не читали. Их действия точно попадали под определенные статьи Уголовного кодекса. Другое дело, как относиться к законам того времени. Бежать и кричать, что их схватили ни за что, не имело смысла... Это была суровая реальность, которую приходилось принимать как данность. (С Синявским и Даниэлем было иначе — их взяли за слово, за мысль, за творчество.)

...В каком-то ином, высшем смысле было даже хорошо, что их арестовали, посадили, — иначе не сложилось бы все так, как должно было сложиться. Если Буковского, например, не посадили бы, что было бы? А так он принял свою долю мучений, прошел очень суровые испытания и в итоге стал тем, кем он стал... Власть в какой-то степени сыграла на него.

Л.П. А Галанскову нужно было умереть?

В.В. Галансков — мученик. Но у него и склад был такой — он был к этому и предназначен.

Л.П. Арест твоих друзей — рикошетом — не ударил по тебе?

В.В. Была своя мудрость в том, что я ушел из университета — я сразу сделался недоступным для властей. Кого-то откуда-то выгоняли, увольняли — а меня неоткуда было выгонять. Я работал натурщиком в Суриковском институте. (Надо сказать, пользовался большой популярностью и по тем временам очень прилично зарабатывал.) Однажды меня вызвали в какой-то ректорат, деканат... Это было после выхода очередного фельетона, им откуда-то позвонили, сообщили, что у них работает один из «героев» 18 , и они имели наглость говорить мне какие-то слова. Я пожал плечами, сказал: «А вам-то какое дело до этого? Я что — на идеологической работе у вас, что ли? Хотите, чтобы я уволился? Со мной только что начал работать дипломник. Пожалуйста, я уйду — и завалю ему диплом». На этом все кончилось.

...А у других было много всяких драм. У моей жены 19 , например. Ее выгнали с факультета журналистики.

Л.П. Она же не читала стихи на «Маяковке».

В.В. Стихов не читала, но все время ходила туда, что-то выкрикивала, была заметной... Ее, по-моему, даже несколько раз забирали... Формально ее просто «завалили». Уж не помню, по какому предмету, — она была на первом курсе и поэтому не могла восстановиться.

Л.П. Как пошла твоя жизнь после 1961 года?

В.В. Совсем в другую сторону. Осталось очень мало прежних друзей. Кого-то посадили, кто-то уехал. Прежние друзья как-то рассеялись... Точнее, просто разошлись дороги. Щукина 20 взяли в армию, Каплан женился, куда-то исчез, женился и Аполлон, вернулся в институт, закончил его, занялся делом. Я с тех пор его и не видел. В первые годы еще были какие-то нечастые встречи, а потом — совсем разошлись.

Началось бытие богемно-разгульное. Никаких подпольных журналов, их время, наверное, просто миновало — во всяком случае, для меня 21 . Я продолжал дружить с Айги, Сашкой Васильевым и всем их кругом, но наше общение было сугубо частным. Картины, знакомства, поэты, художники — но это все уже из другой оперы.

Сам я пошел, как ты знаешь, в журналистику. Сначала внештатным. Но довольно быстро — осенью 62-го — я уже был в штате «Московской правды».

Л.П. КГБ тебе не мешал?

В.В. Когда арестовали Буковского 22 , меня вызвали. Позвонил следователь, по-моему, по фамилии Михайлов, пригласил меня в московское отделение КГБ. Жена собрала, как говорится, узелок. Отправился я туда со смешанным чувством: с одной стороны, какая-то тревога, но, с другой — жутко интересно. Заведение на пл.Дзержинского, красивый особняк, здоровенный автоматчик. Никаких пропусков на руки не дают... Проходите, такая-то комната...

Не меньше трех часов продолжался разговор, в ходе которого выяснялись разные вещи, связанные с Буковским: давно ли знаете, где видели, кто при этом присутствовал, о чем разговоры разговаривали. Я вел себя, как мне казалось, очень правильно. Ничего конкретного не говорил, никакой информации не давал. Только то, что им, безусловно, известно и не представляет никакой ценности. «О чем вы разговаривали с Буковским?» — «О чем угодно. О биологии, например» 23 . Потом мне показали огромный список фамилий — отметьте, кого знаете. Ну я, конечно, отметил только тех, с кем общался очень тесно, техника простая.

Кончилась эта беседа тем, что от располагающего, дружеского тона они перешли к угрожающему. Как в кино, вошел какой-то убеленный сединами человек. По-моему, даже в форме (те, что беседовали со мной раньше, были в штатском), что-то очень строго начал мне говорить. Помню какую-то фразу про кишки, типа: «Я из тебя кишки вытащу и на шею намотаю». На этой обнадеживающей ноте мы и расстались.

