СТИХИ

Стихи без вывода

Я сижу за письменным столом.
Девять часы пробили.
Радио орет за углом.
На улице фырчат автомобили.

Окно открыто и дует ветерок.
Свет понемногу тухнет.
Кто-то, проходя, споткнулся о порог
И пошел на кухню.

Там моют посуду, ложками звенят.
Кот за дверью мяучит.
На лестнице ребенка бьют и бранят –
Вежливости учат.

Муха крыльями болтает едва,
Словно застыла.
Одним словом, матушка-Москва –
Вид с тыла.

Какой вывод? Никакой. Ура!
Все прекрасно.
Просто проба пера
Праздного.

1942

В том же стиле

За дверью ругань,
Да еще радио...
Голова идет кругом,
Сказать по правде.

Типов до черта,
А людей нету:
Загнила что-то
Старушка-планета.

Куда ни посмотришь –
Везде одна тина,
Большая, как море –
Плюнуть противно.

И сам я тоже –
На себя любуюсь,
Сам себе тошен
И пишу глупости.

Впрочем, хоть скверный
И немного сонный,
Все-таки верю
В свою персону.

А не будь этого,
Взял бы я веревку,
Сделал бы петлю
Достаточно широкую –

Ну и прощайте,
Любезные читатели.

1943

Утопист

Синьор, мне стыдно, но помогите мне,
Войдите в положение мое:
Вещи проданы,
Еды четвертый день как нет,
А в кредит никто не дает.

Я ючусь на чердаке черт знает где
Под дырявой крышей и с окном без стекол.
Нажил ревматизм (это очень просто здесь)
И весьма жестокий.

Хозяин за неуплату меня гонит вон,
И уже жаловался в полицию,
А куда я пойду, не имея никого
Ни в провинции, ни в столице?

Свой дырявый сюртук я надеваю со стыдом.
Я оброс, как какой-нибудь отшельник.
Если я осмелюсь заглянуть в приличный дом,
То меня прогонят в шею.

Не разврат и не пьянство, а только лишь одно
Высокое служение
Привело меня – верьте, Премилостивейший
                                     Синьор, –
В столь бедственное положение.

Увидав однажды, сколько в мире зла,
Что большинство из нас – рабы,
Я решил исправить человеческие дела,
А о собственных своих – забыл.

…Ибо корень всех зол, несправедливостей и лжи
Есть полное неведение
Того, как темна и ужасна наша жизнь
И какой счастливой ее можно сделать.

Я решился сорвать повязку с наших глаз,
Переделать наши головы,
Возвестить о будущем –
                           и ниспровергнуть власть
Золотого олуха.

И когда все люди услышат эту суть,
Для них станут ясны положение и путь,
И ничто уже их не остановит
Сделать жизнь прекрасной и новой…

А пока – о, Синьор, – какие мелочи
Могут помешать великому!
Я бы спас человечество, но мне не на чем
Дописать мою книгу.

Вообще мне надо тысячонки три
На пропаганду и на прочее…
Синьор, я молю Вас, не поскупитесь подарить
Их на благо общества.

Через полтора года благодарный мир
Вам сторицею ответит,
И на все века Ваше имя прогремит
Как Величайшего из Благодетелей…

Но если этого уж нельзя никак,
Если такая сумма слишком велика,
То я прошу Вас о самой малости
На мои ближайшие надобности.

Свой труд я закончу в несколько недель,
И тогда все станет лучше…
Синьор, помогите мне в моей беде,
Будьте великодушны.

1943

* * *

Вот я беру перо, сажусь за стол,
Себя к стихам возвышенным готовя,
Но брюхо чертово не смотрит ни на что
И громким голосом тоскует про картофель.

И бедное перо из рук долой летит,
И убегает дух от подвигов великих,
И ясно слышу я, как в кухне у плиты
        Звенят ножи и вилки.

1940-е

Бацилльное

Я гляжу в окошко. Неужели лето?
Хоть я и в постели, но что-то больно скоро.
Только разве небо бывает фиолетовым
Вроде марганцовочного раствора?

Какие-то пташки – наверное, вороны –
Толпами летают туда и обратно.
Мне бы хоть не крылья – ноги здоровые
Пошляться по уличному беспорядку.

Там чистый воздух, и тротуары,
И всякого народа чертова уйма.
Ведь пока от мира так скверно отпал я,
Мир этот милый все-таки не умер.

Впрочем, я тоже пока что существую –
Конечно, прежалостно и препогано,
Ставлю горчичники и пью микстуру,
Но когда-нибудь плюну и воспряну.

Вижу возмездие: хвалился силой,
Обещал навечно оставить память,
А теперь вот первая встречная бацилла
Может надо мною фортепьянить.

1940-е

Сумасшедший

В окно глядит плешивая луна
С чепцом на голове...
Все говорят, что я сошел с ума,
Но ты им, друг, не верь.
       Они завидуют, что я еще живой,
       Что я вполне здоров.
Вот только здесь, в висках, не знаю отчего,
       Так больно бьется кровь...
Они меня хотят из жизни устранить,
Но я не их лакей.
Я прилетел из голубой страны
Верхом на мотыльке.
       Что мне до зависти, корыстной и тупой?
       Все дым, все дым, все дым...
       Несчастные, они не ведают того,
       Что знаю я один.
Я тайну страшную в груди своей ношу.
Доселе никому
Ее я не открыл.
       Но я скажу – скажу
Тебе лишь одному:
       Настанет скоро час – и загремит труба
       Во все земли концы.
       Повсюду будет тьма, раскроются гроба
       И встанут мертвецы.
И мать пожрет дитя, народ пожрет народ,
И будет страшный суд.
И мир умрет, умрет...
       Ты думаешь, умрет?
Нет, я его спасу.
       Собой пожертвовав за всех, за всех, за всех,
       Я призван вас спасти.
       И даже их... И их... Я слишком милосерд.
       Я всех давно простил.
Все люди будут жить, как раньше лишь цари,
В дворцах среди садов...
Оставь, мой друг, оставь. Зачем благодарить?
Ведь это только – долг.
       А помнишь ли – с тех пор прошло уж триста лет,
       Но память тяжела –
       В одной колоде карт был трефовый валет,
       И это тоже – я.
И дама там была... Червонные глаза...
Создал же их творец.
Я думаю, он сам ослеп, когда создал...
И был другой валет...
       Я их потом убил – изрезал на клочки,
       Зарыл в сырой земле.
       Я это сделал, да!.. Вы тоже, палачи,
       Грозите этим мне?
Но я не так уж глуп, я знаю ваш обман.
Мой друг, не слушай, нет.
Все это дичь, и я сошел с ума,
И скоро мне – конец.
       Но это ничего. Весь мир – такой пустяк.
       Червей летучих снедь.
       А ну, мой друг, давай, поднимем гордый стяг
       И в битве встретим смерть...

1943

* * *

Опять от тоски ничего не осталось,
Изрублен в щепы сомнений лес,
Опять душа распускает парус,
Уходя в неизведанный рейс.

Опять я чувствую голубое утро,
Опять перед глазами выплывает даль.
Сияет солнце... Ветер попутный...
И везде – вода...

1940-е

* * *

Богам земным я верить не желаю,
Богам небесным – не могу.
Сам тернием себе дорогу устилаю,
И сам перед собою лгу.

В конце концов я прихожу к началу –
И снова по кругу бежать.
И не найду нигде достойного причала...
Не стоит продолжать.

1940-е

* * *

Еще одна поставлена заплата,
На честном слове держится каблук...
Весенний дождь
       так весело заплакал,
Что, черт возьми, ей-богу вас люблю.

Глядит Москва
       шеренгой желтых окон,
Фырча, летят шикарные авто,
А я иду, стены касаясь боком,
И мажу вдрызг последнее пальто.

Ах, все равно философу такому.
Что там пальто!
       Весь мир в грязи размяк.
И кто бы мог мне встретиться знакомый,
Чтоб для него неволить мой размах?

Вздыхает город камнем и бензином,
И шум дневной едва-едва примолк,
И вечер-спрут широко пасть разинул
Над головой игрушечных домов.

Кого позвать?
       Кто мне найдется ближний?
Все суета – и благо, если так.
Пойду дробить замызганный булыжник –
И ничему заведомо не в такт.

Пойду не к вам – пуста моя дорога,
Не вижу вех, не знаю, где конец.
Такой талант громадный мне дарован,
Что никуда, наверно, не донесть.

Вон месяц встал – такой безбожно-юный,
Вливает в лужи желтое вино.
А обо мне вы можете не думать:
Мне все равно.
       Мне даже все равно.

1940-е

* * *

Вздыхает Русь тоской осеннею
На небо синее, глубокое.
Я всюду чувствую Есенина –
Не потому ль, что пахнет Волгою?

Осталось две минуты до ночи,
Покроет мрак пустые пажити.
Мне тоже хочется разбойничать,
Мне тоже хочется бродяжничать.

И перед тем, что скоро сбудется,
Стою в раздумье, завороженный.
И горько чувствую распутицу,
И не найду своей дороженьки.

1940-е

* * *

Этот мир поистине забавен.
Вот иду, скучая, по дороге,
И одни лишь встречные собаки
Лают на меня из подворотни.

Воробей под ноги скачет храбро.
Тускло светит серенькое небо.
Водокачка старая – направо.
Каланча пожарная – налево.

Возле дома – мусорная яма.
(В ней ли тебе место, моя муза?)
Богатырь-красавец, в доску пьяный,
Поперек дороги растянулся.

И корова с разными рогами
Тянет жвачку старого обеда,
Словно довершая поруганье
Над святыми чувствами поэта.

1944

* * *

Прокапал мелкий дождик.
Вон – солнце смотрит радостно.
Пойдем-ка, друг, на площадь:
Веселый нынче праздник.

Во славу всех предателей
Он будет нынче даден,
Во здравие богатых
Маркизов и аббатов.

В телеге под конвоем
Прикатят их на площадь –
А там: закон, синьоры,
Затем закон, что точен.

Пожить любили с шиком –
Скучать не станут долго:
Не зря свою машинку
Придумал добрый доктор.

Блеснет на солнце лезвие –
Глаза зажмуришь, братец,
Потом как чикнет весело –
И голова покатится.

Покатится в корзину,
Сверкая свежей кровью,
И, знаешь, образину
Преподлую состроит.

Хоть хлебом не корми меня –
Люблю я эти праздники,
Где столько ловкой мимики
И сколько хочешь – красного…

Джинн в сосуде

Я лежу, окаянный,
На самом дне океана,
Заключенный в глиняный кувшин,
Запечатанный талисманной
Печатью Сулеймана,
Да будет тих покой его души.

Я лежу спокойно,
Мои силы скованы,
Моему времени нет часов.
Проплывают рыбы,
Проползают крабы
И ложится песок…

Песок ложится
Желтоватой жижицей,
Заслоняя свет.
А жизнь движется,
А день близится,
И Аллах милосерд.

1945, лето

Философ на осле

Я еду на чахлом ослике
       В далекий стан.
Сыт нынче, а будет после как,
       Увидим там.

Не стоит вздыхать заранее
       Про свой уют.
Ведь я не впервые странником
       В чужом краю.

Лишенья терпел суровые,
       Нужду терпел.
Опасности все испробовал
       И вышел – цел.

Один, без друзей и логова,
       Который раз.
Но мне ли бояться нового,
       Что нет добра?

Повсюду луга заросшие,
       Вода и кров.
И люди везде хорошие
       На свой покрой.

Немало прошел я по миру
       Людей и мест,
И наново много понял я,
       Припомнив днесь.

Вселенная вечной школою
       Была мне днем.
Но стану на отдых скоро я
       В последний дом.

Закат угасает розовый
       Меж черных скал.
Не стоит жалеть философу,
       Что ночь близка…

1945, лето

Дон-Жуан

– Довольно, трус!
               Не верю в эти вздоры!
Кивнул?
          Ха-ха!
                       Пускай еще кивнет!
Проси опять.
                     Не можешь?
                        Все равно!
Я сам скажу:
                    – Статуя Командора!
Ну, не сердись.
                        Мы – старые друзья.
Что шпагой я
                      проткнул тебя когда-то
И к праотцам послал тебя удар тот,
Так это – так…
            Без этого нельзя…
Сам согласись,
                       что выиграл ты только.
Чем в жизни был?
                 Плюгавый старичок,
Брюзга,
         ханжа,
                       полнейшее ничто,
И только над женой тиран жестокий.
А ныне вот, поди ж ты, –
                         красота!
Глядишь, как бог.
                Насупил брови грозно.
Помолодел.
                 Стал много выше ростом.
Скажу не льстя:
             мужчина хоть куда!
Так слушай же, статуя Командора.
Задумав бросить родины приют,
Прощальный ужин завтра я даю
Моим друзьям,
            знакомым,
                            без разбора.
Вот и тебя покорнейше прошу,
Не обессудь,
                   зайди ко мне
                         в двенадцать.
Но что это?
                  Никак, галлюцинация?
Иль вправду ты киваешь,
                          старый шут?
       
Эй, Лепорелло!
                          Едем!
                      Прочь отсюда!
Не по себе.
                 Наверное, простуда.
                                    

