Эдуард Кузнецов

Я РОДИЛСЯ НА ЗЕМЛЕ...

Из всех героев этой книги Эдуард Кузнецов появился на площади последним. Если раньше идея конспиративной деятельности только бродила в головах Осипова и Новогоднего, то с появлением Эдика и — думается — во многом по его инициативе и была создана подпольная организация, в которой обсуждался террористический акт против главы правительства, по счастью, не состоявшийся.

В 1970-м не состоялась другая, также готовившаяся при активном участии Кузнецова  акция — угон самолета в Израиль. Отсидев какое-то время в камере смертников, Эдуард Кузнецов снова отправился в лагерь. Но в результате этой противозаконной и вроде бы провалившейся затеи с самолетом тысячи еврейских семей смогли — законно — переехать на историческую родину.

Было ли кузнецовское «дело 1961 года» вовсе бессмысленным? В политике, как и в науке (как, наверное, и вообще в жизни) отрицательный опыт тоже не пропадает втуне.

В 1995 году, когда Эдуард Самуилович Кузнецов, респектабельный редактор самой популярной в Израиле русскоязычной газеты, приехал на несколько дней в Москву и остановился в «Национале», он сказал автору этих строк, что не хочет просить о реабилитации — ибо не считает себя безвинно пострадавшим.

   ...А все же мы — волчье племя!
Такими нас сделало время.

М.Юпп

Л.П. Ваши «Дневники», изданные на Западе, где вы — хоть и бегло — рассказываете о своей родословной, до сих пор неизвестны российскому читателю ¹ . Поэтому давайте начнем разговор издалека. Что вы помните о своих бабушках и дедушках?

Э.К. Дед до революции был купцом 2-й гильдии, а потом, во время нэпа, имел свое дело. Умер он в ссылке, в начале 30-х годов. Из-за него вся семья попала в «лишенцы» ² .

Отец, Герзон Самуил Исаакович, умер в 1941 году, еще до войны, от неудачной операции. Так что его я, естественно, не помню. Родственников со стороны отца практически тоже не знаю. Никогда не поддерживал с ними никаких отношений.

Л.П. То есть вы росли в абсолютно русской семье?

Э.К. Да.

Л.П. Бабушка была женщиной религиозной?

Э.К. ...Дома висела икона, но религиозной она не была... Это была достаточно простая женщина, приверженная деревенскому укладу... Промежуточное состояние деревенского человека, перебравшегося в город и не усвоившего городскую культуру.

Л.П. Ваша семья пострадала от советской власти. Надо полагать, ни мама, ни бабушка не питали никаких симпатий к большевикам.

Э.К. Семья была достаточно напугана репрессиями или угрозой таковых. Поэтому — во всяком случае внешне — они были вполне советскими, а главное, смятыми, покорными, все готовыми принять. Рядовые жертвы системы. Никакой политической темы в доме никогда не звучало, не говоря уже о сознательном протесте.

Л.П. Ни одного нехорошего слова о той жизни, которую им приходилось вести?

Э.К. ...Проскальзывали нотки, но исключительно на бытовом уровне, без оттенка обобщения. Вот, мол, до революции цены были ниже... что-нибудь такое.

Л.П. А вы в детстве понимали, что при царе ваши близкие жили гораздо лучше, чем сейчас?

Э.К. Конечно. Это было очевидно, но тоже никак не экстраполировалось.

Л.П. И они хотели воспитать вас по своему образу и подобию?

Э.К. Ни о каком воспитании вообще не могло быть речи. Послевоенные годы. Безотцовщина. Мать работала с утра до ночи. Бабушка тоже работала, сколько могла. Я дома только ночевал. Воспитывал меня двор. Жили мы в рабочем, хулиганском районе. Было очень много уголовщины. В девятом классе у нас сразу человек шесть «замели» по уголовному, кажется даже «мокрому», делу. Это было в порядке вещей.

Л.П. Ребята, с которыми вы дружили, тоже были как-то связаны с уголовным миром?

Э.К. Оттенок уголовный был всегда. Хотя бы на уровне противопоставления себя милиции. Милиция как бы олицетворяла власть. Ненавидеть «мильтона» и всячески ему пакостить — означало пакостить властям... Все это, конечно, на зоологическом уровне. Неосознанно.

Л.П. Что расскажете о вашей школе?

Э.К. Обычная советская школа. Ярких личностей не было. Но и монстров тоже. Каких-то неофициальных отношений ни с кем не сложилось... Я довольно много читал.

Л.П. И что читали?

Э.К. Что попало. Всякую дребедень: Золя, Драйзера... Любовь к классике сформировалась у меня несколько позже, лет в пятнадцать-шестнадцать.

Л.П. А всякую советскую макулатуру, типа «Стожары» ³ , что-нибудь про Павлика Морозова...

Э.К. Ну а как же? Все было пройдено.

Л.П. И как вы относились к подобным сочинениям?

Э.К. Боюсь, что никак. Я был вполне советский ребенок. Глотал все... Хотя и энтузиастом никогда не был.

Л.П. Но все-таки вы вступили в комсомол?

Э.К. Да. После смерти Сталина был спецнабор. У нас тогда всю школу «вступили». Вы же знаете, как это бывает: все идут — и ты должен идти. Ритуал. Никаких особых мыслей по этому поводу у меня не было.

...Первая смута в душе появилась после ареста Берии. Стали публиковаться какие-то разоблачительные статьи. Пошли разговорчики, шепотки, экивоки. И впервые подумалось: не все так уж благополучно в этом мире. Раньше все воспринималось как должное. Совершенно нищая жизнь? Но все кругом жили так же. Так оно вроде бы и должно быть. А тут появились какие-то сомнения, конечно, еще очень робкие, неоформленные.

Л.П. А потом был XX съезд.

Э.К. Очень крупное событие, которое меня сильно задело. Разумеется, я не читал закрытого письма (хотя кое-что доходило в вольных пересказах), в основном же вся информация была из официальной печати... Первые публикации о репрессиях... Больше всего, конечно, поражали цифры: десятки тысяч невинно убитых. Мы с друзьями уже начали это обсуждать.

Л.П. Как вы относились к Хрущеву в первые годы его правления? Надеялись, что он как-то либерализует общество, или нет?

Э.К. Было бы натяжкой сказать, что вообще было какое-то отношение. Он был фигурой не харизматической, а достаточно смехотворной, во всяком случае внешне... И анекдоты тогда уже ходили. Происходила десакрализация главного носителя власти, главного жреца... Опять же неосознанная, стихийная.

Л.П. Венгерские события помните?

Э.К. Очень хорошо. Я тогда дружил с Витей Хаустовым. Он был на год старше, но где-то классе в шестом остался на второй год и учился вместе с нами. Так вот мы с ним довольно много материалов на эту тему читали. И обсуждали довольно интенсивно и довольно громко (еще не очень понимая опасность таких разговоров). В десятом классе, перед самыми экзаменами, меня вызвали к директору — в его кабинете сидел некий человек в штатском (я потом уже понял, что он из КГБ), и меня довольно грозно предупредили: перестань болтать! Думаю, что тогда-то я в первый раз и попал в их кондуит. (Через какое-то время это мне аукнулось).