Надо сказать, что меня все это ничуть не испугало — только повеселило. Я почувствовал: чекисты нервничают, плохо владеют собой, горячатся.

Других прямых контактов с этой службой у меня не было. Но много лет спустя, когда мое диссидентство стало уже историей, на дне рождения моего отца какой-то человек спросил у него: «У вас нет сына Владимира?.. У нас на него большая папка лежит». Этот человек оказался кагэбэшником, причастным к отделу, который занимался диссидентами.

Л.П. И в отдел кадров «Московской правды» из этой большой папки ничего не попало?

В.В. Видимо, нет. «Аукнулось» позже, в 63-м году. (Я тогда уже ушел из газеты и работал на радио — Главная редакция пропаганды на зарубежные страны. Отдел жизни СССР.)

Работал я довольно успешно, стал зарабатывать приличные деньги. Там была хорошая публика: Визбор, Сережа Есин... 24

Л.П. Но занимались вы махровой пропагандой?

В.В. Не совсем. Задача была не в том, чтобы пропагандировать марксизм-ленинизм или реальный социализм, а в том, чтобы развеять пугающую легенду, которая сложилась о нашей стране на Западе... Не могу сказать, что мне там было вовсе безынтересно работать.

Л.П. Ты не мог не сталкиваться с какой-то фальшью.

В.В. Я к этой работе, как и к власти, относился не всерьез, мог на пари, за бутылку коньяка за десять минут написать передачу, не отходя от стола. На любую заданную тему. Так что все это имело для меня — в значительной степени — спортивный характер, душевных страданий не причиняло.

Но кончилось все не так уж благополучно. В 64-м году летом — я приехал с какой-то собачьей выставки (тоже, кстати, показательная тема для нашего иновещания) — вдруг меня вызывают к заведующему (Мельниченко 25 ), и он с каменным лицом (до этого у нас были милые, хорошие, неформальные отношения) говорит мне: «Владимир Петрович, вам надо подать заявление об уходе». — «В чем дело, что случилось?» И он мне полушепотом, полузнаками объясняет: был звонок из Комитета, вы замешаны в каких-то антисоветских делах, вы не можете у нас работать.

Я это связываю, во-первых, с тем, что незадолго до этого на Западе вышел «Феникс» 26 . А во-вторых, примерно месяцем раньше я ходил по делу, с удостоверением сотрудника радио, в КМО 27 , где лицом к лицу столкнулся с одним из бывших горкомовцев, который меня в свое время «обрабатывал» по поводу «Маяковки». Он хорошо знал меня в лицо. И когда я появился здесь, очень удивился — «Вы на радио? Где?..» А поскольку КМО непосредственно связан с КГБ, то я думаю, что без него не обошлось.

...Меня вышибли, и целый год я ходил без работы. Жил только за счет того, что у меня была комната и каждый день приходили гости, приносили с собой что-то... Потом попал на Мосфильм, в многотиражку. Потом, в 70-м поступил во ВГИК. На сценарный факультет. «С ходу» и без всяких «блатов».

...Надо сказать, что по части преподавания гуманитарных дисциплин ВГИК был очень сильным вузом. Учиться было интересно. Я был старостой группы. Получал повышенную стипендию, по тем временам достаточно большую — рублей семьдесят. Кроме того, занимался литконсультацией в «Пионере» — это давало какой-то заработок...

Л.П. Какая атмосфера была во ВГИКе?

В.В. Все понимали, что болтать не надо. Но и страха перед какими-то репрессиями тоже уже не было. Не могу сказать, что нужно было изворачиваться, кривить душой, ночью плакать в подушку... ничего этого не было.

Мне кажется, что если бы с этой властью не идти на компромиссы, это как раз и было бы каким-то содействием ей. Нужно было использовать — и практически все это делали — приемы восточных единоборств, то есть обращать силу противника против него же. Люди так и поступали — в основном.

...Время учения во ВГИКе связано с моей христианизацией. В 72-м году я крестился у о. Дмитрия Дудко 28 . В его маленькой комнатушке, сплошь увешанной иконами, — настоящей келье. Все происходило при свете свечей — очень выразительно... Я рассказал ему, как несколькими годами раньше я сам себя крестил — в экспедиции, на берегу Каспийского моря. Был момент озарения. Я узнал о существовании Бога и Его присутствии на Земле. С этого момента я себя считаю не просто верующим, а посвященным... Я купил крестик, надел его и считал себя крещеным. Но в церкви я чувствовал себя немного чужим, посторонним. Когда я все это рассказал о. Дмитрию, он тут же предложил мне креститься.