1945

* * *

Про веселый город мой родной
Я не вымолвил слово ни одно.
Про страну переулков и домов,
На меня наложившую клеймо.

Но о чем бы далеком я ни пел,
Миллионом невидимых цепей
К переливчатой уличной возне
Я прикован до смерти и поздней.

На исхоженных, изъезженных местах,
На московских Каменных мостах,
У дверей захудалого кино
Эта жизнь незаметно промелькнет.

Ни дороги, ни ласки, ни угла
Для меня нигде судьба не сберегла,
А пустила шататься без конца
По асфальту Садового кольца.

Воробьевы горы и Манеж –
Где-то затесался я промеж,
Неудачно спрыгнувши на ходу,
Под трамвай я, наверно, попаду.

И подохну в больнице через час,
Не свершивши положенную часть
В мировой суматохе пустяков,
Благо время так рано истекло.

Велика ль человеческая смерть?
Будет город по-прежнему шуметь.
Если память кого-нибудь удел,
Не мильона, наверное, людей.

Эх, была бы мне власть на то дана,
Я б сломал эти глупые дома,
И асфальтом бы поверху залил
До пришествия истинной зари.

1945

Скоморох

Разве хуже королевского венца
Мой колпак в залихватских бубенцах?
Разве это обида и позор –
Мой узорчатый шахматный камзол?

Слишком много на свете дураков,
Чтобы стоило думать далеко,
Слишком много насилий и морок –
И поэтому я только скоморох.

Скоморох я, скоморох я, скоморох,
Обиватель порогов и дворов,
Проходя от ворот и до ворот,
Веселю без разбора всякий сброд.

Прихожу я на праздник и базар
И ко всякому, кто бы ни позвал.
И куда б я ненароком ни попал,
Надрывается от хохота толпа.

Те же вечные глупые азы
Повторяю я в мильонные разы,
И колпак мой протянутый в момент
Полон звонких серебряных монет.

Только, видно, в кармане у бродяг
Эти штуки подолгу не сидят,
И разочек побывши в кабаке,
Ухожу я в дорогу налегке.

Ухожу, никого не обличив,
Может, в сердце тайфуны и смерчи,
Может, целый государственный совет
Умещается в этой голове.

Я горбат, на глазу моем бельмо,
Скоморохом до гроба заклеймен,
И никто не откроет ни на сколь,
Что смеюсь я над глупостью людской.

Чем же ниже королевского венца
Мой колпак в залихватских бубенцах,
Чем же это обида и позор –
Мой узорчатый шахматный камзол?

1940-е

* * *

На воде дрожит дорожка лунная,
Едет ночь в серебряной карете...
Все же в морду никому не плюну –
Видите,
               насколько я корректен.

Встали в ряд деревья вековые,
Осторожно шепчутся в тумане...
Никому тоски своей не вылью –
Видите,
               насколько я гуманен.

1946

Зимнее

По пустырям мороз скрипит веселый.
Махают ветки снежную качель.
Я не люблю зиму
        за то, что холод
И много новых, лишних мелочей.

Рассвет такой неизмеримо-синий,
А день блестит –
       глаза спалишь, глядя.
Но, к сожаленью, дело в керосине,
В картошке мерзлой и очередях.

Я не люблю
       за то, что полушубки,
Что, как медведь, любой из нас мохнат.
Что на губах, не спрыгнув, мерзнут шутки
И спрятан мир разводами окна.

Что каждый день как будто исковеркан,
Что слишком много кухни и родни,
И не заметить можно человека
Из-за того,
                           что поднят воротник.

1946

Эниок и Гнор

Прошу.
       Садитесь.
            (Принесите карты.)
Сказать по правде, я вас не ожидал.
Но что же делать?
            Приходит час расплаты,
И разражается громовой удар.

При здравом анализе
                  наше дело –
                                     просто:
Двоим нам
            мир тесен –
                      вуаля ту.
Я думал, что, спровадив на необитаемейший
                                     остров,
Я от вас отделался,
             ан глядь –
                           вы тут.

Следовательно,
                             один из нас должен убраться вовсе.
Может,
       это я,
                   ибо сделал, как подлец.
Но я люблю жизнь
                и все ее удовольствия
И не собираюсь великодушно в петлю лезть.

Начинать – так заново,
                           Начинать – на равных.
Дуэль?
       Презираю.
             Неумно и старо.
Не убили,
            повалялись,
                     подзалечили раны,
И снова будь здоров.

Предлагаю – карты.
                 Черная – уходит.
Каким образом – решает пусть сама.
И – по-честному.
             Я буду благороден
И не пойду, проигравши, на обман.

(А, вот и карты. Хорошо. Спасибо.)
Распечатываю,
                       тасую
                 и кладу на стол.
Вы ощущаете ли, какая чувствам сила,
И какой фантазии простор?

Тяните первый.
                         Или я.
                        Судьба ли?
Валет бубен!
                 Берегитесь, мой дружок!
Судьба меня доныне неизменно баловала,
А вас не больно бережет…

Что, тоже красная?
               Не ожидал.
                                    Осечка.
Давайте заново.
                        Пусть первый – вы сейчас...
Туз червонный!
                         Кровавое сердце!
Везет любовнику на кровавые сердца!

Беру эту карту…
                          Но погодите, друг мой.
Тяжела.
Предчувствую...
                           Но, стоя на черте,
Пока еще надежда последняя не рухнула,
Я хочу пооткровенничать, тысяча чертей!

Я ждал вас, Гнор.
            Я знал, что вы вернетесь.
Я думал о вас
                    почти что каждый день.
О нет,
               не совесть,
                         а скука дня и ночи
И трусости тоскливой канитель.

Я вас боялся, Гнор,
                боялся
                          нашей встречи,
Боялся до тех пор,
               пока не увидел вас в глаза.
Теперь же вижу,
                           что терять мне, кроме жизни, – нечего:
Проснись, приятель!
                  Приехали.
                             Слезай.

Вы что думаете, был я счастлив, что ли,
Пока вам
            там
                снились
                      паруса и месть...
Из-за этой бабы,
            ей-богу,
                        вас убивать не стоило –
Но что сделано, то есть.

Я крутился по Азии, Африке и Европе,
Швырялся червонцами,
                      держал на жизнь пари.
Я глушил водку
                         и курил опий, –
А впрочем, не стоит говорить.
Вы погрубели, Гнор,
                  отвыкли от цивилизации,
Вы – зверь
              и на вещи смотрите верней.
Да и вообще вам все это знать не обязательно,
И я кончаю мое неудачное турне...

Да!
        Не считайте,
                       что я хотел разжалобить.
Скажу напоследок, поучая дураков:
Лишь только тот, кто запанибрата с дьяволом,
Играет в жизни широко.

Я не раскаиваюсь,
              и я не прячусь, –
                                вот как!
Швыряй, что можешь!
                      Сокровищ не копи!
Ну, жребий брошен.
                      Открываю:
                              Двойка!
Двойка –
             пик!..
       
Ну что ж, счастливчик.
                           Кончено.
                               Иди.
Все будет сделано, как уже сказал я...
Гости разъехались...
                 Хозяин остался один...
И мрак одевает залы...

1946

* * *

Ослиный рев и верблюжий хрип.
Погонщиков ругань и крик.
По этим дорогам сюда текли
Шелка, ваниль и нефрит.

Хрустел песок и рыдал шакал,
И ветер пустыню бередил,
И пел, погоняя ишака,
Веселый бродяга Насреддин.

Пустыня, сколько ни хватит глаз –
Неделями путь считай.
А ныне ее пролетит «дуглас»
За полтора часа.

Не тот верблюд и не тот ишак,
Наверно, не те цвета.
Купцы с караванами не спешат
На Индию и Китай.

Веселый бродяга давно истлел –
Как Аладдинов клад,
И, видно, романтикам на земле
Нигде не найти угла.

1946

Капитан Скотт

Надеяться не на что. Путь пройден.
Последний привал – вот.
В холодной палатке лежим втроем,
И смерть за дверьми ревет.

Вы спите, друзья? О чем ваш сон?
Наверно, тепло и дом.
И ваша совесть чиста во всем
Перед любым судом.

Вы шли вперед, как я ждал от вас,
Не жалуясь и не ропща.
Проснетесь ли вы в последний раз
Мне прошептать прощай?

Наверное, нет. Прощайте так.
Не сбрасывая одеял.
Последним покинет капитан
Палубу бытия.

Остатки бесценного тепла
Вытягивает ледник.
Найдут ли когда-нибудь наши тела,
Прочтут ли мой дневник?

Дневник, где отмечен наш каждый шаг,
Где памятник мне и вам.
Дневник, где еще я пишу, спеша,
Последние слова.

Едва начав, мы попали в сеть.
Мёр пони, и глох мотор...
Что полюс? Точка, совсем как все
На ледяном плато.

Где нет ничего, кроме льда и льда
Двухверстовою корой.
Какие жизни ему я отдал –
И то пришел – второй.

Поет пурга похоронный гимн,
Готовит снежный склеп.
Ну что ж, ошибки – урок другим,
Которые будут вслед.

Ну что ж, такой принимаю гроб
И им кончаю суд.
Еще часок, и остынет кровь,
И сердце кончит стук.

Редеет дыханье... Слабеет пульс...
Все медленней мысли ход...
С открытым лицом кончаю путь
Я, капитан Скотт.

* * *

Калужский мост…
Рекой струится свежесть.
Звенит трамвай разлязганный мотив.
И дура-ночь к земле прильнула, нежась,
Как будто лучше не было найти.

И для кого по этой синей выси
Разиня-бог
                   рассыпал звездный бисер?

* * *

Опять захлестнул меня старый мотив,
Забытый уже почти, –
Что в будущем нет никаких перспектив
На исполненье мечты.

Лети же быстрей, не считая вех,
Сквозь мировую жидь.
Еще не нам начинать тот век,
Где будет можно жить.

* * *

В окно вагонное деревни и поселки –
Кому-то родины – однообразно тянутся.
Родятся,
               ринутся,
                            и поезд их отщелкал,
И вон из памяти…
Кому-то родины, где все мило и живо,
И столько прошлого, которое не зажило…

Чужие жизни пробегают мимо
                Не так же ли?

1947

* * *

Есть такое мнение, неправильное и вредное,
Будто человек – статистическое среднее.
Отсюда и возникли абстрактные понятия,
Вроде «человечество», «народ» и «нация».

А в действительности нет ни наций, ни народов,
А ты,
Я,
Он
И так далее, и тому подобное.
То есть именно не подобное, а о чем и говоримо,
Каждый совсем особенный и неповторимый.

И можно не человечество или, там, народ,
А тебя, например,
Любить,
Или наоборот,
А это уже повесть длинная и сердечная,
О которой я не расскажу, конечно.

И даже не потому, что глупые стихи
При этом рассказе разодрались бы на лоскутки,
Ибо годны они лишь для легкого романа,
А не для жизни, как она дана нам.

А просто потому, что если говорить, так правду,
А это очень трудно
И никому не надо,
Да и начал я, кажется, вовсе не с того,
И пора кончить этот разговор.

1950

* * *

Ну ее, поэзию.
Ерунда и мелочи.
Рифмочку состряпать –
Долго ли умеючи?
Ни души не надобно,
Ни ума хоть на волос.
Только насобачиться самую малость.
А про то, что слово двигает горами, –
Это только в сказках.
Стоит ли старанья?

1951

* * *

Людской мирок.
Зеленые растенья.
Весь Эсэсэсэр, изъезженный насквозь.
А жизнь встает
Все проще и бесцельней –
Прямая и безветвенная ось.
Ось времени.
Координата тэ
В ее неразведенной чистоте.

1951

* * *

Разве можно счастье на весь век скопить,
Рассчитать на всю жизнь, в чем оно.
Бери, не стесняйся и давай, не скупись –
Вот гуманизма высшего канон.
А больше копейкой туда иль сюда
Не стоит труда считать.

1952

* * *

Не верь в счастливую звезду,
А только в пару рук.
Тебя, любимая, не ждут,
А ищут и берут.
И в этом мудрости итог
Народов и эпох.

1952

Пережитки капитализма

Господь, как известно, всемогущ и благ.
Любая религия – на эту тему.
Но как объяснить
Существованье зла,
Которое с очевидностью наблюдаем все мы?
С этой целью
Еще на заре времен
Понятие дьявола было изобретено,
И на него, бедного,
Валили без оглядки
Человеческого общества вечные непорядки.

Наш строй советский
Всемогущ и благ.
Любая газета – на эту тему.
Но как объяснить
Существованье зла,
Которое, к сожалению, наблюдаем все мы?

С этой целью
Уже почти что в наши дни
Пережитки капитализма
Были изобретены,
И на них, бедных,
Валят без оглядки
Нашему обществу присущие непорядки.
Вывод из сравнения
Прост, как дважды два:
Поменее бы
Ханжества.

1952

Из Ибсена

Что я консерватор, это, конечно, врут.
Я все тот же я
                    и ничуть не изменился.
Фигурки передвигать – не вижу смысла,
Но взял бы и смешал всю игру.
Из революций помню лишь одну,
Всех остальных умнее и решительней.
Кое в чем можно было на нее рассчитывать:
Всемирный потоп –
                           я к нему, конечно, гну.