Я сдуру не испугался, а продолжал трепаться, в частности и об этом случае рассказывал. Дескать, приходили меня пугать, а я не боюсь. ...Правда, пугали довольно мягко.

Л.П. Посадить не грозились?

Э.К. Не без того. Ты, мол, знаешь, как это может окончиться... Вообще собственно венгерские дела меня не очень интересовали, но это был повод для укоряюще-разоблачающего жеста в сторону советского правительства: вы говорите одно, а вот — концы с концами не сходятся. Нам важно было подловить власти на неких противоречиях.

Это был период подготовки к собственному мировоззрению, когда ты еще не отрешился от господствующей идеологии, у тебя еще нет смелости для самостоятельного мышления, ты пока еще ищешь трещины в существующем мире, тревожно озираясь по сторонам и не понимая, нужны тебе эти трещины или не нужны... Смутное состояние.

Л.П. У вас не было стремления как-то расширить свою информацию? Допустим, послушать западное радио?

Э.К. Нет. Мы жили своей, достаточно интенсивной мальчишеской жизнью. Спорт (я был кандидат в мастера). Три раза в неделю тяжелые тренировки, соревнования. Потом — дворовые дела, девочки, я уже и выпивать начинал. Мировоззренческие проблемы были не главными.

Л.П. Учились вы легко, хорошо?

Э.К. Первые годы — хорошо, а потом плохо. Класса с четвертого-пятого школа отошла на второй план. Созрело понимание, что ею можно и нужно пренебрегать... В аттестате у меня были одни тройки, по всем дисциплинам. К концу школы у нас была уже своя довольно плотная команда, в которой я был заводила.

Существовало такое правило: кто получил четверку, не говоря уже о пятерке, тот покупает бутылку. Если мне случайно удавалось ответить на четверку, я молил учителя, чтобы он мне поставил тройку.

Л.П. Как вы мыслили себе свое будущее?

Э.К. Никак. Кончив школу, я пошел в училище при 45-м заводе. Там учились месяцев шесть, потом получали разряд и работали на заводе. Тогда — наверное, помните — как раз вышел указ о том, чтобы принимать в вузы почти исключительно тех, кто имеет рабочий стаж ⁴ . Вот мы с Хаустовым и двинулись в это училище... В моем окружении не было никаких наставников. Мы все были одногодки...

Л.П. 1956–1957 годы — начало «оттепели». Появились произведения, которые не могли быть напечатаны несколькими годами раньше.

Э.К. Кое-что читал. Конечно, появление книг, в которых была хоть какая-то правда, становилось событием. Но я для себя не формулировал так: вот, настало время, когда можно сказать... Не было еще сознательного подведения итогов.

Читал Дудинцева, и Яшина, и Тендрякова, и Евтушенко, и Вознесенского, и Ахмадулину. Особенно, конечно, Евтушенко. Некоторые его стихи уже и в списках ходили... Вообще тогда уже много «самиздатских» стихов появилось: Ахматова, Цветаева... Увлекался Есениным — его тогда переиздали... Конечно, был интерес ко всему полузапретному. Но я еще не подозревал, что есть что-то запретное полностью... До 58-го я вел довольно аморфное существование.

Л.П. В 1958 году разразился скандал с Пастернаком. Вы знали об этой травле?

Э.К. Конечно. К 58-му году я уже был более-менее сложившимся человеком, не приемлющим эту власть, и понял все более-менее правильно. Осудил его раскаяние. Удивился, что он допустил такую слабину... ⁵ «Доктора Живаго», разумеется, не читал.

Л.П. Хотелось бы понять, как шел процесс вашего гражданского созревания.

Э.К. К сожалению, не могу облегчить вашу задачу. Не вижу никаких вех. Все шло потоком, самостийно, но так или иначе, в 58-м году я был уже довольно злобный антисоветчик. (И уже довольно громко орал на многих углах...) Точнее сказать, конечно, не антисоветчик, а антисталинист. Сочинял какие-то корявые стихи, типа: «Сместили Сталина — аппарат оставили»... Значит, какие-то зачатки понимания уже были: дело не в Сталине, а в аппарате, системе... Постепенно становилось ясно и другое: мы живем гораздо хуже, чем в капиталистических странах.

Л.П. А информация откуда?

Э.К. Появились западные фильмы. Там проскальзывал быт, который сильно удивлял: безработные живут в четырехкомнатной квартире... Такие детали выстраивали некую мозаику буржуазного бытия.

Как-то дома я почему-то обронил: «Хорошо бы попутешествовать, Африку посмотреть». «Забудь ты про Африку», — сказала мне мама. Тут я задумался: действительно, никто из моих знакомых никогда не был за границей... И я понял свою обреченность на жизнь в этой стране, понял, что весь мир навсегда закрыт для меня и мне подобных, — с того времени эта мысль довлела в моем сознании и, я думаю, сыграла значительную роль во всей моей дальнейшей жизни. Я родился на Земле, а выходит, что я родился в Москве и обязан прожить здесь всю жизнь. Закрытость мира — это было мной воспринято как кража со стороны государства.

Л.П. В 1958 году вы ушли в армию...

Э.К. Не просто ушел, а попросился добровольцем.

Л.П. ???

Э.К. У маминого брата был полуприятель — лейтенант, который работал в военкомате. На одной из пьянок (я там тоже участвовал) он сказал, что скоро будет набор в Польшу или Германию. Мне к тому времени прислали повестку с сообщением, что меня призовут в следующем году. И тут мне сверкнуло: отчего бы мне не пойти сейчас? В любом случае посмотрю какую-то другую страну, а может быть, удастся и бежать — у меня к тому времени уже созрело желание бежать отсюда. Не то чтобы я вынашивал эту идею, но она легла на некий уже сложившийся фон.

...Все было как положено: медкомиссия, проводы, все деньги пропиты — и вдруг меня выдергивают из строя. «А ты иди-ка пока домой».

Через какое-то время этот же лейтенант объяснил мне, в чем дело: у моей фамилии стояла галочка — знак, что мне нельзя за кордон. Вероятнее всего, это было следствием того разговора с гэбэшником. (Да и потом я не очень-то держал язык за зубами.) Вместо заграницы меня через пару недель отправили служить в Саратовскую губернию.

В армии я очень много читал. В основном классику, русскую и иностранную. В том числе и классиков марксизма с наивной мыслью, что у отцов-основателей все было правильно — только в нашем обществе что-то не так... Ни хрена не понял, мозги замутились от всей этой ерунды.

Читал журнал «Курьер ЮНЕСКО», о котором я раньше не подозревал, «Иностранную литературу» ⁶ . Я сообразил, что хотя там и печатают «прогрессивных» авторов, но в чем-то главном они все-таки не могут соврать, и, фильтруя, можно получить представление о том, что реально происходит на Западе.