Л.П. Это было тайное крещение?

В.В. Разумеется.

Л.П. Неприятностей ты не боялся?

В.В. Побаивался, конечно. Если бы во ВГИКе узнали, меня бы, безусловно, турнули, но «страха ради иудейска» изменить Христу я не мог. Одновременно присутствовал и авантюрный момент.

Мы с о. Дмитрием очень сблизились, подружились. Даже больше, чем подружились. Я у него и дома бывал, и в храме, подслуживал, выходил в стихаре...

Весной 72-го, одновременно с дипломом, на той же машинке, я делал первую книгу Дудко «О нашем уповании» (она вскоре вышла на Западе). Редактирование, комментирование, предисловие — все делалось мной или при моем участии. (Редактировать приходилось много — ведь это были записи устных проповедей...)

Л.П. Как ты отнесся к его раскаянию?

В.В. С полным пониманием. Как он сам позднее рассказывал, он оговорил условием своего появления на TV, что ни в коем случае не будет отказываться от веры... Когда на одну чашу весов кладется судьба твоих близких, а на другую — фрондерское упорство, многое приходится взвешивать...

Л.П. Что ты делал после ВГИКа?

В.В. Сначала помыкался, но потом, наконец, попал в «Строительную газету». Жуткая была газета, замухрышечная. Но я был счастлив: у меня была зарплата, я мог ездить в командировки...

Л.П. И окончательно вписался в советскую журналистику?

В.В. В какой-то степени — да. Ну а куда деваться? Жить-то надо...

Когда главным редактором пришел Кравченко 29 (тот, который потом возглавлял телевидение), он сделал меня своим заместителем и главным редактором приложения «Архитектура». Таким образом я стал начальником, руководителем, и тут нельзя было не вступить в партию.

Я никогда, разумеется, не был сторонником коммунистической идеологии (хотя сейчас начинаю понимать, что в этой идее, не в реальной политике, а в самом социалистическом учении — очень много здравого). Меня позвали, сказали: «Ты хочешь работать?» — «Хочу». — «Тогда вступай в партию»... Я к этому отнесся как к покупке трамвайного билета, когда входишь в трамвай, в котором надо ехать. Ведь все, кто кончил институт, сдавали историю партии, научный коммунизм...

Я работал в достаточно нейтральных изданиях. «Строительная газета», «Архитектура» — какая уж тут особенная идеология? Даже и в «Труде», когда возглавлял отдел искусств (ведь там этот отдел не профильный, не ведущий), писал, что хотел.

Конечно, если бы я захотел напечатать, скажем, Леню Губанова, я бы не мог это сделать. Но когда мне захотелось превознести «Чучело», я это сделал. Мне захотелось разругать Рязанова за «Жестокий романс» 30  — никто мне не помешал. Никто меня за руку не хватал.

На какие-то страшные компромиссы я не шел. Нежелательных для моей совести случаев, когда я знал, что пишу на потребу заказчику, могу припомнить один-два. А ведь я работаю в журналистике много лет.

...Меня всегда спасало ощущение некоторой «кукольности» всей этой жизни.

Л.П. А что ты считал жизнью подлинной?

В.В. С момента моего крещения — безусловно веру. А до этого — трудно сказать что, но что-то было. Я всегда ощущал внутри себя какую-то область, в которой я абсолютно свободен.

Когда сейчас говорят: мы позволили себя обмануть, — я с трудом в это верю. Я всегда все знал. Начиная со школьных лет. Может, я от этого больше виноват — это другой вопрос...

Л.П. Стихи ты перестал писать?

В.В. Стоит мне уйти от дел на две-три недели, например в отпуск, начинают писаться стихи. Где-то, к сожалению, уже к концу отпуска. Работа у меня, конечно, жуткая. Требует очень много сил, нервов, души. Чисто физически я живу в такой вибрации, которая не позволяет заниматься поэзией.

Я не стал Поэтом, властителем дум. Хотя, наверное, сборник мог бы издать и он бы нашел своего читателя. Но нет сил этим заниматься.

Сказать, что произошла какая-то измена прежним идеалам — это, по-моему, смешно. Никакой измены не было. Просто люди меняются, меняется отношение к жизни. Как Гегель говорил: «Все мы в молодости смотрим революционерами, но рано или поздно субъект ломает себе рога». По отношению ко мне это даже слишком сильно сказано — не могу пожаловаться, что я сломал себе рога. Наверное, потому что так уж отчаянно я с дубом и не бодался — не считал его достойным противником. Мои взгляды соответствуют той «тайной свободе», о которой говорил Пушкин. Я никогда не мыслил себе свободу как свободу от каких-то чисто внешних установок. Я их принимал как неизбежное условие жизни...