Но и тогда
                     дьявола надули:
Ной –
             установил диктатуру!!!

О, если вправду хотите вы ловчей
Сварганить дело,
                          я готов помочь вам.
Потоп – за вами,
                           я же, чтоб докончить,
С радостью загоню торпеду под ковчег.

1952

Из Ганса Шеффнера

И вот я вновь, хотя не по плечу,
Историю всемирную влачу,
Тяжелый груз
Сомнений и идей,
Которые стучат в любую дверь –
Но все засов накинули, боясь.
И, значит, мне
Приходится за вас.

За вас за всех,
Безвестные друзья,
Кто в этом мире чувствует разлад,
Кто век живет,
Воды набравши в рот,
И в одиночку понемногу мрет,
Кто слишком слаб,
В чьем сердце с лишком страх,
Чтоб встать с колен во имя общих прав.

Я тоже слаб.
Как вы, не потерял
Любовь и страх
И жажду бытия.
В щемящем одиночестве моем
Мне эти вещи
Тоже не в подъем.
Но я тащу.
Сгибаясь и хрипя.
Неужто лишь, покуда не упал?

Неужто нет, не будут, не придут,
Чтоб мне помочь,
Чтоб встать в одном ряду?

1952

Из сталинских времен

Душно.
Донельзя душно.
Просто встань и кричи.
Будет когда-нибудь лучше?
– Нет, не видать причин.

– Нужно чего?
– Свободы.
– Где же найти ее?
Знал бы, так этой боли
Не было б в сердце моем...

1952

Золотой век

Может быть, довольно заливать.
Может, скажем просто и толково:
Золотому веку не бывать –
Ну и что ж особенно такого?

Обходились вечно без него.
Вечно жили, гибли и хотели.
Как-нибудь и мы переживем
Эту бесконечную потерю.

1952

Корабельная крыса

Берег за небом скрылся,
Справа и слева – море.
Я, корабельная крыса,
Мордочку лапкой мою.

Кто-то дает команду.
Каждый на месте – мастер.
Мне вот одной не надо
Знать паруса и снасти.

Мне не высчитывать румбов,
Волн и ветров не силить.
Спрячусь за бочку в трюме –
Злитесь тогда, стихии!

В дальние страны еду я
В поисках родины новой,
Еду свершать победы,
Грабить и завоевывать.
Парус надулся славно –
Ветер попутный, значит.
Я – это счастье плаванья,
Верный залог удачи.

Бодро смотрю в туманы –
Вот, не упасть за борт лишь…
Эй, шевелись, команда! –
Ты на меня работаешь.

1953

Оттепель

Оттепель – это, право, значит совсем не много.
Дурак, кто загонит шубу, поверив в нее всерьез.
Оттепель – это только сегодняшняя погода,
А завтра, смотришь, снова вьюги и мороз.

Мне надоел чертовски зимы костенящий холод.
Что лужи, что с крыши брызжет, я, право, рад весьма.
И можно пройти нараспашку, и ничего плохого...
И все-таки оттепель – оттепель, а еще не весна.

1954

Форточка

Открыли форточку. Ура, брависсимо.
Но затхлой вони еще полно.
Давайте к черту и раму выставим,
Чтоб лился воздух во все окно.

Смешно довольствоваться полукрупицей
Тому, кто вправе иметь сполна.
Боятся воздуха одни мокрицы,
А их и надобно доконать.

1955

Доколе?

Служить, платить и слушаться начальства –
Почти всегда таков его удел.
Он двести лет, пока не раскачался,
Платил исправно Золотой Орде.

Он триста лет царям своим молился,
Для жадных бар старательно корпел.
Он – даже! – тридцать лет социализма
И то, кряхтя, безропотно стерпел.

Поистине, терпение такое
Достойно изумления:
                             доколе?

1956

Суп

Человек до сих пор еще ужасно глуп:
Только и умеет слушаться и стараться.
И за это его режут и кладут в суп,
Который называется государством.

И его съедают, если он жирен,
И выплевывают, если он костистый,
А он радуется и говорит: «Живем!» –
И сам рассчитывает угоститься.

На том и вертится наш смешной мирок
С тех древних пор, как Бог спустил курок.

1956

* * *

Длинными руками
Тянутся года.
Под лежачий камень
Не течет вода.

На лежачем камне
Вырастает мох…
Так оно и канет,
Что умел и мог.

Искры ночью
(Пятьдесят шестой год)

В ночи засверкали искры,
И сердце забилось невольно.
Далеко они или близко?
Гнилушки они или молнии?

А может быть, просто это
В глазах зарябило с отчаянья.
Пропали опять… Нет, светят.
Молчание.

1957

Дядя

Известно, что не даст свободы
Ни бог, ни царь, ни дядя добрый.
И все ж на дядюшку досель
Обращены надежды все.

Припев:
Ах дядя, дядя,
                              Мудрый и гениальный,
Ах дядя, дядя,
                              Демократичный и коллегиальный,
Ах дядя, дядя –
                                   Мобилизующий и направляющий рычаг.
Без дяди
                     к коммунизму
                                           мы ни на шаг.

Какие пошлые слова!
Я сам в них веровал сперва,
Потом оставил как-то
И стал смотреть на факты.

За годом год – свободы нет,
Великий мрет – свободы нет,
Мерзавцу крест – свободы нет,
Двадцатый съезд – свободы нет,
А дядя все у власти
Стране своей на счастье.

Припев:
Ах дядя, дядя...
……………………………………………
Давно, казалось бы, пора
Понять, куда зашла игра,
Но многие поныне
Поют как о святыне:

Припев:
Ах дядя, дядя…

Нет, добрый дядя тот же царь,
Свободы жди от подлеца.
Скорей он с камнем в воду,
Чем нам отдаст свободу.
Одной лишь собственной рукой
Ее добьется род людской.
Когда же он добьется,
Никем уж не споется:

Припев:
Ах дядя, дядя…

Конец 1950-х

К памятнику

Многие скажут, что уже не время,
Что незачем
                 мертвого
                            трогать смрадный прах,
Но у меня на это другая точка зрения,
И я, вероятно, прав.

Конечно,
               страницу
                      позора несказуемого
Предать забвенью хотелось бы и мне,
Но правильно ли это?
                               Нужно ли?
                                     Разумно ли?
Не говоря уж, возможно или нет.

Видите ли,
                     прошлое
                        плохое ли,
                                хорошее ли,
Как там ни судит тот или иной,
Есть,
                прежде,
                 опыт,
                      доставшийся недешево,
Подчас баснословною ценой.

Народы
               кровью
                      за него рассчитываются,
Миллионами жизней
                            и горем без границ.
И было бы поистине непосильной расточительностью
Его не сохранить.

Нет,
дело не в том,
                   что после драки кулаками,
Что, вот, дождались,
                        и настал момент,
И можно бросить запоздавший камень
В то, что прошло
                          и чего уж больше нет.

Прошлое,
                  к сожаленью,
                               не уходит просто,
Оно оставляет гноящиеся следы.
И тут не отделаешься дешевым благородством
Простивши и забыв.

Что ж поделаешь?
                      И руки будут грязными,
И много потратится времени и сил,
Но с прошлым
                       приходится
                                сражаться насмерть,
Дабы его не воскресить.

Мертвым
                  от памятника
                                ни тепло, ни холодно,
Мертвым,
                  черт с ними,
                             и земля легка.
Памятник ставится,
                         чтобы поняли
                                     и помнили,
У которых будущее в руках.

1950-е

Евгению Евтушенко
По поводу опубликованных им в «Правде»
стихов «Наследникам Сталина»

Удвойте, утройте над ним караул…
Евгений Евтушенко

Удвойте, утройте над ним караул!
А может, солдат отпустить?
Он умер, как смертный, навеки уснул,
Не встанет, не разбудить.
Могила над прахом закрылась навек,
Стоит караул или нет,
В могиле усопший лежит человек...
Чего ж ты боишься, поэт?
Волхвы не боятся могучих владык
Живущих, а мертвых подавно...
Кляни, Евтушенко, свой длинный язык,
Себя ты разделал славно.
Ты корчишь трибуна. Приветственный гул
Тебе завихряет разум.
«Удвойте! Утройте над ним караул!
Ведь все потерять можно сразу!»
Дрожишь, литератор? Понятная дрожь.
И все же забавней всего,
Что эта подбитая ужасом ложь
Работает на него.
Ты лжешь, что творцом он явился на свет
В преступных деяньях велик.
Такого примера в истории нет.
Страшнее был этот старик.
Умерь, литератор, воинственный пыл,
Могилу не стоит топтать.
Кому-то при жизни он нужен был.
Попробуй, дерзни отгадать.
Кому он служил, как карающий меч?
Кто был за его спиной?
И кто заставил его пренебречь
Народом, классом, страной?
Марксисты знают, что значит класс,
Что значит слово борьба,
А ты берешься уверить нас,
Что это слепая судьба,
Что Сталин рехнулся и лишь оттого
Возник на земле Магадан,
Что кроме себя почти никого
Не посвятил он в обман.
Постой, литератор, тут дело сложней,
Диктатор всегда холуй.
Какое мне дело до мертвых камней,
Кляни ты их или целуй?
Он предал нас, сдался. Но только кому,
Кто санкцию дал на террор,
Кому было нужно построить тюрьму,
Кто в руки вложил топор?
Лежит под могильной плитой ренегат,
Немая добыча земли,
И разное люди о нем говорят...
Хозяев его не нашли!
Но громко звучит подозрительный хор:
«Насильник! Убийца! Злодей!»
А те, что вручили ему топор,
Живые, среди людей.
И любо им слушать мистический бред
Про сумрачный гений его:
«Ругайтесь, кляните, ему не во вред,
И нам оно ничего».
И ты запевалой, могилу топча,
Бросаешь истошные кличи,
Чтоб страхом своим в бреду, сгоряча
Предателя труп возвеличить.
Пиши, завирайся, поклонников множь,
Валяй, проповедуй страх.
Твоя вдохновенная ужасом ложь
Оружие в тех же руках.

Конец 1950-х

Великие люди

Великие люди...
Право, я теряюсь,
Когда о великих говорят –

Великие люди
Много постарались,
Чтобы из жизни сделать ад.

Великие люди
Чересчур тяжелые –
Надолго
Болит от них спина.

Великие люди
Чересчур прожорливы –
Надолго
Страна от них бедна.

Великие люди
Хороши в могиле,
Когда забыто,
Какими они были.

1959

* * *

Спит Москва.
                    На улицах пустынно.
Шум вечерний бесконечно стих.
Только где-нибудь в тени подъезда стынет
Неподвижный шпик.

Изредка машина промелькнет проворно,
Жжик –
                и снова нет.
Да скребет лопатой одинокий дворник,
Убирая снег.

Засыпает след бесшумными снежинками,
Заглушает шаг пушистой тишиной.
В темном здании на улице Дзержинского
Одинокое окно освещено...

Что он значит, этот огонек безмолвный,
Звездочка,
                    сводящая с ума?
Может, просто засидевшийся чиновник
Задремал среди бумаг.

А быть может,
                    там идет допрос авральный,
И четыре дюжих молодца
Озверев от крови,
                      со стараньем
Топчут сапогами моего отца...
       
…………………………………

1961

Впереди – свободно

Трясется автобус, набит битком.
Жир и давка, жара и крик.
По известной причине не здесь закон
Тяготенья кто-то открыл...

– Уберите локоть, вам говорят!
Тычете... Шляпка съехала...
– Дорогая гражданочка, я бы рад,
Но, честное слово, некуда...

– Кому копейка?
                            – Кому билет?
– Христос терпел, да и нам велел.
– Пустите, товарищ, дайте сойти!
– Ишь... на рабочих-то… отрастил!

– Ну вот и классовый начался…
– А вы, товарищ, уж полчаса
Стоите где? На моей ноге!..
Еще, по виду, интеллигент!

– Такому бы неженке на такси...
– Очки надел… крокодил!
– А вы проходите: народ висит.
Свободно же впереди!..
---------------

Поэт, как известно, есть краснобай:
Болтает про что угодно.
Но сегодня мне тема одна люба:
Про: впереди – свободно.

Вы только вслушайтесь в эти слова,
В их музыку, в их мотив:
Они обещают, они живят,
Куда-то зовут идти.

В них есть улыбающаяся мечта.
В них есть чего ждут и жаждут.
Пусть их произнес крокодил в очках –
Какие уста – не важно.

Довольно, век, подводить живот,
Довольно тюрьмы и плахи.
Христос терпел – это дело его,
А нам сия чаша – на хер!

Свободно не где-нибудь, а впереди.
Впереди не что-нибудь, а свободно!
Ведь это значит: вперед иди,
Ура! – и тому подобное.

Ведь это значит: не будет лжи
И подхалимов пегоньких.
(Как жаль, что Гоголь до нас не дожил.
Он: «Тройка!» – а ныне: техника!)

Ведь это значит: вся пыль и грязь,
В которой мы едем, дядя,
Нам больше не будет втираться в глаз:
Она остается сзади…

А кстати, эдак-то говоря,
Вы думали что похожее?
Очень возможно, что и навряд –
Но это не важно тоже.