Читал Спинозу, Монтескье — всех философов, которые не были под запретом. В том числе и философов Востока. Очень сильное впечатление произвел Ганди... ⁷ Это было время, когда я открыл массу любопытных вещей.

В армии я довольно близко подружился с Валерием Котовым — сыном председателя Комитета защиты мира ⁸ . У его папани была возможность получать книги, издававшиеся для «спецпользования», номерные, с грифом ⁹ . Поэтому Валерка еще до армии много чего прочитал и во многом меня просветил. (Хотя сам он был откровенный конформист, вполне циничный отпрыск номенклатурного работника; родители спрятали его в армию от какого-то некрасивого дела.)

Поскольку бунтарский душок во мне уже был, я служил таким образом, что в 60-м году, когда шло сокращение Вооруженных Сил ¹⁰ , меня демобилизовали досрочно. Из нашего гарнизона сократили всего троих: двоих калек и меня. По той причине, что на меня уже было заведено дело, за которое полагался «дисбат», — антисоветчина. Но незадолго до этого начальство оскандалилось: судили двух человек, а у одного из них дядька оказался работником Генштаба. И они решили перестраховаться: черт с ним — пусть катится на все четыре стороны...

Таким образом я отслужил девятнадцать месяцев. И вышел вполне сложившимся противником режима, ищущим правдивую информацию, умеющим добывать ее, «просеивая» доступные советскому человеку источники, сознательно выстраивающим какие-то кирпичики подлинного знания. Я был уже убежденным... ну, скажем, ревизионистом. Считал, что марксизм в принципе хорошая теория, но, может быть, в ней что-то не совсем точно. Надо пересмотреть, улучшить и т.д.

Л.П. Вы вернулись в Москву и...

Э.К. Поступил на философский факультет университета. Сначала на дневной, а потом перешел на вечерний: мать получала копейки, без заработков было не прожить.

Я уже до армии работал монтажником-высотником и довольно хорошо зарабатывал. И я вернулся на прежнюю работу — тяжелую, опасную, но не требовавшую много времени. И я очень много читал. У меня появилась возможность читать запрещенные книги — Валерка Котов тайком от отца давал мне на день-два. Но я делал оттуда выписки, что-то конспектировал и потом в разговорах, естественно, щеголял знанием этих вещей.

Л.П. Оппозиционно настроенная молодежь тогда в основном все-таки пробавлялась не «спец», а «самиздатом».

Э.К. Читал, конечно, и самиздат. И был очень активным его распространителем.

Л.П. Сами распечатывали?

Э.К. У меня не было машинки. Я переписывал от руки. Но в нашей компании была одна девица, которая перепечатывала, — потом выяснилось, что она работает на КГБ. Ее показания оказались в моем деле.

Л.П. Как вы попали на площадь Маяковского?

Э.К. Случайно. Мы с Хаустовым куда-то плелись и вдруг увидели толпу (это было в конце 60-го или в самом начале 61-го) — прибились. Кто-то читал стихи с явно антисоветским подтекстом. Это нас безумно заинтриговало. Мы тут же выяснили, что чтения, оказывается, происходят регулярно. В следующий раз мы пришли уже намеренно и начали активно завязывать круг знакомств среди людей, которые чаще других туда ходят и что-то пытаются организовывать... Сразу же выявился круг активистов, и через пару недель мы уже вошли в этот круг. Познакомились со всеми: Галансков, Щукин, Буковский, Вишняков, Шухт — все.

Л.П. В центре столицы социалистического государства читались антисоветские стихи — и ничего?!

Э.К. Очень даже «чего». Там работал созданный при горкоме комсомола отряд особого назначения по борьбе с антисоветчиной ¹¹ . Возглавлял его человек с армянской фамилией...

Л.П. Агаджанов.

Э.К. Знаете, так зачем спрашиваете?

Л.П. Затем, что я записываю ваши воспоминания, а не свои. Чем больше свидетельств — тем точнее картина.

Э.К. Агаджановские молодчики постоянно забирали ребят с площади. И не только поэтов. Меня самого пару раз арестовывали. Однажды, по-моему, в день смерти Маяковского — 14 апреля. Кстати сказать, допрашивал меня лично Агаджанов: откуда пришел, кто с кем знаком, где берешь антисоветчину и пр. и пр. Записали, сказали: «Еще вызовем» — выпустили.

Л.П. Не избивали?

Э.К. Во время ареста не без того. Силой затащили в машину. Меня отбивала Света Мельникова.

Л.П. Женщина? Неужто Владимир Буковский и другие ребята не организовали никакой охраны?

Э.К. Все было стихийно. Кого-то хватали — мы бросались. Удалось отбить — он убегал. Нет — значит, арестовывали ¹² .

Л.П. Как забирали Илюшу Бокштейна не помните?

Э.К. Нет. И выступления его помню очень смутно, что-то парадоксальное, хаотическое... Был на площади один мужичок (забыл фамилию), тоже с философского факультета, он был полный инвалид, мы его таскали на руках. Он говорил довольно любопытные вещи, примерно в том же духе, что и Бокштейн ¹³ .

Л.П. «Маяковцы» не только читали стихи на площади, но и устраивали выставки художников-авангардистов.

Э.К. Да, и я тоже в этом участвовал. В первый раз, если не ошибаюсь, мы устроили выставку Рабина, потом на какой-то очень хорошей квартире (никто из нас в таких квартирах не жил) — коллективную: Рабин, Кропивницкий, еще кто-то... ¹⁴ Для меня это был один из участков борьбы. Запрещают — значит нужно делать, независимо от того, как я сам к этому отношусь... Да и стихи интересовали меня постольку, поскольку в них был социальный протест. И с самого начала встал вопрос: ну, стихи — а дальше что? Мы с Хаустовым, полагаю, внесли элемент более серьезного отношения: надо что-то делать... И Осипов, правда, тоже об этом думал. Мы с ним и обоими Ивановыми стали говорить о том, что чтение стихов на площади — это недостаточно, надо делать журнал (мы уже знали о «Синтаксисе»), нужны листовки, надо создавать... не то чтобы организацию, но мозговой штаб, вырабатывать какую-то теорию. И площадь мы хотели сохранить в основном как приманку: пусть приходят послушать стихи, а мы будем там подбирать людей, наиболее подходящих для серьезной работы, создадим законспирированную ячейку, которая станет действовать в зависимости от ситуации. Все мы были жертвами нашего воспитания. Поэтому мыслили исключительно в рамках большевистского опыта, доведенного до нас большевистской же литературой.

Л.П. У большевиков была определенная цель. Какая цель была у вас?

Э.К. Думаю, что мы тогда не ставили целью свержение власти. Все, что мы сделали или хотели сделать, было формой жесткого протеста, по-моему, не более. Да я что-то и не помню, чтобы мы четко формулировали свои цели. Задним числом я бы сформулировал так: довести до сведения власть предержащих, что ситуация в стране удручающая и необходимо задуматься над тем, как ее реформировать. В заявленном ими же ключе... В основном мы занимались тем, что ловили их на противоречиях: в источниках написано так, а у вас — черт-те что.