Стихи, звучавшие на площади

Владимир Вишняков

* * *

Мне говорили «не надо»,
Не надо много пить,
Мне говорили — мне надо
Кого-то еще полюбить.

Кого же вы кинете мне в любовь,
Кем успокоите вы меня?
Может, вот эту — изломана бровь,
Странная дрожь в имени.

Мне надоело чувство мять,
Осточертели трюфельки.
Хочу вот так вот просто обнять
Чьи-то потертые туфельки.

Тошнит меня от похоти Мопассана,
Не для меня флоберовский порок.
Потому и плюнул я так рано
На ваш поучительный урок.

Пусть мне ноги собьет мостовая булыжная,
И с моста тело я кину рано.
Зато буду знать, что все сам выпил я,
Что в нерве своя, а не чужая рана.

Обрадован я хохотом оглушительно умным,
В кельи ваши я больше не вхож.
Лучше вправду я буду безумным,
Только б на вас я не стал похож.

Наскребывают люди счастье,
Люди живут надеждой.
Так нищий в рваной одежде
Просит участья.

Наскребывается квартирка,
Наскребываются деньжата,
Страхом горло зажато
В веселье вашего пира.

И, посмеявшись немного,
Мы снова ищем и ходим,
Пока не проляжет дорога
К самым последним сходням.

Но у последнего трапа
Не надо ничьих рыданий,
Иначе косматая лапа
Наши глотки раздавит,

Раздавит еще в дороге,
Не пожалеет обмана,
Повиснут тяжелые ноги
Где-то в горле нагана.

И одуревшие люди
Станут стрелять и пить,
Если мы плакать будем,
Если устанем жить.

* * *

Мы с тобою почти калеки,
Мы с тобою почти друзья.
Ледоходные мутные реки
Не заманят, не соблазнят.

Мы с тобою почти еще дети,
И вот снова нас за нос ведут,
В этой страшной слепой вендетте
Люди нам ничего не дадут.

Да и сам я совсем несмелый,
Все брожу по кошмару дней
В этой снежной пустыне белой;
А бродить-то все больше больней.

Я ищу — кто бы робко и нежно
Мне бы снова струну натянул
И в будущей драке бешеной
Мне руку назад оттянул.

Не хочу, не хочу я безумия,
Не хочу я о крови кричать.
Недаром шепнула мне мумия:
«Человеки! Лучше молчать!»

КОММЕНТАРИИ

Владимир Вишняков.  Все мы в молодости смотрим революционерами

1 Вишняков П.И. и Федорова (Пудалова) К.В.

2 Федоров Владимир Рафаилович (1896–1948) — дед В.П.Вишнякова, воронежский адвокат. В 1938 был арестован, приговорен к 5 годам лагерей с последующей ссылкой. В ссылке покончил с собой. Реабилитирован посмертно. Подробнее о В.Р.Федорове см.: Проторчин А. Дело адвокатов // Из небытия. Воронеж, 1992.

3 «Синяя блуза» — театральные коллективы в СССР (1923–начало 1930-х), работавшие в жанре агитэстрады и выступавшие в красных уголках, клубах, Домах культуры, на заводах во время обеденного перерыва и т.д.

4 Журавлев Дмитрий Николаевич (1900–1991), Кочарян Сурен Акимович (1904–1979) — популярные актеры-чтецы.

5 Индийский фильм (реж. Р.Капур), демонстрировавшийся в советском прокате в середине 1950-х и пользовавшийся большой популярностью.

6 Пятисерийный телефильм с участием В.Высоцкого. Сценарий бр.Вайнеров, реж. С.Говорухин (1979).

7 КПМ — коммунистическая партия молодежи, антисталинская организация в Воронеже. Стиро (Радкевич-Стиро) Владимир (1933–1962) — член КПМ. Осужден к 3 годам лагерей. В тюрьме стал душевнобольным, покончил жизнь самоубийством. Подробно об этом см. в документальной повести А.Жигулина «Черные камни» (М., 1990.).

8 Пудалов Александр Михайлович (1911?–1976) — отчим В.П.Вишнякова. Театровед, зав. литчастью Малого театра, главный редактор Шестого творческого объединения Мосфильма, собиратель и распространитель самиздата. Пудалов Федор Моисеевич — двоюродный брат А.М.Пудалова. Писатель, автор популярной в 1950-е детской книжки «Лоцманы кембрийского моря».