Трудом кропотливым – осатанеть!
Даются сии стихи мне,
А слово, может быть, тем ценней,
Чем попросту и стихийней.

Пускай мы стиснуты до ушей,
Поставить некуда ногу –
«Впереди» и «свободно» у нас в душе:
Ведь этого тоже – много!..
---------------

А впрочем: надежды, мечты, слова,
А дело – увы! – далекое...
Товарищ! Я возвращаюсь к вам
И к вашей идеологии:

Где вас воспитывали? И как?
На Марксе сплошном да Ленине?
Почему о свободе в ваших мозгах
Столь варварское представление?

Вдолбили: «интеллигентский зуд»
И «необходимость познанная» –
И вы довольны, что вас везут,
А хочешь сойти – так поздно!

«Впереди – свободно!» – помилуй, где?
Очки у вас, что ль, не протерты?
Уж если некуда локтя деть –
Какое «свободно», к черту? –

Другое что-то…


---------------

                      Нет, не об излишестве
Для избалованных…
Нельзя же воздух тот, которым дышится,
Давать в баллонах

И по талонам.
                    Толстым – хоть на подлость:
Катай купейным!
А вам и мне – билетик на автобус –
На пять копеек.

И – отупенье.
                    Радио, газетой
И телевизором.
И бабьей басней, петой-перепетой,
Давно безжизненной –

О коммунизме!
                       Том, который сами
Забыли с миром,
А вам и мне по-прежнему бросают,
Чтоб выли с ними

И были смирны.
                          Были бы орудием,
Ведомой массой...
Но мы ведь все же не скоты, а люди...
Но нам ведь тоже нужно полной грудью...


…………………………………
– Ну вот и классовый...
---------------

Да, в классовый я не хотел, а впал.
От него никуда не деться.
В этом-то Ленин таки, пожалуй, прав:
Молодец он!

1964

Послание М.Б.

Таким крик боли не втиснешь в уши,
В их толстый череп слова не лезут.
С такими только словами пушек,
Их только вешать, стрелять и резать.
М.Б.

Что надо резать, стрелять и вешать
Всех толстопузых и разжиревших –
Я это, право, давно усвоил,
На это тратить не стоит слово.

Нет, не эмоции – живого дела
Вопрос, который бы решить хотел я:
Как их повесить?
Как их зарезать?
Как это резанье начать хотя бы?
Какие требуются шаги и средства –
Хотя бы в скромном, сперва, масштабе?

У них – атомная.
У них – ракеты.
Чего-то стоит, пожалуй, это.
Не больно ловко:
«Эх, братцы, ухнем!» –
Без подготовки,
Простым-то кухонным.

Стреляет палка (слыхал, бывает),
Но ведь не массово, а лишь в особенных.
И тоже, знаешь ли, бельевая
Для веской туши не приспособлена:

На мало-мальски здоровой первой
Ведь оборвется, пожалуй, стерва...
Уж коли вешать – так вешать дельно,
С такой веревкой, что можно взяться, –
А это требует людей и денег,
И, очевидно, организации.

(Организация…
Не генерального
Сначала выбрать секретаря ли?
А может, деньги всего существенней,
И взлома банка не предпочесть ли?)

Еще: чтоб вешать, наверно, нужно
Не только вервие, но и мужество.
Не с нашей, скажем, на это целиться
Интеллигентскою мягкотелостью.

(Закалки ради в старинном стиле
Тюфяк с гвоздями не завести ли?)

Еще: нельзя же – и это скажем,
Хотя бы даже себе на горе, –
Стрелять и резать с идейной кашей,
Без разработанной теории.

(С философического начать трактата? –
Оно доступней к тому же как-то...)

На сем посланье пока заканчиваю.
А дело доброе. Пора раскачивать.

1964

* * *


О-сень...
         Золотая о-сень.
Золотая...
          Голубая...
                     – Се-рая.
Мне что-то горестно очень.
Верую,
Что зима будет
            (а это – точно),
И холодно
           (тоже факт),
И что эти последние грустные листочки
Со-всем облетят…

1962

* * *

…Ибо сильна, как смерть, любовь
И глубока, как ад, ревность...
Из Библии

Сильна, как смерть, любовь…
                                    Не помню, кто изрек.
Такая ерунда, что злость меня берет.
Наверно, кто-нибудь впервые обронил
Из старых классиков, бездельник-дворянин,
Который прожил век, не ведая забот,
Трудом своих крестьян питая свой живот,
И кроме глупых мук и радостей любовных
Не в силах был найти, чем жизнь свою заполнить…

Теперь – двадцатый век.
                            Теперь – такого нет.
Теперь мы все умней
                            на целый сантиметр,
У всех у нас делов – тележка и вагон,
И где уж тут любовь, когда живешь бегом,
И где уж тут «как смерть», когда тебе и так,
Того гляди что факт, кондрашка и инфаркт.
Короче – мы не те, и жизнь у нас иная,
И сей романтики она не принимает…

А жаль…

1956

* * *

Я помню сталинские времена –
Культ личности в лучшем стиле:
Какие были тогда имена,
И как их умильно чтили!
Чего говорить, времена – чума:
Под ней – и хорьки, и кролики,
Почти одинаковая тюрьма
По обе – колючей проволоки.

Но солнце все же чегой-то льет
На землю инертную нашу –
И вот поломался и тронулся лед,
И мы туда ручкой машем…

Картинка – аж слезы ручьем бегут.
Весна – валерьянкой на душу:
Вот прямо сейчас расцветут на снегу
Фиалки и даже ландыши –

Как это показывают в ином
                                    Кино.

Пророк перед Иерусалимским храмом

Так вот он каков, знаменитый Храм!
Ну что ж! Ничего – строение!
Готов, как холуй, закричать ура
И преклонить колени…

Хвала тебе, старик Соломон,
Что так обессмертил нас ты!
Ты здорово был, говорят, умен,
А кое в чем – прямо мастер.

Конечно, первое: был богат –
Но это – начало только:
Не будешь богатым, коль ты не гад
И жать не умеешь соков.

Не плетка ли – главное в той руке,
Которая храмы строит?
И в этом спутников и ракет
Твой домик паршивый стоит!

Но завтра знает один пророк –
Царям не дается оное,
И я говорю тебе: дунет Бог –
И камень летит соломой.

И в прах рассыпается гордый дом
Кичливых царей-уродцев,
И места его не найдут потом,
И память о нем сотрется.

Три эпиграммы
Написаны в день, когда в газетах
было поведано о снятии Хрущева

1.
Собрались шавки и сожрали льва.
Но как же лев поддался своре псов?
Мне кажется, причина такова:
Тот лев был лыс и не имел усов.

2.
– Наполеон (известно из истории)
Ведь разогнал когда-то Директорию.
Скажи мне, друг, постигший время наше,
А почему у нас зевает маршал?
            – А он
                        Не Наполеон.

3.
Жизнь – колесо, и мы – на колесе.
Не унывай! Все может повториться:
Марксизм совсем уж было облысел –
Ан глядь, опять, обратно обровился.

Родинка

Когда после многих покоренных стран
Хромой Тимур, завоевав Иран,
В столицу шахов торжественно вступил,
Во славу победы он устроил пир.
Все было, конечно, торжественно и богато,
Как у великих мира повелось.
Персидских сановников и монгольских батырей
Видимо-невидимо собралось…

Когда была съедена половина яств
И гости рыгнули не один раз,
Поэтов персидских велел позвать Тимур,
Чтобы лучшие стихи прочитали они ему.

Поэты свергнутого Царя Царей
Немалую школу прошли при его дворе,
И каждый из них искусно словами плести умел
На тему любую и на любой размер.

Рабы по природе, особо большой беды
Они, конечно, не видели от смены своих владык,
И много од сложили, искуснейших и длинных,
Во славу нового повелителя и властелина.

---------------------------------

Есть текст в Коране. Примерно он таков:
«Когда исполняется мера человеческих грехов,
Аллах разъяряется – и своим бичом
Народы нагрешившие сечет».

Тимур в своей юности размышлял немалый срок:
Что под «бичом Аллаха» подразумевал Пророк? –
И, наконец, догадкой Аллах его озарил –
Что это – сильные мира, завоеватели и цари.

Бичом Аллаха, не спускавшим никому,
И был по профессии всю жизнь свою Тимур,
Но все же претендовал на художественный вкус
И считался покровителем и знатоком искусств.

И когда он выслушал их хвалебный хор,
Сказал, презрительно махнув рукой:

«Слышал я от людей из самых разных стран,
Что великими поэтами богат Иран,
Но теперь я вижу, что наврали мне,
Ибо много рифмоплетов, а поэтов – нет».

И тогда по залу пронесся ропот,
Гудя и растекаясь в дальние углы, –
Ибо там было много иранских патриотов,
Которые не могли снести такой хулы.

И один из патриотов, старенький и хилый,
Не в силах был возмущенья превозмочь,
И поднялся с места, и слова такие
Дрожащим голосом произнес:

«Когда ищут жемчуг – не идут в горы,
Ибо он таится в глубине моря,
И у рыбы, и у птицы есть свои места,
А кто ловит не там, у того сеть пуста.

Но как не бывает жемчуга на горе –
Не бывает поэтов при дворе царей.

А есть у нас Гафиз, пьяница и гуляка,
Который ко дворцам вовек не ведал путь, –
Но любая собака от Багдада до Герата
Его газелы знает наизусть.

Ибо этот Гафиз, пьяница и гуляка,
Есть поэт воистину милостию Аллаха –
И прости, великий, но глупы твои слова,
Ибо слушал канареек, а судил о соловьях».

И подумал Тимур, и разумен был ответ его:
«Что ж, старик, быть может, я и поспешил.
Но давай послушаем этого поэта,
И тогда кто прав из нас – решим».

-------------------------------

Натянуть тетиву – еще не сразу выстрел,
Но повеления Тимура выполнялись быстро.

В дешевом кабачке на краю города,
Где ругались караванщики и чадил шашлык,
Несравненного Гафиза, хмельного и оборванного,
Посланцы Тимуровы нашли.

Его во дворец привели, не дав опомниться,
Обтерли губкой пьяные уста,
Бархатный халат накинули на лохмотья –
И в таком виде перед Тимуром он предстал

И сказал, озираясь: «О великий повелитель!
Не знаю, что и прочитать тебе.
Ибо я не восхвалял твоих добродетелей
И не прославлял твоих побед.

Но у меня есть стихи о моей милой,
Звонкие, как сердце, и ароматные, как мечта.
Дозволишь ли прочитать их, повелитель мира?»
И Тимур сказал ему: «Читай».

И начал поэт медленно и нараспев,
Глазами горящими глядя поверх гостей:

О том, что целовать ее он будет неустанно
С зари и до зари, а иная мудрость – вздор.
И что кипарису подобен стан ее,
Растущему на склоне Хоросанских гор.

И мудрый только тот, кто подымает чашу,
И тот один – гафиз, кто пьет ее до дна,
Что в мире есть стихи, вино, любовь и счастье,
А жизнь у нас – одна.

И когда она с ним, то цветы довольны,
И солнце радуется, и земля – кричит.
И что зрачки ее глаз, как нубийские невольники,
Держащие обнаженные мечи.

А когда ее нет, он в смятенье и тоске
И готов отречься от этого лживого мирка.
И что за одну только родинку на ее щеке
Он отдал бы Бухару и древний Самарканд…

Но Тимур, услыхав последние слова,
Мановением руки поэта оборвал
И, закрыв лицо, помолчал минуты две,
И тяжелая слеза стекла по бороде.

И сказал он с горечью: «О человечий род!
О сколь ты жалок разумом и духом груб!
Я завоевал полмира, проливая кровь,
Чтобы возвеличить Самарканд и Бухару.

Но им все это – жалкие безделки!
Им только бы добраться до первого кабака!
И ради родинки на щеке гулящей девки
Они отдают Бухару и Самарканд…»

И мгновенным бешенством внезапно распалясь,
Он схватил сосуд из венецианского хрусталя
И ударил им об пол, так что руки в кровь,
И осколки брызгами полетели в плов.

Воцарилось в зале могильное безмолвие,
Ибо все ожидали пепелящей молнии –
Но с поэта уже соскочил хмель,
И спасти положение он сумел.

Он сорвал со своих плеч бархатный халат –
И все гости увидели бывшие на нем
Лохмотья нищего, сплошь из дырок и заплат,
Покрытые грязью и залитые вином.

И воскликнул: «Великий, взгляни на это рубище!
Посмотри до какого – поистине, барыша! –
Довела меня щедрость, не знающая удержу,
И моя неразумная душа».

И Тимур остыл, улыбнулся и простил,
И благосклонно поэта отпустил,
И халат подарил, как прощения залог,
И с томанами золотыми дал полный кошелек.

И поэт с достоинством принял этот дар,
С чем и покинул Тимуров пир,
И пошел в кабак, и томаны раскидал,
И халат вполдорога пропил…

1948–1965

Первое китайское
      Китаец      раскос      и желт,
      Китаец –       прохвост        и лжет.
      Не очень –        за свой       Союз,
      Но очень       его       боюсь.