Л.П. Истину царям — с улыбкой или без оной — но говорить?

Э.К. Совершенно верно. Пусть смилостивятся и все поменяют.

Л.П. Понимали ли вы опасность такой деятельности?

Э.К. Конечно, мы уже обладали достаточно большой информацией о репрессивном аппарате. Даже преувеличивали его мощь и страсти, которые нас в будущем ожидают.

Л.П. Вы принимали какие-то конкретные меры против проникновения в Вашу среду стукачей?

Э.К. Практически — нет. И без стукачей, без сомнения, не обошлось. Мы были еще очень незрелые люди и действовали еще очень несерьезно. Казовая сторона привлекала нас, может быть, даже больше, чем само дело. Мы только-только обрели свое, отличное от типового советского, понимание происходящего, хвастались этим налево и направо — без оглядки. Уверен, что если бы даже нам сказали, что в квартире, где мы собрались, присутствует кагэбэшник, нас бы это не остановило.

Л.П. Вы регулярно собирались не только на площади, но и на квартирах?

Э.К. Да. У нас было пять-шесть более-менее постоянных квартир, там собиралось человек по двенадцать-пятнадцать, а иногда и тридцать. Одни и те же люди. Бывало, соберемся — начнут бунтовать соседи — переходим на другую квартиру.

Там не только стихи читались, но и серьезные доклады делались, потом обсуждались, получалось что-то вроде семинаров.

Докладчик и тема определялись заранее — ходили в библиотеки, готовились. Мы тогда очень интересовались анархо-синдикализмом, и главным специалистом по югославскому опыту был Осипов. Были и другие доклады: о колхозах, доклад Илюши Бокштейна о прелестях монархии (мы тогда не воспринимали подобных идей)... Еще что-то — уж не помню.

Л.П. И в работу над журналами, которые делались «маяковцами», Вы, конечно, тоже включились?

Э.К. Да. В «Фениксе» я активно участвовал. Второй номер у меня практически весь дома арестовали. Ответственным редактором назначили, если не ошибаюсь, Вишнякова ¹⁵ , а мы с Хаустовым взяли на себя техническую часть: специально взяли для этого дела машинку напрокат и печатали, в основном на квартире у Хаустова, — там на всех диванах лежали эти листки... Если не ошибаюсь, мы приготовили восемь экземпляров. Сами и переплели.

Л.П. Распространением занимались?

Э.К. До этого мы не дожили — «замели».

Л.П. Каковы были редакторские принципы?

Э.К. Самодеятельные. Я лично считал так: чем более резко антисоветское — тем лучше.

Л.П. То есть не все стихи, которые читались на площади, принимались.

Э.К. Конечно. На площади и Евтушенко читал. Пару раз его привозили вместе с еще какими-то официальными поэтами — этой акцией надеялись сбить антисоветскую направленность чтений.

Л.П. А какие-то листовки раздавались на площади?

Э.К. На площади — нет. Только среди своих. Вообще, насколько я помню, была всего одна листовка — о событиях в Муроме и Александрове. Кто-то вечером услышал по западному радио о тамошних волнениях, сказал нам, и утром мы со Славой С. сели на поезд и поехали в Муром. Приезжаем — везде войска. Не очень густо, но везде... А так внешне ничего особенного. При нас никаких волнений уже не было. Не чувствовалось и подавленности. В магазины срочно завезли колбасу, и все бросились покупать. Но мы видели сожженное здание райкома, какую-то сожженную машину... Мы ходили по домам, заходили в пивные, расспрашивали случайных людей и составили себе более-менее верную картину о том, что было на самом деле.

Л.П. Чем были вызваны эти события?

Э.К. Обычная в те годы история. Рабочего местного завода радиоаппаратуры, пьяного, задержала милиция, избили до смерти. Потом, как обычно, труп несколько дней не выдавали родственникам, а когда выдали, обнаружилось, что зубы выбиты и все тело в кровоподтеках и синяках, — начался погром милиции, потом перекинулось на райком.

Л.П. Войска стреляли в народ?

Э.К. Нет, на улицах ни в кого не стреляли. Но, если я не ошибаюсь, потом человек тринадцать приговорили к расстрелу.

В Александров мы, по-моему, ездили втроем: я, Осипов и Хаустов — на следующий день после моего возвращения из Мурома. Там события были покрупнее, но абсолютно та же уголовная ситуация. Война с милицией тоже перекинулась на райком... Помните, что я говорил вам о нашем детстве, — единственное противостояние постоянно ощущалось в форме противостояния милиции.

Потом мы сделали листовку, обобщавшую эти события... Ну, разумеется, представили все в более романтизированном и политизированном виде, чем это было на самом деле. Хотели отпечатать типографским способом, но не сумели. Пришлось ограничиться машинкой... Кажется, еще и фотоспособом. Экземпляров сто сделали.

Тогда впервые Галансков проявил себя как человек, у которого есть какие-то связи с иностранными корреспондентами. Мы ему рассказали все, что мы узнали, во всех деталях, и он обещал передать эту информацию за границу. Каким образом, через кого — мы по конспиративным соображениям не интересовались.

Но ни листовки, ни семинары, ни журналы нас не удовлетворяли. Это Галансков и его группа считали, что надо ограничиться поэзией, гражданской поэзией, но все-таки поэзией, не лезть в политику, не лезть в конспирацию. Он олицетворял собой то, что позже стало называться «правозащитным движением», основными требованиями которого были гласность и законность. А Осипов, я, Хаустов и Новогодний тяготели к конспиративной деятельности.

Л.П. И на одной из сходок в Измайловском парке вы создали подпольную организацию?

Э.К. Условно говоря — да. Там было выработано что-то вроде программы и устава... Все это мы, кажется, тут же и сожгли.

Л.П. Кроме вас с Хаустовым и Осипова с Новогодним кто-нибудь еще вошел в эту тайную организацию?

Э.К. Был еще какой-то мрачный, загадочный человек, лет сорока пяти, судя по разговорам, сидевший, и вроде бы за политику. Его откуда-то привел Новогодний. (Теперь я подозреваю, что Толя познакомился с ним где-нибудь в «дурдоме».)

Это был типичный бес, который разыгрывал из себя таинственного посланника какого-то мощного центра, напускал всяческий туман, не говорил ничего вразумительного, но на наших наиболее тайных сходках присутствовал. Его роль мне до сих пор не понятна. Иванов с ним все время переглядывался и о чем-то советовался. (В деле у нас он не фигурировал — ни Осипов, ни я, ни Новогодний его не выдали) ¹⁶ .

Когда встал вопрос о деньгах для организации, он сказал, что в своем городе (то ли в Кишиневе, то ли во Львове) он и его ребята организуют нападение на банки и мы должны выделить пару своих людей для участия в этой акции.

Л.П. И выделили?

Э.К. До дела-то не дошло. Бесовщина одна.