9 Васильевы, братья — коллективный псевдоним однофамильцев — Васильева Георгия Николаевича (1899–1946) и Васильева Сергея Дмитриевича (1900–1959) — кинорежиссеров и сценаристов. Наиболее известен их фильм «Чапаев» (1934).

10 В доме А.Васильева постоянно бывали В.Яковлев, И.Ворошилов, В.Пятницкий, А.Харитонов, В.Ситников, В.Свешников и другие.

11 Неточно воспроизведенная цитата из стихотворения В.Вишнякова «Мне говорили "не надо"...».

12 В.Вишняков приводит первые строки четверостишия А.Шухта: «Я выдолбил узкую щель/ в холоде долгого камня./ Сюда не придет будущее./ Амен».

13 Имеется в виду «Человеческий манифест».

14 Скорее всего, В.Вишняков здесь путает Ю.Галанскова с В.Буковским.

15 НТС — Народно-трудовой союз — антибольшевистская эмигрантская организация. В 1927 из состава Российского общевоинского союза — эмигрантской организации, объединявшей служивших в Добровольческой армии, — выделился Союз национальной молодежи — СНМ. В 1929 преобразован в НСНП — Национальный союз нового поколения. Имел центр в Белграде. С 1941 — НТС — Национально-трудовой союз. Многие члены НТС сотрудничали с нацистами. Название с 1946 — Народно-трудовой союз. Печатные органы — журналы «Посев» и «Грани», тайно ввозившиеся в СССР. Позднее Ю.Галансков стал членом НТС. См.: Галансков Ю. Мысли об НТС //Юрий Галансков. Ростов-на-Дону, 1994.

16 На титульном листе «Феникса» имя главного редактора не фигурировало, но по существу эти функции исполнял Ю.Галансков.

17 Имеется в виду психиатрическая больница им. П.Б.Ганушкина в Москве.

18 Имя В.Вишнякова было упомянуто в фельетоне Л.Лавлинского «Обнаглевший нуль». Полный текст см. на с.266.

19 Женой В.Вишнякова в описываемое время была Л.Г.Рыжкова.

20 А.Щукин ушел в армию намеренно, чтобы избежать допросов.

21 Время подпольных журналов вовсе не миновало. После разгона «Маяковки» в Москве были сделаны «Фонарь», «Сирена», «Сфинксы» (в двух последних, кстати, печатался и В.Вишняков) и др., в Ленинграде — «Колокол», «Эхо» и др. Появились журналы общественно-политические: «Сеятель», «Демократ», «Политический дневник». Новая эпоха самиздатской журналистики началась в 1968 «Хроникой текущих событий».

22 Речь идет о первом аресте Буковского в 1963.

23 В.Буковский какое-то время учился на биологическом факультете МГУ.

24 Есин Сергей Николаевич (р.1935) — журналист, писатель. В настоящее время ректор Литературного института.

25 Мельниченко Борис Тарасович (р.1927) — журналист, в 1960-е заведующий отделом жизни СССР Главной редакции пропаганды на зарубежные страны Всесоюзного радио.

26 «Феникс» был перепечатан в журнале «Грани» в 1962 ( 52).

27 КМО —Комитет молодежных организаций СССР.

28 Дудко Дмитрий Сергеевич (р.1922) — священник, церковный писатель. За стихи о Сталине приговорен к 10 годам лагерей. В начале 1970-х служил в Никольском храме в Москве, где проводил беседы на нравственно-религиозные темы. В 1974 власти запретили эту деятельность, и Дудко был уволен за штат. Участвовал в самиздатском сборнике «Из-под глыб», в тамиздате опубликовал книгу «О нашем уповании» (Париж, 1975). В 1978 издавал церковную самиздатскую газету «В свете преображения», где солидаризировался с правозащитниками в случаях, выходящих за рамки чисто религиозных проблем. В 1979 арестован по политическому обвинению. После покаянного выступления по телевидению освобожден.

29 Кравченко Леонид Петрович (р.1938) — журналист, занимал номенклатурные должности. С поста председателя Гостелерадио снят после августа 1991. В настоящее время первый заместитель главного редактора «Российской газеты».

30 «Чучело» — фильм Р.Быкова по одноименной повести В.Железнякова (1984); «Жестокий романс» — фильм Э.Рязанова по мотивам пьесы А.Островского «Бесприданница» (1984).

Владимир Вишняков. «Мне говорили "не надо"...», «Мы с тобою почти калеки...»

Оба стихотворения напечатаны в «Фениксе» под псевдонимом В.Ковшин. Публикуются по тексту перепечатки в «Гранях» (1962. №52), исправленному автором.