      Не были –      далеко!      – рай,
      Но были      какой-то      край,
      Восставший      кусок      – на мир,
      На чаше      весов –      одни.

      Сидел      во главе      тиран,
      Гудел      в голове      дурман,
      Но красно      маяк      горел,
      И ясно      стоял      барьер…

      Теперь      мы давно –      не край,
      Теперь      по иной      играй:
      Селедка –      ни кол,      ни тын –
      Середка:      Нью-Йорк –      Пекин.

      Китаец –      дурак      и слеп,
      Китаец      украл      наш хлеб:
      Идею      у нас      забрал,
      И дело      для нас      – труба:

      Сидим      на песке      одни,
      Спустив      для ракет      штаны,
      Да только      от тех      ракет
      Что толку?      И с кем      в крокет?

      Когда      на Китай      эпоха,
      Куда      ни кидай –      все плохо.

1965

Второе китайское

Марксизм для русского – чужое увлечение.
Марксизм есть истинно китайское учение.
Нас, как детишек малых, провела
Китайца-Маркса накладная борода;
Не разглядели азиатской стати
Под маскарадным европейским платьем;
И скрыл от нас монгольские азы
Профессорский, под Гегеля, язык.

Спасибо Мао, мудрому, как Сталин,
Что он нас в заблужденьи не оставил,
Что напрямик, как самый верный враг,
Разоблачил сусальный маскарад;
Что правильно и вовремя заметил,
Где есть марксизму место на планете;
И показал, его у нас отняв,
Кому мы в мире все-таки родня.

Но показать – бывает слишком мало.
Иные видят и не понимают,
Зане – кому погибнуть под пятой,
Господь казнит сначала слепотой.

Но вот приходит истинный хозяин,
И из чужого платья вылезают,
И голая кончина настает
Для бедных мавров, сделавших свое.

Мне образ начинает рисоваться
Империи, принявшей христианство,
В которой всем до времени темно,
Что не ее, а варваров оно.

1965

* * *

Наш двадцатый век бесконечно мудр
И, пожалуй, поймет насилу,
Что сажать невиновных людей в тюрьму
Неразумно и некрасиво.

Но, боюсь, хоть и много иных идей
Вылезает из нор стихийно,
Это будет крайний его предел –
Да и то не вполне достигнутый.

1965

Мы – нигилисты

1.
Мы – нигилисты,
Вот как нас честят…
Думаю, высказаться
Лучше, чем молчать:

Придумано словечко,
Приклеен ярлычок.
Что человечкам
Надобно еще?

Можно словечком
При-крыть во-прос.
Мир за словечком
Кажется прост.

Но есть, конечно,
И в веке сем,
Которым словечко –
Еще не все.

За словечком
(Словечко – дым)
Видеть вещи
Хочется им.

Для них и требуется,
Обосновав,
Наше кредо
Истолковать.

Для них без тайностей,
В рост во весь
Должны пред-ставиться,
Кто мы есть…

2.
Да, мы молоды
И по-шлы.
Да, мы многого
Не прошли.

Может, лучшие,
Кем, до нас, –
Ре-во-люция
И война.

Может, лучшие,
Кто – впе-ред! –
Рас-ку-лачивал
Свой народ.

Может, лучшие,
Кто – ура! –
К стенке, скручены,
И: «Да здра…»

Может, лучшие –
Тут же: «Пли!»,
Может, лучшие,
Кто смогли

Выжить с верою
В новый век,
Ибо де-ре-во
В голове.

А не дерево,
Так ведь вот:
Плохо с верою –
Не идет;

Хоть и хочется,
Да – каюк!
(Что ли почветцы
Не дают.)

Как ни всажена –
Не живет!
(Впрочем, важно-то
Для – кого?)

3.
Мы – нигилисты,
Наша ль в том вина?
Может, помолиться
Хочется и нам?

Может, почествовать,
Как еще готовы? –
Только, по чести,
Было бы кого бы.

Вашего Ленина
Сунете опять?
А, может быть, гения
Стоит покопать?

«Спасайте, соратники,
Груб ведь больно очень.
Власть необъятную –
Ах! – сосредоточил…»

А-нализ классовый
(Владели дивно)
Куда девался-то,
Ильич, родимый?

«Личность груба, мол» –
Просто умиленье:
Вон он как рубает,
Великий Ленин!

Ныне, видимо,
Стало не про Вас,
Что личность выдвинул
Некто Класс?

История – дура:
По книжке не течет,
Чью диктатуру
Делал, дурачок?

Скажешь, рабочего? –
Дер-жи кар-ман!
Хватит, поморочили,
Понять пора…

4.
Мы – нигилисты,
Все нам нипочем:
Вы ему молиться,
А мы – дурачком!

Так вот и гаркнули,
В душу прямо харкнули,
А, может быть, к стареньким
Надо деликатнее?

Были все же искренни
(Лет сто назад).
Даже если истину,
Зачем – в глаза?

Тоже и сажали их
Или просто жали.
Можно и не жаловать,
Все же уважая.

«Век-то был который? –
С той еще историей! –
Сами-ка попробуйте
Что-нибудь устроить…»

– То бишь, не начальники –
Значит, не судите…
Для иных молчалиных
Ах, как убедительно!

Да не все же – куцые,
Чтоб одни овации…
Если сердцу судится,
То куда деваться?

Мы ведь все же молоды
И слегка с задором.
Нам ведь нужно многое –
Не одни заборы.

Тут: могу держаться
Гиля или нигиля.
Тут: какие джазы
И какие книги.

Тут: в кого нам метить
И на что – монету.
Тут война за место –
Не до сантиментов!

5.
Мы – нигилисты.
Что ж, не жеманясь:
Нечем – хвалиться.
Точен – диагноз.

Только и те-то,
С верой и правдою,
Тоже рецептом
Нас не порадуют.

Чем-то навеяно,
Ныне созрело
Время – безвременья,
Время – безверья.

Нету – рецептов.
Нету – религий.
Спрятались где-то
Так, что не видно.

Мы – нигилисты.
Мы – отрицанье.
Это – не пристань,
Знаем и сами.

Это – с отчаянья.
Это – в печали.
Это – скончание.
Это – начало.

Марксы и Ленины
И революции
Щучьим велением
Не создаются.

Рано – глашатаев.
Делать – потомкам.
Время – расшатывать
Первым в потемках.

Первым – без чести.
Первым – без истин.
Нам, не нашедшим,
И – нигилистам…

6.
Вот мы как разахались –
Совсем бу-за!
Вышла-то мозаика –
Рябит в гла-зах:

Чуть ли не мессиями
Сошли с небес! –
Надо ж покрасивее
Портрет се-бе…

Сходство все же схвачено,
Есть – и – фон.
Умному – достаточно –
А-дью – на – том…

1965–1966

Комментарий на текст № 1

Я знаю силу слов, я знаю слов набат.
Они не те, которым рукоплещут ложи.
От слов таких срываются гроба
шагать четверкою своих дубовых ножек.
Маяковский

1.
Вижу, в силу слов поверив на слово:
Нет, не кладбище поэт имел в виду,
Нет, не кладбище, скорее – площадь Красная,
И – гроба по площади идут.

Слова поэтического мощью
Вырваны со дна могильных ям,
Тук-тук-тук – стучат своими ножками
По давно притоптанным камням.

Много их: колонны и колонны
Медленно шагают в тесноте.
Над гробами – алые знамена
(Как поэт, наверно, и хотел).

Гроб – трибуна. А в гробу том – барин.
А на гробе – новый (из гробов).
Ну, а сверху – солнце ярко шпарит,
Ветерок, и небо голубо…

2.
У поэта что ни слово – золото
(Знаю, мол, те самые слова).
Вот: «дубовые»… Конечно, сплошь дубовые –
Прямо в лоб, и сразу – наповал!

Вот «четверкою». Не символ ли воистину?
Угловат, приземист и широк...
Ведь не скажешь – присмотрись попристальней –
То ли гроб он, то ли – носорог!

А «набат»? прислушайтесь: ...Программа!
Сила слов, срываются гроба…
Если вера – целыми горами,
Уж гробами запросто – набат!

Э-эх, набат! Ударить размахнувшись!
Святцы побоку и раззудись плечо!
А всего и дела – ах, как нужно!
Чтобы гроб по площади пошел…

3.
Нет, смешны ходульные котурны,
И с романтикой неладно гробовой.
Не гробам шагать – живые бы подумали,
Для поэзии довольно и того.

Может быть, не столь оно красиво –
Черная работа, дорогой, –
И, конечно, слов слепая сила
Тут должна немного быть другой.

Тут не больно в точку жест широкий,
И в набатик, мальчик, не играй:
Без гробов дубовой маршировки
На земле хватает через край.

Для того, чтоб было что-то дальше,
Надо людям капельку ума:
Трудный век, и трудная задача –
Не гроба набатом подымать…

Ответ поэту Юлии Друниной
на ее письмо к миссис Энн Смит
(«Литературная газета» от 26 июля 1966 года)

Простите, Друнина, я не поэт,
И мы не знакомы с Вами.
И все же мне хочется дать ответ
На Ваше письмо о Вьетнаме.

Я Вам бы, конечно, не стал писать,
Не будучи этой миссис,
Но я опасаюсь, что Ваш адресат
За нас не сумеет мыслить:

Он – слишком янки и слишком прост
(По Вашему судя тексту),
А совесть – это больной вопрос,
И рано ее на экспорт.

Не знаю, Друнина, как для Вас? –
По-моему, режет фальшью,
Когда поэт поднимает глас,
Но только того… подальше.

С одной – Евтушенко, с другой – Стейнбек,
Под дудочку оба ломят.
Какого Вы мненья об их борьбе?
По-моему, пошлый номер.

Про Джона, пожалуй, у Вас хорошо,
И парень, жаль, оболванен –
Но далеко ль от него ушел
Знакомый нам ближе Ваня?

Поэт рассеян и мог забыть,
И, видно, напомнить надобно,
Что Ваня тоже здоров бомбить,
Как только ему скомандуют.

Его испугает, что он палач?
И много у Вас надежды,
Что тетя Дуня, поднявши плач,
За стремя его удержит?

Я Ваню отнюдь не хочу винить,
И все мы – простые люди,
Но все мы впутаны в ту же нить,
И чуда от нас не будет.

Ваш Джон, по-моему, просто мил:
Бомбил – и всю жизнь казнится.
Боюсь, страшней настоящий мир
С обеих сторон границы.

Поэты в сердце палят себе,
Когда их берет отчаянье, –
Но очень редко сие чепэ
Случается с палачами.

Для Вас, как видно, силен резон:
Который из двух попался? –
И что над Вьетнамом шурует Джон,
А Ваня пока в запасе.

Велят пилоту – бомбит пилот,
Не больно большая тайна.
И в том ли дело, каков холоп?
И дело решают паны.

Ответственность здесь целиком моя,
И Вы не хотели, Друнина, –
Но только нельзя про Вьетнам, боясь
Из скромного выйти уровня.

Америка – знамо, что не свята.
А что на вьетнамской бойне
И мы наживаем свой капитал –
От этого Вам не больно?

Кричать надрывно о палачах –
Нехитрая это штука,
А вот, когда надо помочь кончать,
Мы что, умываем руки?

Когда дерутся – чего уж тут,
Тут пальцем любой покажет,
А чистенький сзади кричит: «Ату!»
По-Вашему, он не гаже?

Вьетнам истерзан! Вьетнам горит! –
Друг с другом никто не ладя,
В большую политику на крови
Играют большие дяди.

И дядя-враг, и дядя-сосед,
И дядя – «дерись, с тобой мы» –
Они, черт возьми, виноваты все,
Их всех бы – одной обоймой!

Вот Вы о тростинках – а наш глава
На то заявляет прямо,
Что чей-то важней для него провал
Тростинок того Вьетнама.

Большие дяди – не нам чета,
Иные у них инстинкты.
При ихнем размахе чего считать
Какие-то там тростинки.

А Ваша, Друнина, в том беда,
Что хоть незаметно сразу,
Для нас-то Вы говорите «да»
Всей этой кровавой грязи.

И Ваша, Друнина, в том беда,
Что очень длинна дистанция,
И Ваше «нет» не дойдет никуда,
И Ваше «нет» пропадет без следа,
А «да», может быть, останется.

И я не хотел бы обидеть Вас –
Я в искренность верю Вашу –
И я не буду сводить баланс
И выводы делать дальше.

Могилка

…И я не ведаю
Судебной техники –
Но был за дело
Повешен Эйхман.

Хотя известно,
Что – ах, бедняжка! –
Приказам сверху
Он подчинялся.

А наши сволочи
Того же ранга
Приходят все еще
Смотреть парады.

Какой бы ни был,
А все же – Ленин:
Не место гнидам
На мавзолее!

Он вам – великий,
Мне – просто дядя,
Но на могилку
Зачем же гадить?

1966

* * *

Откровенный человек был когда-то – фюрер!
Прямо резал, презирая экивок:
«Когда я слышу слово "культура", –
Тотчас же
                    инстинктивно
                            взвожу курок».
С фашистскими лозунгами нам не по дороге!
Мы в общем за культуру,
                            и только в частности,
Когда произносим слово «идеология»,
Зовем
            инстинктивно
                           товарища Семичастного.