Л.П. А откуда в действительности шли деньги? От НТС?

Э.К. Я в то время даже не знал, что такое НТС. Все наши деньги были из собственного кармана... Копейки какие-то...

Л.П. А Виталия Ременцова вы знали?

Э.К. По-моему, только заочно. Он тоже был человеком Новогоднего. Толя сказал мне, что Ременцов — снайпер и готов шлепнуть Хрущева.

Л.П. И как вы отнеслись к этой идее?

Э.К. Положительно. Мы с Хаустовым даже ходили, разведывали — Хрущев ездил встречать космонавтов по проспекту Мира, и мы прикидывали, откуда будем стрелять.

Л.П. То есть идея теракта существовала не только на уровне трепа — шла реальная подготовка?

Э.К. Было и то и другое. На очередной встрече обсуждалось, что конкретно надо сделать. «Вот мы с Хаустовым пойдем, разведаем маршруты». В следующий раз мы говорим: «Ходили, ничего подходящего нет».

«Нужна винтовка». Мы с Витькой нашли какую-то малокалиберную винтовку, но можно ли из нее убить — непонятно. (В деле эта винтовка не фигурировала — о ней знали только мы.) «Нужно настоящее оружие». Но реальных-то возможностей нет. Мы и встречаться часто не могли: я ведь работал и учился. Думаю, что если бы нас не арестовали, это могло бы тянуться еще энное количество времени — и само бы сдохло.

Л.П. Не сомневаетесь?

Э.К. Разве что ввязался бы какой-то крупный фанатик, который вдруг обеспечил бы нам материальную часть. Никто из нас не был способен ни добыть винтовку, из которой можно было бы стрелять с далекого расстояния, ни подыскать надежное место — ничего.

Л.П. Ребята, которые не входили в вашу группировку, как-то узнали о том, что вы затеваете теракт?

Э.К. Какие-то слухи дошли. И Буковский зазвал Осипова на чью-то дачу ¹⁷ и там при помощи гипноза и каких-то психотропных средств пытался «расколоть» Осипова. Я на этой даче не был — подробностей не знаю. Но когда Осипов рассказал мне, что Буковский хотел вытянуть из него эти сведения, — тут уж мы решили разобраться с Буковским. «Разборка» происходила, по-моему, дома у Галанскова. Был очень крупный, очень серьезный разговор. «Зачем тебе это нужно? Уж не для КГБ ли?» — «Вы, ребята, всех подставляете под удар». Мы всячески обосновывали необходимость теракта, пытались склонить Володю на свою сторону, он нас всячески отговаривал... Разговор был с накалом, но в общем вполне дружелюбный, без агрессивности с той или другой стороны.

Л.П. И вы стояли на своем до конца? Несмотря на то, что к этому времени Берлинский кризис — следствие хрущевского самодурства — уже разрешился ¹⁸ ?

Э.К. Мы понимали, что правление Хрущева чревато третьей мировой войной. И мы не ошиблись: через год был Карибский кризис ¹⁹ .

Л.П. А на что вы себя обрекаете, вы понимали?

Э.К. Естественно. Мы с Хаустовым говорили: слишком много сделано и наболтано, и все на виду, — ничего удивительного, если нас арестуют. Я был уже психологически готов к аресту... Во всяком случае, когда за мной пришли, я не впал в панику.

Л.П. Вы считали, что надо через это пройти?

Э.К. Совершенно верно. Элемент жертвенности, желание пострадать, безусловно, наличествовали. И не пугали.

Л.П. Вас арестовали, и началось...

Э.К. Ничего особенного. Сначала мы сидели на Лубянке (к слову сказать, мы были одними из последних ее узников), потом перевели в Лефортово. Издевательств не было. Кормили прилично. Шикарная библиотека. Я там, помню, прочитал «Дневник» Достоевского, Лескова...

Обычные интенсивные допросы. С давлением, но без физического насилия. Разумеется, перед лицом этого аппарата мы были бессильны — правила игры нам были неизвестны. В юридическом смысле мы были абсолютно не подкованы, не знали ни Кодекса, ни своих прав — полное невежество. Естественно, мы избрали совершенно неудачную линию защиты: дескать, мы не собирались наносить вред советской системе, хотели только ее улучшить, антисоветского умысла у нас не было. Нас легко ловили на противоречиях.

Л.П. А как вы отбивались от обвинения в намерении совершить теракт?

Э.К. Я сейчас уже с трудом припоминаю, но примерно так: да, шел какой-то разговор, чушь какая-то, болтали что-то, непонятно что...

Если бы не этот факт, мы бы, конечно, прошли следствие значительно красивее, — это нас сильно подкосило.

Под эту историю можно было скрутить все остальное и додавить нас — слишком уж выигрышный был для них момент. Но они этого не сделали, напротив, сами старались замять этот инцидент. И на допросах едва касались, и на суде это только мелькнуло. В приговоре говорилось как-то так: «Обсуждали возможность совершения теракта против одного из членов правительства» ²⁰ . Этот факт показывает, что шла какая-то игра между КГБ и Политбюро. Какая — непонятно. Я до сих пор не могу этого объяснить. Но факт, что они явно не хотели акцентировать этот момент — в каких-то своих интересах.

Л.П. Что же их интересовало?

Э.К. Подпольщина, листовки... — рядовое антисоветское дело. Все допросы, все протоколы — об этом. А теракту был посвящен буквально один абзац.

Л.П. Вас пытались «расколоть», вытащить какие-то дополнительные фамилии?

Э.К. Ну, естественно, как водится. Задействовали массу народа, на допросы таскали около сотни человек. Десятка два выгнали из институтов. Работали вполне традиционно и вполне профессионально. Но они нас явно вели только на 70-ю и даже не пытались на 64-ю ²¹ .

Л.П. Как прошел суд?

Э.К. Мы держались своей избранной линии: дескать, мы критиковали власти, возможно, недозволенными средствами, но мы хотели улучшения системы. Не было ни соплей, ни слез. Все вели себя достаточно благородно. Кого-то утопить, сказать: он сделал больше, а я меньше, — такого не было.

Л.П. Суд был, по существу, закрытым?

Э.К. Естественно.

Л.П. Почему «естественно»? По закону он как раз должен был бы быть открытым.

Э.К. Даже родные присутствовали только во время оглашения приговора. В дни суда, конечно, приходили знакомые, человек десять толпились постоянно, но в зал их не пускали. Помню Вольпина (он даже с цветами пришел), «маркизу»... ²²

Л.П. Вы ожидали таких суровых приговоров?

Э.К. Признаться, нет. Думал, лет пять. Адвокат просил даже три года, но дали на всю катушку.

Л.П. О том, как проходил ваш второй срок, вы написали в вашем «Дневнике». Хотелось бы, чтобы вы, хотя бы кратко, рассказали о первом.

Э.К. Я был довольно злостный нарушитель всех и всяческих режимов. Участвовал во всех забастовках, голодовках и пр.

Л.П. В «оттепельные» времена сидеть, наверное, было все-таки легче, чем потом?

Э.К. В 63-м году, на «спецу» ²³ расстреляли, если я не ошибаюсь, человек тринадцать. Кто-то бросил надзирателю в лицо махоркой, даже не попал, — расстрел. Морили голодом и убивали за всякую ерунду.

...Официально лагерь был политический. Но фактически на две трети состоял из уголовников, которые, чтобы сбежать из уголовной зоны, совершили преступление, квалифицируемое как политическое ²⁴ . Среди них были крупные фигуры уголовного мира, сохранившие, естественно, все уголовные навыки. Они-то и определяли атмосферу. Могли убить за кусок хлеба, в буквальном смысле. Такого тяжелого бытия я больше не видел за все свои шестнадцать лет лагерей.

Л.П. Лагерь как-то изменил ваше мировоззрение?

Э.К. Конечно. Именно в те годы я окончательно сформировался, расстался со всеми ревизионистскими иллюзиями, стал принципиальным и жестким антисоветчиком, с полным неверием в то, что Россия в ближайшем будущем может как-то измениться. К концу срока я уже твердо решил покинуть эту страну. Чтобы не сгнить в лагерях окончательно. На опыте солагерников я видел, как многие, отсидев свои семь или десять лет, через годишко-другой оказывались здесь снова — на очередные десять лет. Если ты не сломился — этому не будет конца. Власти не спустят с тебя своей когтистой лапы.

Словом, прошел эволюцию, типичную для людей моего круга, которые попали в лагерь с определенными иллюзиями. Большая часть их разбежалась по национальным углам.

В лагере я впервые столкнулся с участниками национальных движений. Мне, наконец, вызвездило, что национальное сильнее...

Л.П. Классового?

Э.К. И классового, и общедемократического, и общегуманитарного. И что мне нужно прибиваться к своему берегу, который определяется половинкой, но — как исторически очевидно — более сильной половинкой моей крови. Так я сделал свой выбор.

Л.П. И, стало быть, круто разошлись с вашим подельником Владимиром Осиповым?

Э.К. Человеческие отношения у нас всегда были нормальные. (И сейчас так.) Но идеологически мы разбежались по разным углам. Главное даже не в этом. Вокруг него крутилась публика, которую мы традиционно называем черносотенной, лабазники. Это был мой главный ему упрек. Я говорил: «Володя, можно сколько угодно спорить об идеях, но посмотри, кто около тебя вьется. Может, я не прав, но давай сравним людей, с которыми общаюсь я и с которыми общаешься ты. Может, идея твоя и не плоха, но, вытащенная на улицу, она обрастает черносотенством».

Л.П. Вы вышли из лагеря...

Э.К. С твердым намерением уехать.

Л.П. Вы считали, что это реально?

Э.К. Первый год у меня был надзор ²⁵ , и я не мог ничего предпринимать, но как только надзор сняли, я решил официально подавать документы. Но даже собрать их было невозможно — за мной постоянно ходил «хвост». Я чувствовал, что меня вот-вот опять посадят. В избе, где я поселился (в Струнине) ²⁶ , был молодой парень, сын хозяина. Я сразу понял, что КГБ непременно станет этого парня вербовать, — так дай-ка я сам его завербую. Я с ним несколько раз выпил, подружился. И когда его, действительно, стали вербовать, он тут же прибежал ко мне. Так он и работал «двойником». Таким образом я более-менее знал, в каком направлении идет слежка. И отлично понимал (и по тому, какие вопросы они ему задавали, и по тому, что они брали отпечатки с моей машинки): петля затягивается, все идет к тому, чтобы оформить мне новый срок. Ситуация была отчаянной, меня загоняли в угол, и я, естественно, пытался вырваться и был готов на любые авантюрные действия. Коль скоро мне не удавалось уехать легально, я стал думать о том, чтобы уехать нелегально. Если уж суждено мне опять сесть, — то хотя бы за дело.

Как ни странно, толчком к этому отчаянному решению послужил разговор с каким-то крупным комсомольским работником, членом ЦК (фамилии не помню), с которым я случайно пересекся в каком-то доме. Он говорил мне: «Ты толковый парень. Вступил бы в партию. Мы так нуждаемся в хороших, честных людях. Страна в тяжелом положении, и в верхах идет обсуждение возможности сближения с Западом, чтобы получить от них то, что нам нужно. Если Запад в обмен потребует от нас каких-то уступок в сфере прав человека, то, наверное, мы будем готовы на это пойти». Словом, он говорил о том, что позже получило название «разрядка». Идея обкатывалась уже тогда. И у меня забрезжило: если в этот тяжелый для них момент — каким-то драматическим образом — выложить на стол проблему свободы эмиграции (вернее, отсутствия таковой в СССР), то, возможно, власти и пойдут на какие-то уступки.

Л.П. Именно «драматическим», а не правовым, как это делали наши правозащитники?

Э.К. В правовые я никогда не верил. Зная хорошо правозащитников, отлично понимал, что многие из них играют. История всерьез движется только через драму, через кровь. Правовой путь — это слишком длительно и весьма сомнительно. А меня должны были со дня на день арестовать.

Мы обсуждали разные варианты. Массовая голодовка на Красной площади, например. Но тут возникла идея самолета. Я за нее ухватился. Посчитал: улетим — хорошо, не улетим — будет крупный скандал, который на нас сработает.

Смерть или громкое скандальное дело. Я понимал, что скандал будет мощный, и, конечно, была надежда, что не решатся на «вышак». Картина, которая тогда крутилась у меня в голове, более-менее совпала с реальной.

Л.П. О том, что было дальше, вы рассказали в своем «Дневнике». Поэтому спрошу только: как вам удалось передать рукопись на Запад?

Э.К. Я время от времени сочинял русские народные пословицы — как капитан Лебядкин. Одна из них звучит так: «Сатана создал КГБ, а Бог создал жопу». Это конспективное описание безумно сложного процесса — излагать подробно не буду.

Л.П. Расскажите теперь, как вы оказались на Земле Обетованной...

Э.К. Я относительно адекватно представлял себе западную жизнь вообще и в Израиле в частности — в силу умения аналитически читать то, что было в официальной прессе. Так что больших сюрпризов не было. Но все равно другая, необычайная жизнь, другой ритм. А я в лагере и от привычной-то жизни был оторван. Приспособиться было непросто.

Четыре года я здесь прожил, работал в университете, в советологическом отделе, по два раза в год ездил с лекциями по Америке и Канаде — на это в основном и жил. Закончил книгу «Русский роман». Потом мне предложили стать начальником отдела «Новости» на радио «Свобода», и в 83-м году я переехал в Мюнхен.

В том же году мы вместе с Буковским и Максимовым ²⁷ создали Интернационал сопротивления, где я был президентом. Мы проводили различные акции во всех уголках мира. В частности для Афганистана очень много делали: вывозили оттуда пленных, забрасывали газеты, вещали туда по радио...