И вот в результате:
                       фюрер – капут,
И на могиле его вырос лопух,
А мы с вами живем и здравствуем,
И строим коммунизма светлое царство,
И будем строить на страх врагам
Сто лет,
               и тысячу,
                           и всегда!

…Учитесь, детки, на сем примере,
Насколько откровенности выгодней лицемерье.

Кабинет

Кабинет был обширен, строг и прост –
Особо, не просто строг.
Казалось, он сам начинал допрос,
Заранее зная срок:
Мол, Пете – пять, а вот Сене – семь,
И сто миллионов – всем…

Ну что ж! Опишем сей кабинет.
Ха-ха! Почему бы нет?
Там было четыре прямых угла
(Четыре стены – при них!),
Прямых, как закон, прямых, как кулак,
Как власть над людьми – прямых.

Прямых – что не надо кривых зеркал:
Лишь взглядом по ним скользнув,
Чтоб каждый с трепетом постигал
Собственную кривизну.

Чтоб это было: как вдруг – конец,
Как молния прямо в лоб –
И, осознав, преклонился б ниц
Пред прямотой углов…

Досель мне мерещатся те углы,
Голодны и голы.
----------------------------------
А окна были – без решеток даже:
Зачем – решетка? Все-таки – этажик.
С какого-то большого этажа
Не прыгнешь, головою дорожа,

И все-таки – иллюзия свободы:
Теперь не культ, теперь другие годы,
И на асфальт бросаться головой
Не станет посетитель рядовой.

А те, которым следует бросаться,
Они в другое место пригласятся,
И там решетка будет их стеречь,
И все довольны, обо что и речь.
----------------------------------

Окна – одно, углы – иное,
Линии четкой – нет.
Нашу эпоху с ее помоями
Так отразил кабинет.

Нашу эпоху с ее безмозглостью,
Из-за которой она безмолвствует,
Из-за которой всего превыше
Только: кабы чего не вышло.

----------------------------------------

Кабинет был обширен, как я сказал.
Кабинет был почти как зал.
Но его половину (огромен столь)
Занимал
Генерал
Стол!

…Немного поэт, я стол любил
(У Цветаевой есть о том),
Но тут сперва: шириной с Сибирь,
А что это был стол – потом.

----------------------------------------

Заткнись, душа, и умри, любовь,
Недостойных не удостой –
Потому что сначала: он был дубов –
И неважно, что он был стол.

Заткнись, душа, ничему не верь,
Благодушье свое – долой! –
Потому что взаправду он был: барьер,
Лишь прикидывающийся столом.

Заткнись, душа, и оцепеней,
Держи наготове нож…
Коли не сволочь, в тот кабинет
Волею не пойдешь.

Но я – человек советский,
И я получил повестку.

И вот я сижу перед тем столом,
Кабинет озирая тот,
И что тот кабинет – не родной мой дом,
На лице моем черт прочтет…
(Эх, лгу же,
И – дюже!)
       

----------------------------------------

Может, вправду «веет ветер свежий»,
Может, просто: «ничего, нагоним»,
Но полковник – безупречно вежлив,
Ангелочек в крылышках-погонах.

Не полковник – девица-полковница:
«Очень рад, мечтаю познакомиться…
Не считайте ничего такого…
С глазу на глаз – что нам протоколы?..»

Тема о кабинете исчерпана, и стихотворение на этом интересном месте обрывается. В виде компенсации к нему прилагаются два нижеследующих примечания:

Примечание о ста миллионах

Мол, Пете – пять, а вот Сене – семь,
И сто миллионов – всем…
«Кабинет»

Не правда ль, хорошенькое число?
– Поэты – любители громких слов.
Для них миллион – что мячик…

– Простите, считал с бумажкой.
Простите, даю оценку
Ошибки: сорок процентов.
Порядок – на плаху – тот.
И – помолчите… Вот…

…Итак, возьмем: фараон Хуфу,
Начало мира по Библии.
Да нам до Хуфу до того – фу-фу!
Мы даже еще не выбыли!

…Пещерный пращур из обезьян
В людей превращался скопом.
Ведь это тоже еще нельзя
Увидеть без микроскопа.

Да что! Смешно говорить про нас,
И пращур – какая веха?
…Исчез и не был старик Кавказ,
И полюс гулять поехал.

Земля меняет морей узор.
Ее заселяет ящер.
Мы с вами – шутите? – в ме-зо-зой
Залезем числишком нашим.

И это тоже – простите, что? –
Всего только точный счет.

Примечание о полковнике

Но полковник – безупречно вежлив,
Ангелочек в крылышках-погонах...
«Кабинет»

Человечек, восседавший там,
Кажется, по звездам, капитан,
Но – пускай в убыток мне зачтется –
Не знаток я в этом звездочетстве.

Слышал только, что не жди добра,
Коль, назвавши, чином не добрал,
А избыток сходит преспокойно.
Посему: да будет он – полковник!

Не меняет сущности вещей,
Мне не жалко, да и вообще:
Ах ты, душка с вежливостью лисьей,
Я б тебя и более повысил…

* * *

С судьбы роковой иронией
Я мало чего имел.
Я не был, увы, на фронте
И не сидел в тюрьме.

Когда, за порогом смерти,
Предстану, нагой и бесхвостый, –
Что я напишу в анкете,
Которую даст Апостол?

Наверно, поставлю прочерк
(Потребуют покороче).

Когда дойдет среди прочих
Очередь до меня,
Апостол глянет на прочерк
(Давно – профессионал)

И скажет усталым голосом
(В скольки-миллиардный раз?):
«Не был угоден Господу,
Стало быть, не про нас».

На чем навсегда кончается
Не только моя фантазия…

Индийская философия

Бог совершенен – правду говорят,
И кроме Бога ничего не надо.
И бодрствуй Бог, все было бы олл райт,
Но Бог заснул…
А в это время Дьявол

Тяп-ляп – и создал мир.
Посредственный весьма.
Какой из Дьявола, помилуйте, работник?
Добро была бы цель, а то из озорства.
К тому ж еще спешил, не вкалывал добротно.

А мы расхлебывай, как попки, это все:
И шутки Дьявола, и тихий Божий сон…

Пророк и Креститель

Давай закончим наш разговор.
Неправильно он ведется.
Какой-то больно не деловой,
А только одни эмоции.

И что за странные словеса:
«Тебе ль у меня»… И далее…
Я, кстати, могу развязать и сам
Ремни у моих сандалий.

С чего такие восторги вдруг?
Оно мне, конечно, лестно.
Но только, знаешь, восторги врут,
И им не должно быть места.

Взгляни сюда: Иордан течет.
Вот правый, вон левый берег.
И ты – пророк, а я новичок
В пророчества трудном деле.

И я креститься к тебе пришел,
И ты, очевидно, старший –
А кто из нас больший – нехорошо
И незачем Бога спрашивать.

И я в пророки не с тем полез,
Чтоб рангом затмить кого-то, –
Но каждый должен нести свой крест
И делать свою работу.

Настало время вести людей
Из царствия лжи и страха –
И тут целина непочатых дел,
И дорог здесь каждый пахарь.

Но каждый пахарь, увы, не Бог,
Хоть что-то иметь и должен.
В мозгу извилин и у него
Про все не хватает тоже.

И вот – получается: мы с тобой,
На землю и небо зарясь,
Мы тащим обид комариных боль,
Тщеславье и просто – зависть.

Настолько ль ты сердце свое постиг,
Чтоб знать, преклонив колени,
Что завтра тоже оно простит
Сегодняшнее умаленье?

А завтра будет тяжелый час,
И разные будут двери.
И ты осудишь, ожесточась,
В кого чересчур поверил.

Осудишь чистой своей душой
За то, что поверил втуне, –
А он, подлец, не туда пошел,
Куда за него ты думал.

И я, учитель, не жду добра
От этих восторгов гретых…
Давай привычный тебе обряд
Исполним по трафарету.

Пророк и хлеб

Кто нас обозвал тунеядцами,
Небольно далек умом…
Не будем, как он, смеяться,
Давайте его поймем:

Ведь разве неправда, что ли,
Хоть вывод его нелеп, –
Что потом не нашим полит
Съедаемый нами хлеб?

А сеющий хлеб – полезен,
На том согласятся все:
И сеющий хлеб, и цезарь,
И мытарь, и фарисей.

Но так из них всякий прямо –
Гни спину и землю рой?
Теперь не век Авраама,
И общества сложен строй,

И мытарь берет налоги –
С того хлебопашца – первого! –
Чтоб цезарь строил дороги
И развивал империю.

И фарисей (с него же!)
На Храм собирает лепту –
Ведь Богу пристало тоже
Некоторое великолепие.

А дальше – с лихвой довольно
От главных от сих кормиться:
Империи нужен – воин,
И Храму нужна – полиция!

Матросы, торговцы, стряпчие,
Кабатчики и актеры,
Писцы, проститутки, прачки –
Не нужен из них – который!

Оплачено государством –
И, значит, не тунеядство…

И только за дело наше
Не платят ни Храм, ни Рим,
И мы не жнем и не пашем,
И мы не поем и не пляшем,
А ходим и говорим.

А дело ли это разве
Для тех, кто забыл людей?
Для тех, кто лишь рад стараться?
Для тех, кто в бездумном рабстве
Удобный нашел удел?

Без санкции государства –
Так как же не тунеядство?

Подумал ли тот фарисеик,
Судить поспешивший нас,
Что хлеба и он не сеял
И спица – ему же в глаз?

Да нет, получил от Храма
И дом, и хороший стол,
И жизнь у него оправдана,
И думать ему – на что?

И, тоже, о тунеядстве
Изволим распространяться!

Оттуда его! Сюда бы!
За нами денек вослед!
Попробовал бы, как даром
Мы свой добываем хлеб!..

Пешком, от города к городу
С друзьями бредет пророк,
И ноги у них ободраны
О камни трехсот дорог.

В глазах чернота от зноя.
Песок на зубах хрустит.
И пот иссушен до соли
Ветрами пяти пустынь.

Добрались, всхрапнуть бы часик –
Ан смотришь, уже снуют,
Больных штабелями тащат
И язвы в лицо суют.

Людей не погонишь, братцы:
Их хлеб, и живем для них.
А значит – куда деваться?
И значит: пророк, тяни…

А глотка-то что – луженая?
Легко говорить: гора!
А тоже отменный жернов –
Народу с горы орать.

И птица гнездо имеет,
Любая лиса – с норой,
А нам вот, бывает, негде
Башку преклонить порой,

И брюхо подводит с голоду
(Небольно с чудес живем),
И в бурю на утлой лодочке –
Авось, пронесет! – плывем.

И так ли легко и мило
Вздыхать, отходя ко сну,
Что нынче Господь помиловал,
А завтра, гляди, распнут?

И, может, не станет друга –
Твои повторить слова,
И вспять перепашут плугом,
Что подняли мы едва.

Известно: кричишь – внимательны,
Замолк и пошел – забыт…

И это все – не романтика,
А ежедневный быт…

Ну что ж! Ничего… Солдаты!
Солдатам какой уж дом…
Не унывай, ребята:
Знали, на что идем.

Пророк и город

В последний наш вечер, дети,
Кружком посидим своим,
А завтра мы на рассвете
Выходим в Иерусалим.

В тот город, где Храм для Бога,
А люди темны и злы,
Где сходятся все дороги
И спутаны все узлы.

В тот город, где наше сердце,
Судьба и свершенье дел.

В тот город, где фарисейства
Исконная цитадель.
В тот город, где был камнями
Побит не один пророк.

В тот город, где вас обманут
У самых еще ворот.

В тот город, где всюду сети,
Сплетенные так хитро,
Что где их тебе заметить,
Простой рыболов Петро.

В тот город, где от лохмотьев
И злата рябит в глазах.

В тот город, куда приходят,
Но мало следов назад.

Бродя по дорогам дальним
И сея свои слова,
Мы все этот город втайне
Мечтали завоевать.

Но там новичкам не верят
И старый закон силен.

Мы входим в логово зверя –
И голову в пасть суем.

Но доводы все изложены
И надо уметь решать…

А все же еще возможно
Не сделать опасный шаг.

Оставим, давай, другому
Испить эту чашу зла.

Никто нас туда не гонит.
Никто нас туда не звал.

Вернемся в деревню нашу,
Где начали мы с азов,
Где приняли нас однажды
И стерпят еще разок.

По старым путям проторенным
Пройдем без большой борьбы.
Ученье свое повторим
Для тех, кто его забыл.

Иной и впервой послушает –
Не всех обошли, поди.
Еще нам остались души,
Не вовсе зазря ходить.

А дальше-то что начертано? –
Ведь надо смотреть вперед…

А дальше – наш путь исчерпан,
И дело на нем умрет.

Нас много, пророков, ходит.
Болтаем, какой во что.

Но нужен сегодня подвиг,
А прочее все – не в счет.

Болтать иногда красиво –
Есть тоже бесценный дар, –
Но Царство берется силой,
Уйти от того куда?