...На «Свободе» я проработал семь лет. Потом Роберт Максвелл ²⁸ предложил мне создать и возглавить русскую газету в Израиле. Я вернулся сюда. Выпускал пару лет газету «Время», — потом Максвелл утонул, а я поругался с новым владельцем, ушел и увел всю команду. Создал новую газету « Вести». Через год с небольшим она стала газетой номер один.

Живу под Иерусалимом. В очень хорошем маленьком поселочке. Работаю. Благоденствую.

Из протокола обыска у Кузнецова Э.С.

Мы, сотрудники Управления КГБ при СМ СССР по г.Москве Ушаков и Красов на основании постановления Управления КГБ при СМ СССР по г.Москве за №____ от 5 октября 1961 года в присутствии Жаббарова Идриса, прож. 1-я Советская ул. д.8, кв.27 и Цукановой Маргариты Федоровны, прож. Бужениновская ул., д.9, кв.4, руководствуясь ст.ст. 175–185 УПК РСФСР ¹ произвели обыск у гр. Кузнецова Эдуарда Самуиловича проживавш. в кв.№3 дома №9 по улице Бужениновской.

Изъято для доставления в Управление КГБ по г.Москве следующее:

1. Две записные книжки в клетку с различными записями, в том числе, адресов и телефонов, обе книжки в коричневых коленкоровых переплетах. <...> ²

5. Три общие тетради в коричневых коленкоровых переплетах, в клетку с различными записями, исполненными синими чернилами. <...> ³

11. Двадцать две пачки фотографической бумаги унибром, форматом 9х14,  №3.

12. Книга Фурста «Невротик, его среда и внутренний мир», с записями (в виде замечаний) на отдельных листах, исполненных карандашом (стр.217–220, 222 и др.).

13. Книга «Ленин о культуре и искусстве» с отдельными записями (пометками) на листах, исполненными карандашом (стр.112–115 и др.).

14. Два листа белой нелинованной бумаги с машинописным текстом, начинающимся со слов: «Тот мощный идеологический кризис...», оканчивающийся словами: «работу по демократизации комсомола» ⁴ .

15. Машинописный текст на 40 листах белой нелинованной бумаги, начинающийся словами: «Мы хотим высказаться...», в качестве эпиграфов использованы отрывки из стихов Шиллера и Луговского.

16. Машинописный текст на пяти листах белой нелинованной бумаги, начинающийся словами: «Уважаемый тов.Соболев ⁵ Л.С. Вы не представляете...» в пяти экземплярах.

17. Сто пятьдесят четыре несброшюрованных листа белой нелинованной бумаги с машинописным текстом, озаглавленным: «Феникс. Москва, 1961 г. №1» представляющий собой сборник стихов и прозы авторов А.Петрова, М.Мерцалова, Н.Нор (Так! — Л.П.), И.Пересветова ⁶ , Ю.Галанскова и других. Среди стихов имеется, в частности, стихотворение, начинающееся со слов: «Эх, романтика, синий дым» ⁷ .

18. Отдельный лист белой нелинованной бумаги с машинописным текстом, озаглавленным: «Коктейль Аннотация» ⁸ .

19. Отдельные листы белой нелинованной бумаги с машинописным текстом стихотворений И.Харабарова «Репортаж с Красной площади» ⁹ , Стефана Цвейга «Полифем» ¹⁰ (всего 4 листа).

20. Тексты стихотворений «Анархисты», «Дезертиры», «Наемники», «Родина» на отдельных листах тонкой белой нелинованной бумаги, тексты машинописные в трех экземплярах. Стихотворение «Родина» начинается со слов «У людей на все...»; стихотворение «Анархисты» — «Волонтеры террора...»; стихотворение «Дезертиры» — «Нам штыки вместо лезвий...»; стихотворение «Наемники» — «Мы сбрелись, безработные банды...» ¹¹ .

21. Машинописный текст стихотворения С.Третьякова «Скрябин» на одном листе, начинающееся словами: «Опять струнных...» ¹² .

22. Отдельные листы бумаги с различными текстами; текст на первом листе начинается со слов: «Мы всех к. повесим...», исполнен карандашом; на втором — «Мы долго терпели насилье...», исполнен карандашом; на третьем — «I.Госсоб. 2. Общ.соб...» — исполнен карандашом.

23. Рукописный текст, исполненный синими чернилами на двойном листе линованной бумаги в клетку. Текст озаглавлен «Место философов в («Кокане» — неразб.)» 13.2.61.

24. Рукописный текст стихотворения, начинающегося со слов «Один. Всегда один...», исполненный синими чернилами на листе бумаги в клетку.

25. Рукописный текст, исполненный синими чернилами на одном листе в клетку, начинающийся словами «Помяни, господи...» (в качестве эпиграфа).

26. Рукописный текст стихотворения, начинающегося словами «Зачем мы? Молодость...», исполненный синими чернилами на одном листе, с указанием даты: 18.2.61.

27. Семь листов белой нелинованной бумаги (из блокнота) с рукописным текстом, исполненным синими чернилами, в виде стихотворений.

28. Четырнадцать отдельных листов белой нелинованной бумаги, по формату одинаковых с листами, на которых отпечатаны стихи, озаглавленные «Феникс».

29. Четыре стандартных пачки копировальной бумаги (неиспользованной) форматом 33х21 см, черного цвета. <...> ¹³

33. Пробирка стеклянная, диаметром 7 мм, длина — 40 мм, внутри пробирки неизвестное вещество светлого цвета, четыре горохоподобных кусочка, пробирка заткнута кусочком газетной бумаги.

Перечисленные в протоколе в пунктах с №1 по №25 включительно материалы опечатаны гербовой печатью №__ Управления КГБ при СМ СССР по гор.Москве.

При обыске от арестованного и других присутствующих лиц жалобы не заявлены.

Обыск производился с 9 час.00 мин. до 14 час.40 мин.

Протокол составлен в 2 экземплярах на 2 бланках.

Все изложенное в протоколе и прочтение его всем присутствующим, свидетельствуем.

Подпись лица, подвергнутого аресту-обыску

[подпись]

Подпись представителя домоуправления

[две подписи]

Подписи сотрудников УКГБ при СМ СССР по г.Москве, производивших арест-обыск

[две подписи]

Все заявления и претензии должны быть занесены в протокол до его подписания. За всеми справками обращаться в бюро справок УКГБ при СМ СССР по г.Москве ул.М.Лубянка дом 7, в дни приема, имея на руках копию протокола и паспорт.

Копию протокола получил

[подпись Э.С.Кузнецова]

«6» октября 1961 г.

КОММЕНТАРИИ

Эдуард Кузнецов. Я родился на Земле...

¹ Кузнецов Э. Дневники. Париж, 1973; Кузнецов Э. Мордовский марафон. Иерусалим, 1979.

² Лишенцами называли людей, которые в 1918–1936 были лишены в СССР избирательных (а как следствие и ряда других) прав.

³ Повесть А.Мусатова (1948) — советский детский бестселлер.

⁴ Согласно Указу Президиума ВС от 12 сентября 1957 «О вовлечении в промышленное и сельское производство молодежи, оканчивающей средние общеобразовательные школы», имеющим «производственный стаж» отводилось 80% мест в вузах, школьникам — только 20%.

⁵ Имеется в виду отказ Б.Пастернака от Нобелевской премии и его письма по этому поводу к Хрущеву и в «Правду» (ноябрь 1958).

⁶ «Курьер ЮНЕСКО» — ежемесячный журнал ООН по вопросам образования, науки и культуры. На русском языке выходил с 1957. Журнал «Иностранная литература» был возобновлен в 1955. На его страницах впервые были опубликованы некоторые произведения Г.Грина, Г.Белля, Ж.-П.Сартра, А.Моравиа, Э.Хемингуэя и др.

⁷ Ганди Мохандас Карамчанд (1869–1948) — один из лидеров индийского национально-освободительного движения, философ, идеолог ненасильственных политических действий.

⁸ Котов Михаил Иванович (р.1914) — журналист, писатель, общественный деятель, ответственный секретарь Советского комитета защиты мира, в настоящее время член Союза российских писателей.

⁹ В СССР существовала практика: «вредные народу» книги издавались ограниченными тиражами для партийной элиты (каждый экземпляр был пронумерован).

¹⁰ «Закон о новом значительном сокращении Вооруженных Сил СССР» был принят 15 января 1960. Ст.1 гласила: «Провести <...> сокращение Вооруженных Сил СССР на 1 200 000 человек».

¹¹ На площади действовали поочередно оперотряды райкомов и горкома комсомола. Некоторые из них (Краснопресненский, Ленинградский), по отзывам очевидцев, отличались особой свирепостью.

¹² Защита выступавших не всегда была стихийной.

¹³ Очевидно, имеется в виду Владимир Жучков.

¹⁴ Вероятно, это была квартира Владимира Мартенса — друга А.Щукина и Вячеслава С.

¹⁵ В.Вишняков не подтверждает это сообщение.

¹⁶ Очевидно, речь идет о Викторе Рафальском.

¹⁷ А.Щукин вспоминает, что «дачей» был лианозовский барак, где жил Осипов.

¹⁸ См. прим. 14 к тексту В.Осипова «Даже Платон воспринимался тогда антисоветски».

¹⁹ На побережье Карибского моря (Куба) были размещены советские ракеты, нацеленные на США. В 1962 правительство США в ультимативной форме потребовало от СССР вывезти их с Кубы. Создалась угроза вооруженного конфликта с непредсказуемыми последствиями. К счастью, стороны сумели договориться.

²⁰ В обвинительном заключении сформулировано так: «Обсуждали возможность совершения террористического акта в отношении Главы Советского правительства». См. c.241 наст.изд.

²¹ Очевидно, Э.Кузнецов имеет в виду ст.66 УК РСФСР. См. прим. 6 к тексту В.Буковского «Гайд-парк по-советски».

²² Е.Строева.

²³ Лагерь особого режима.

²⁴ Например, татуировка на лбу «Раб КПСС» квалифицировалась как политическое преступление.

²⁵ Из ст. 107 ИТК РСФСР: «За освобожденными из мест лишения свободы особо опасными рецидивистами и лицами, отбывающими наказания за тяжкие преступления <...> если их поведение в период отбывания наказания в местах лишения свободы свидетельствует об упорном нежелании встать на путь исправления и приобщения к истинной трудовой жизни, устанавливается административный надзор органов милиции». Статья ставила заключенных в полную зависимость от произвола лагерной администрации, которая могла дать или не дать заключение о необходимости надзора.

²⁶ Поселок по Ярославской железной дороге, расположенный за сотым километром от Москвы, — поэтому там имели право селиться вышедшие из лагерей.

²⁷ Максимов Владимир Емельянович (1932–1995) — писатель. В 1974 эмигрировал во Францию. В том же году начал издавать и редактировать журнал «Континент».

²⁸ Максвелл Роберт (1923–1991) — предприниматель и финансист, издатель. Погиб при невыясненных обстоятельствах.

Из протокола обыска у Кузнецова Э.С.

Архив НИПЦ «Мемориал». Орфография, а также ошибки в фамилиях и инициалах исправлены.

¹ Статьи, где излагаются правила проведения обыска.

² Далее перечисляются различные записные книжки.

³ Далее перечисляются тетради с записями, типа «Понедельник. Встаю в 7 часов...», «Я буду рад...» и т.п.

⁴ Очевидно, это и был экземпляр так называемых «Тезисов о развале комсомола», написанных В.Буковским. См. с.153 наст.изд.

⁵ Соболев Леонид Сергеевич (1898–1971) — писатель. В 1957–1970 председатель правления Союза писателей РСФСР, в 1958–1971 депутат Верховного Совета СССР. Герой документальной повести В.Тендрякова «Охота».

⁶ Пересветов И. — предположительно псевдоним Ю.Т.Галанскова. Под этим псевдонимом в «Фениксе» напечатано публицистическое эссе «Людям нужен кумир...».

⁷ Стихотворение Ю.Головатенко. Полный текст см. на с.108 наст.изд.

⁸ Краткая рецензия на «Коктейль» была напечатана в «Фениксе». Приводим ее сокращенный текст: «В начале декабря в Москве вышел новый поэтический сборник "Коктейль". <...> Небольшой по объему, "Коктейль" собрал стихи семи родственных по стилю поэтов. Их сближает общность мироощущения, очень удачно выраженная поэтом Шарлем: "Все, что вокруг —/ это грустный коктейль/ из истины, лжи,/ снов и желаний...". Во многих стихах звучат нотки усталости, отрешенности от серых, тусклых будней. Это заметно сказывается на тональности сборника в целом. Нередко протест авторов проявляется в уходе в мир вольного искусства, в богему. <...> Упадочны, на наш взгляд, этюды поэта С.К. "Озеро" и особенно "Город". В "душном запахе городской осени" поэт видит "яд однообразия", признаки умерщвления, "оскудения личности". В отдельных стихах ("Символ", "Видение" и др.) чувствуется интонация подражания поэтам предреволюционного периода, что, впрочем, находит глубокое и естественное объяснение. В заключение короткой аннотации хочется отметить приятное оформление сборника, прекрасно гармонирующее с его содержанием. "Коктейль" выпущен небольшим тиражом».

⁹ Ошибка: стихотворение «Репортаж с Красной площади» принадлежит А.Щукину, а не И.Харабарову.

¹⁰ В переводе А.Орлова. Напечатано в «Фениксе» под псевдонимом Н.Нор.

¹¹ Ни тексты этих стихов, ни их авторы нам неизвестны. Возможно, это материалы, собранные для не увидевшего свет «Феникса—62».

¹² У Сергея Михайловича Третьякова нет стихотворения «Скрябин». Вероятно, речь идет о ком-то другом. Возможно, это псевдоним.

¹³ Далее перечисляются различные листы копировальной бумаги, чистые и с неразборчивым текстом.