Оставим, давай, другому,
Кто более нас готов…

Но Богу, увы, угодно,
Что если не мы, так кто?

А если Господь так хочет –
Его и судьба, и час…

Спокойной вам, дети, ночи –
Быть может, в последний раз.

Комментарий на текст № 2

И разве я не мерюсь пятилеткой,
Не падаю, не подымаюсь с ней?
Но как мне быть с моей грудною клеткой
И с тем, что всякой косности косней?
Пастернак

1.
Рифму «клетка» к пятилетке
Не поэт придумал, детки.
Рифмы – верю и стою –
Никогда не создают.

Как никто не создал воздух
И никто не создал звезды,
В языке народных масс
Жили рифмы раньше нас.

Вот, возьмите, и Вертинский,
Чуть с чужбины воротился
И певцом советским стал –
Эту рифму отыскал.

Хоть любитель криминала,
Я не думаю нимало,
Будто кто-то, подлый вор,
У кого-то рифму спер:

Пятилетка – клетка, детки,
Детки в клетке – в пятилетке, –
То ли метко,
То ли едко,
То ли думаем нередко…

Словом, Бог с известным привкусом
Эту рифму породил…

Вышесказанное – присказка,
Сказка будет впереди.

2.
Смешно до слез, как вспомню наше прошлое,
       Тридцатые года…
Вот – Пастернак, и был поэт хороший,
       А нужен ли – гадал.

Тянул себя по пятилетке мериться:
       Я с вами, братцы,
А не сумел, что сделаешь, – инерция
       Должна караться.

И за мою грудную клетку эту,
       Где косность ноет,
Валяй меня телегою проекта,
       Товарищ новый.

Твоим уставам верить я не стану,
       А впрочем – мимо:
По вдохновенью, а не по уставу
       Обречены мы.

Еще, добро, осталась нам природа,
       Капель и кустики…
И мне уйти, безвольному уроду,
       В мое искусство…

3.
Глупца секли однажды,
Но мыслил он и тут:
Не в том ли и сермяжная,
Когда тебя секут?

С чего поэт талантливый,
Какая в том нужда,
Почти что по Лоханкину
Изволит рассуждать?

Конечно, ты калека –
Не сам ли уловил? –
Когда грудная клетка
Умнее головы.

Но мы не будем строги:
Легко судить назад.
И не было у многих
И вовсе ни аза.

Грудная клетка с норовом,
Зовущая на бунт,
Досель дается смолоду
Не каждому рабу.

…Добротная, от предков,
В падении верна –
Спасибо вашей клетке,
Товарищ Пастернак!

Но клетка есть не только,
Которая в груди,
И страшен дух эпохи,
Когда она смердит

И ложью наши души
У самых лучших ест,
И вот мы сами душим
Души своей протест.

Пока «король-то голый!»
Детишки не кричат,
Спешим по долгу горло
Подставить палачам:

«За вами, братцы, правда,
А я – всего урод»...
А их оно и радует –
И дух эпохи прет…

4.
По уставу, по вдохновенью ли –
Мы пока разобрались мало –
Разыгралась обыкновенная,
Хоть отменная, вакханалия.

Не телегой проекта – проще! –
Человечек новый работал:
Просто ставил в бумажке росчерк –
И валяй в Колыму кого-то.

Где уж там, не копались много –
Не хватило б, наверно, века, –
Кто из старых, а кто из новых
И какая грудная клетка.

Всех туда, кто попался под руку,
Всех туда, кто урод, кто рыжий, –
Ну а там обходились коротко,
Так что разве десятый – выжил.

Сколько их – посчитаем, что ли? –
Для которых на том кончается,
По которым потом свечою
Догорала душа-печальница?..

Ну, а мы, от большого жира –
Ах, как жили в хорошем мире! –
Кто, дрожа, оставались живы
И кого обходило мимо.

И не бросим ненужный камень –
Слишком просто и слишком больно, –
Что тебе о зиме стихами
Пополнять свой весенний сборник.

5.
…И умер Пастернак. Остались мы.
Живем себе, тоскуя и надеясь.
И даже нет (почти что) Колымы –
Но те же бездны никуда не делись.

Никто из нас все так же не пророк,
А дух эпохи пахнет неприятно,
И если есть в стихах моих упрек –
Его придется принимать обратно.

И мы порой сбиваемся с пути,
Не той из клеток слушаясь покорно,
И рассудив: «не поле ж перейти»,
Всю жизнь чудовищ неразумно кормим.

Но жизнь – и то! – не вся в сплошном бою,
И редко в бездну заглядится мальчик,
И на краю играют и поют,
И так и надо, и нельзя иначе…

Бедный Генрих

1.
В древнебрежневское время
Жил в России бедный Генрих…
– Бедный? – Полно! – Отчего? –
Благородное чело,
Рост – высокий, взгляд – горящий,
Жест – профессор настоящий,
А бородка, хоть бела,
Очень славная была.
И довольно денег было,
И жена его любила,
Словом, «бедный» – было б свист,
Кабы не был он – марксист…

2.
Ах, бедный Генрих,
Ах, бедный, бедный:
Ну как не бедный,
Коль в богадельне?

Для самых бедных,
Для нищих духом
Была в то время
Сия наука.

Кто слеп и нищий
(Таких ведь масса),
Те вместо пищи
Глодали Маркса.

Он им ответил
На все вопросы –
И жить на свете
Им было просто.

Ну как не бедный –
Крохи у древних?
Я не про деньги:
«Ах, бедный Генрих».

3.
Но Генрих возмущен
И требует слова:
– Все мы еще
Не ведаем основы!

Глядим на Маркса
Мутными глазами,
С какими диаматство
Зубрили к экзаменам.

Но как от палаццо
До каземата –
Так от Маркса
До диамата,

Нашего, школьного,
Выхолощенного дочиста,
С которого покойник
В гробу ворочается.

4.
Надо знать истоки и историю
Чуть побольше школьного вещания:
Никого со времени Христова
Больше Маркса ведь не извращали.

Разве Маркс – он лбом уперся узко:
«Диктатура! – и пиши, Россия –?
Разве Маркс – он только против прусского
Выступал цензурного засилья?

Разве Маркс в коронном «Капитале»
Не кричал о творчестве свободном?
Разве Марксу тот же пролетарий
Был, как нам теперь, бесспорной догмой?

Разве главным не было у Маркса –
Приговор над миром отчужденья?
Разве Маркс мечтал о государстве –
А не о его уничтоженьи?

5.
Ах, бедный Генрих,
Я совсем не спорю,
Что очень полезно
Изучать историю.

Очень отрадно,
Что теперь вот ищут –
Кем были взаправду
Робеспьер и Радищев.

Надо изо всех сил
Изучать Маркса –
Боже упаси
От любой дискриминации! –

Но в том-то и горе,
Господа марксисты,
Что вы не историки,
А с иных позиций:

Какими глазами
Смотреть на век свой,
Ищете указаний
В священном тексте.

А Маркс – он все-таки
Жил в прошлом веке,
И мы далеко
От него уехали.

6.
Какого черта,
Мой бедный Генрих,
Что Маркс там что-то
Про отчужденье?

Нас отчужденьем
Не испугаешь:
Ведь для людей же,
Не для себя лишь.

Из нас, пожалуй,
Любой согласен,
Чтоб отчуждали
Его по Марксу.

Не отчужденье,
А много хуже.
Не отчужденье,
А просто лгут же,

А просто душат –
Куда нам деться? –
И наши души
Калечат с детства.

А вы на службе,
С любимым гением,
У тех, кто душит,
Мой бедный Генрих…

7.
Но Генрих, хоть бедный, не так-то прост:
Он подымается во весь свой рост
И делает ручкой, как средневековый монах,
Которому воочию привиделся сатана:

– Есть у вас уши?
Или вы – гориллы?
Что ли, не слушали,
Что вам говорил я?

Между марксизмом чистым
И марксизмом грязным
Надо же научиться
Понимать разницу!

Много вы знаете
О марксистах наших? –
А тоже, обвиняете!
Так вот, знайте же:

Марксистов этих
(Чересчур покорных!)
Прежде генетиков
Вырезали под корень.

Что это, случай?
Или необходимость?
А может, для службы
Все же не годились?

8.
Что Маркс, безусловно,
Жил в прошлом веке –
Истина не новая
И довольно мелкая.

А что уехали
От него далеко –
Так просто телегу
Вывернули в болото:

Одни – давят,
У других – брюзжанье…
В большие дали
Такое уезжанье!

Кроме смеха,
При нашем-то уродстве –
Ехать и ехать,
Когда-то доберемся!

А что до Маркса –
Хоть оболган в доску,
Но, право, наш он!
Не оставим толстым!

9.
– Ах, бедный Генрих,
Печальный рыцарь!
Боюсь, не дело
Вы говорите,

Оставив даже
Куда нам ехать –
Как слишком важную
Проблему века…

Мне очень жаль их,
Но право слово,
Что, вот, сажали –
Увы, не довод:

Сажали много,
Сажали разных,
И самых годных,
И самых грязных,

И вы на выбор
Любых оттенков
В те дни могли бы
Найти в застенках.

10.
Про нас, брюзжащих,
Есть правды толика –
Но воздержаться,
Быть может, стоило:

Не наша – воля,
Не наша – подлость,
Что наше слово
Не в полный голос.

И вы, марксисты,
Теперь утешены –
А мы, простите,
Еще под тем же.

11.
А вот не жаловать
Марксистов грязных –
Для вас, пожалуй что,
Неблагодарность.

Теперь любые
Пошли марксисты –
Но их плодили
Отнюдь не чистые,

А те, которые
В марксистской маске
Творят историю,
Не зная Маркса…

Не ради грязных,
Скажите, Генрих,
Вы были б разве
На свете белом?

12.
Схватить бы Маркса,
У грязных вырвать –
Оно прекрасно б,
Да ведь не выйдет:

Что он нимало
Не был марксистом,
Великий Мао
Не согласится!

И будет прав он,
Хотя и грязный:
Ему и вправду
Нельзя без Маркса –

Не идеального,
С его водою,
А чтоб на знамени
И с бородою…

13.
Ах, бедный Генрих,
И так мы долго –
Но я последнее
О вашем боге:

В сем грязном мире,
Где всюду путы,
И где поныне
Живут на культах,

Святое имя –
Что делать? – вредно
Одним помином,
Мой бедный Генрих.

Тут не Радищев,
Тут вам – почище,
И вы – потише!
И вы – почтите!

И вы – марксисты
Его Величества,
И пусть хоть чистый,
Но чтоб – на цыпочках!

А нам – не имя,
И мы – не быдло ведь,
И мы своими
Хотим раскидывать.

А чтобы цыпочки
Простить за чистого –
И не просите,
И не случится.

14.
За культ и против,
И нету средних,
Мой смирный котик,
Мой бедный Генрих...

Созвездие птеродактиля
Романс 2067 года

Уже давно последний пролетарий,
Забыв завод, играет на гитаре –
Но диктатура пролетариата
И до сих пор сильнее, чем когда-то.

Уже давно у Кащенко скончался
Последний Маркса, кажется, читавший –
Но до сих пор, не ведая значенья,
Мы веруем в бессмертное ученье.

Уже давно ни Штатов, ни Китая –
Но до сих пор агентами считают,
И до сих пор, куда ни кинешь камень,
Заедешь в государственную тайну.

Но я терпеть не стану больше это,
Я украду фотонную ракету
И улечу куда-нибудь бесцельно
Из этой лживой солнечной системы.

Быть может, где-то на краю Галактики,
В каком-нибудь созвездье Птеродактиля
Еще кружит забытый астероид,
Где коммунизма все же не построят.

1967

«Тобольск»

1.
Свинцовы и неприютны Охотского моря волны,
А в брызгах играет радуга, и гребней верхи белы…
Я жил посреди континента, весь век, так сказать, в колонии,
И мой прародитель древний не был для меня живым.

Но ныне мне подфартило – и вот я стою на палубе,
И сзади плывут касатки, и всюду морская ширь.
И, может, еще не буря, но шесть с половиной баллов,
И нас принимать не хочет неведомый Кунашир.

А вещи имеют имя – но часто оно поддельное.
А вещи имеют судьбы – но память их коротка.
Качается под ногами корыто из дальней Генуи
С названием захолустного сибирского городка…

2.
– Заказчик вполне солидный.
                           Заказчик весьма известный.
Солиднее и известней найти на земле нельзя:
Его Святейшество Папа, Святого Петра наместник,
Серию пароходов желает нам заказать.

– Да, господа, заманчиво…
                                     – Оно б хорошо, да только…

– Зато какова реклама! Тут выгод нельзя и счесть.
– Мы – деловые люди, но добрые все католики.
Его Святейшество Папа…
                                     Для фирмы – большая честь.

– Построим ему пароходы – в музей их поставить прямо!
– Каких никогда и в сказке не видел морской простор!
– Хотите – карельской березой?
                           Хотите – каррарский мрамор?
– Конечно, если все это оплатит Святой Престол…

Его Святейшеству Папе хватает своих музеев,
Не нужен каррарский мрамор, и – никаких берез!
Его Святейшество хочет наладить в Святую Землю
Для самых простых паломников массовый перевоз.

А что есть простой паломник? Давайте смотреть открыто:
Паломник в Святую Землю едет не для забав.
Тут прежде всего – дешевка, пусть будет одно корыто,
Но чтобы и безработному было бы по зубам.

– Да, господа, не жирно…
– Папа жалеет денег…
– А все-таки цель – святая.
                      – Что ж делать, пускай хоть так…
– А лучше б – каррарский мрамор…
                           …Правлением фирмы… в Генуе…
Копия будет завтра же выслана в Ватикан.

3.
Арабы не любят евреев. Евреи не любят арабов.
И в сем ненадежном мире того и гляди – война.
И в сем ненадежном мире Его Святейшество Папа,
Увы, ненадежен тоже, и – не его вина.

Евреи не любят арабов. Арабы не любят евреев.
Бен-Гурион упорен, но тоже кремень – Насер.
Конечно, большие державы давно уже руки греют:
«Мэйд ин Юсей» – на ящиках и «Сделано в СССР».

Что там такое в ящиках?
                            – О, это большая тайна!
Но их разбивают спешно, срывая с нее покров.
И вот – грохочут орудия, ползут по пустыне танки,
И мечутся самолеты в струях прожекторов.

Арабы ли мы, евреи ли – но гул нарастает ближе:
…Разрывы… Разрывы… Взрывы!.. –
                           Так каждый из нас хотел! –
И разлетаются веером куски глинобитных хижин
Вместе с клочками мяса забившихся в них детей…

Словом, для нашего века картина весьма обычная,
А чьи там на бомбах клейма – ничуть не заботит нас,
Картина настолько привычная, что попросту неприлично,
Что мы ради той картины замедлили наш рассказ.

4.
С этой войною фирме полнейшее невезенье:
Арабы там и евреи друг друга пошли бомбить –
И не заманишь паломников под бомбы в Святую Землю. –
Его Святейшество Папа изволил заказ забыть.

– Корыта, кому корыта?..
                           Никто их не купит просто:
Стальные красавцы-лайнеры в наш век бороздят моря.
Смешно говорить: «корыта», а мы на краю банкротства:
Стоят пароходы в гавани, а денежки в них горят.

– Так, стало быть, все потеряно и нет никакого средства?
– Одно, но, увы, последнее, прошу вас иметь в виду:
Ведутся переговоры с этим… как бишь?.. Торгпредством:
Ходить на Курилки ихние, быть может, еще сойдут.

Конечно, пойдут за бесценок: синьор из Москвы прижимист.
Конечно, оно пикантно: от Папы – большевикам!
Но я вас прошу, синьоры, сейчас проявить решимость,
Тем паче, что сам виновен сиятельный Ватикан.

5.
Давно за кормой остался лазурный ажур Лигурии.
Ползем черепашьим шагом – на лаг бы и не глядел!
А все же ползем упорно, не глядя на ночь и бурю:
Конечно, оно – корыта, а держатся на воде.

Вперед, через три океана! –
                           Крючок получился длинный:
Тащись по следам Да Гамы, с Атлантикой злой борись.
Но в темных Суэцких водах
                                    еще не словили мины.
Корыта – а все же – за золото, нельзя же идти на риск!

В сердцах старикан трезубцем болтает свое какао,
Из тьмы выползают горы, и вновь за горой – провал,
А где-то на левом траверзе блестят огоньки Дакара –
Наверно, хороший город, но что от него добра?

Нам надо идти по курсу, работа у нас такая,
И есть чернота и волны, и нет огоньков Дакара…

* * *

Поэт никогда не любил мещан
(Не в счет Щипачев и Симонов),
Но вот о мещанах где прочитать,
Что это такое именно?

Листая усердно за стихом стих
В недавних и давних сборниках,
Почти с изумленьем я вдруг постиг,
Что тема довольно голенька.

Он их ненавидел, он их клеймил
За то, что они мещане,
За то, что уйти в его высший мир
Они иногда мешали.

Но жаль поэтов и их громов,
Потраченных, видно, втуне…
Ну что – клеймо? Ничего – клеймо.
Никто от клейма не умер.

Клеймить мещан – что давить клопов –
Довольно бесплодный спорт…

* * *

С лица Европы сползал ледник.
За ним (по глобусу – вверх)
Тащился покамест не мещанин,
А попросту – человек.

Он был еще и космат, и дик,
И попусту не болтал,
И часто еще на звериный рык
Сбивалась его гортань.

По нашей мерке, бывал он груб,
Как человек простой.
Случалось даже, что лучший друг
К нему попадал на стол.

Но он с моралью своей не лез
(Морали не понимал),
И если друг его тоже съест,
Не видел в том криминал:

«Ну что ж, сплошал, так кого винить?
Туда и дорога, брат…»

Он был не то чтобы гуманист,
Но все-таки – демократ…

* * *

Не торопясь, но шагал прогресс
Через хребты веков –
И лучшего друга на завтрак есть
Стало не комильфо.

Еще он в душе оставался груб,
Пожалуй, и людоед –
Но вот введено для него табу,
Чтоб это преодолеть…

Я против табу не скажу ничего:
Полезная это вещь,
И как ни хочешь набить живот,
Но друга, дружок, не ешь.

Но нам известно, увы, досель,
Что нету узды узде,
И если кампания – жми на все,
И – никаких гвоздей!

Уж раз оказались табу нужны,
Чтоб друг тебя не сжевал –
Чужой коровы или жены
Тоже не пожелай!

Уж коли пошли по земле табу,
Так стало быть их – табун!

О тех, кто…

1.
– Народ, народ! – кричат, как торгаши…
А что – народ? Куда ему податься?..
И я предпочитаю о больших:
О тех, кто управляет государством.
Кто говорит, когда кругом молчат.
Кто бодрствует, когда кругом лишь одурь.
О тех, кто нажимает на рычаг,
Об Атласах, что держат на плечах…
О ласточках, что делают погоду.
О маленьких людишках, вроде нас,
Которым в лапки перепала власть.

2.
В начале – Слово, а потом – дела.
В начале – свечка, а потом – огарок.
В начале Дева Слово родила
Про государством правящих кухарок.
Я не скажу, что Слово есть ничто:
Я сам за Слово ратую ретиво,
Но Бог смеется над людской мечтой –
И кардинально вносит коррективы,
Поскольку Богу все-таки дано
В мечте подметить слабое звено.

3.
Идея о кухарке чем слаба?
Да, в общем, всем.
                           Не будь великий Ленин,
Не только Бог, любой бы увидал,
Что вся она из о-чень слабых звеньев.
Стихи не есть логический трактат,
Но главное отметить все же стоит:
Кухарка с государством на руках
Не сможет наклоняться над плитою:
Она переродится, утеряв
Все качества былого бытия.

4.
Большим умам не видно с высоты,
А без большого можно догадаться:
Кухарка – остается у плиты,
А не кухарка – правит государством.
А за спиной заслуги и грехи –
Анкетный факт и очень малый – фактор.
Кухарка от плиты или сохи,
Или охранки царской провокатор –
Что – прошлое?
                         Когда имеешь власть,
Его как хочешь можешь перекласть.

5.
Трофим Лысенко ныне в дураках –
Не воссияет, вероятно, снова:
Он отрицал значенье ДНК,
Материальной жизненной основы.
Он думал, что мифический флюид
Быть огурцом иль кошкою велит.
Но что флюид не делает картины,
А должен быть костяк консервативный,
Как теорему, доказал наш век
И тем его навеки опроверг.

6.
И есть прогресс,
                         и прет он на катках,
На всех господ мечтателей нахаркав,
И общество скрепляет ДНК,
А не флюид мифической кухарки.
Единство цели – верные слова,
Свобода и сознательность – для вида.
Концов имеет слишком много (два!)
Свободный выбор вольного флюида:
Из меньшего числа возможных дам
В раю подругу выбирал Адам.

7.
На этом мы с кухаркой разошлись:
Варить обед ушла она безмолвно,
А управлять пришел специалист,
Который называется чиновник.
Чиновники…
                   Ну что сказать про них?
Они – диоды в схеме управленья:
Для сверху вниз чиновник – проводник,
Для снизу вверх – он есть сопротивленье.
Как видите, простейший, спору нет,
Но специфичный все же элемент.

8.
Иметь не надо много в голове
И за душой на функцию такую…
И все ж чиновник – в чем-то человек:
Их на заводе скопом не штампуют.
Он должен, по примеру ДНК,
Себе рождать на смену двойника,
И хоть зараз не можем обо всем мы –
Но в этом суть законов Паркинсона,
Которым подчинен в любых мирах
Чиновников любой агломерат.

9.
…Законы Паркинсона – высший шик,
Но мы никак не выполним проспекта.
Мы, вроде, обещали о больших,
О ласточках, об Атласах, о тех, кто…
Нам надо вверх, хотя любой диод
Для нас – мегом и ходу не дает,
А сколько их!
                   И чем мы дальше в гору,
Тем все диоды высшего подбора,
Поскольку там, хоть не произнесен,
Но действовал товарищ Паркинсон.

10.
Итак, отсюда начинаем текст
О тех, к кому нам незачем соваться:
О птичках тех, ти-танах тех, о тех,
Кто кажется, что правят государством…
…Над Атласом – один небесный свод.
Над ласточкой – что тоже, кроме свода?
И это значит:
                    наверху диод
Имеет выход, не имея входа,
Коль не принять, что прямо от небес
Подведена к диоду ЭДС.

11.
Но черт возьми, в последние года
Мы что-то в мире поняли немного,
И кто теперь поверит в провода
От батареи Господина Бога?
Помилуйте! Ну кто же их видал?
Какой там Бог? Какие провода?
Простой диод – и то уж слишком жирно:
Полудиод в единственном режиме,
Чья функция особенно нища
И сводится к тащи и не пущай.

12.
Когда-то были гений и тиран –
Ну, словом, люди в некотором роде, –
Но так могло быть лишь позавчера,
Пока наш мир еще не одиодел,
Пока еще не вымер весь реликт
Тех первых лет, когда кипел флюид
И ласточек, которые погоду,
И Атласов, которые диоды,
Лишь шлифовал точильным колесом,
Но порождал еще не Паркинсон.

13.
Но и сейчас, придя на самый верх,
Я все-таки хочу принять условно,
Что и чиновник – в чем-то человек
(Хоть человек, наверно, не чиновник).
Кто эти люди, скинув их чины?
Чем изнутри они начинены?
Быть может, Бог, не направляя прямо,
В них заложил разумную программу,
И Паркинсон, хотя и голова,
Не до конца ее измордовал?

14.
Оно ж не схема – настоящий мир!
Чиновники – вполне диоды разве?
Одним – футбол, хоть хлебом не корми,
А у других – желудочная язва…
А женщины? А собственность? А власть?
Она ж не только функция, но страсть:
Хоть наверху – а все еще бы выше…
А страх за то, кабы чего не вышло?
Мечта о том, что палка доведет
До райских врат?.. Какой уж тут – диод?

15.
Диод – с мечтой?..
                        А даже и с мечтой.
Каких уродов не найдешь порою?
Да и мечта, я думаю, ничто,
Когда она – диодного покроя.
Диодный мир того гляди в тартар,
А дуракам – про райские врата!
Чтоб трепетали и не трепыхали –
Вот их мечта со всеми потрохами.
Диод с мечтой – прекрасная чета!
Диод с мечтой – какая там мечта!

16.
Последняя черта, увы, проста,
И мы не открываем новых Азий:
Диодный мир технически отстал,
Он есть система без обратных связей.
А потому – он вздорен и нелеп,
И костенеть он будет год от году,
И это всем понятно на земле,
За исключеньем круглого диода.
Но смерти час покуда не пришел,
И смерти вид еще не предрешен…

* * *

Хозяин – высоко, хозяин – бог!
Хозяин – имеет власть.
И он посылает своих рабов,
Чтоб сделать рабами нас.

Хозяин – велик, а раб – забит,
Хозяина всякий чтит –
А раб не ведал ничьей любви,
А только одни тычки.

И он принимает свои тычки,
И стукает в землю лбом,
И он не знает другой мечты,
Как жить на земле рабом.

И он к нам идет, не желая зла
(В таких же, как он, – рабов!),
Идет, потому что его послал
Хозяин, который – бог!

Но завтра, слышишь? гремит труба,
Но завтра гудит набат –
И ты не стесняясь убей раба
(Хозяин живет в рабах).
Жесток наш мир, и смешна мечта,
Что дверь отворит любовь.
К хозяину можно пройти лишь так:
По трупам его рабов.

Убей раба – и ногой топчи:
Рабам ни к чему дышать…
А если совесть – пускай молчит:
Какая его душа?

Мастер и Маргарита

1.
Когда проходят по грязи,
То липнет она к ногам.
А грязь, увы, непролазна,
И где ее берега?

В Кремле сидит параноик.
Топор у него – и нимб.
На тысячу лет установлен
Порядок, введенный им.

Он мудрый и вездесущий:
Все видит с своих высот,
И ты не шепчи в подушку:
А может быть, донесет.

Куда уж поверить ближнему?
Поди за него реши,
Какие остались выжимки
У ближнего от души?

Быть может, не всякий прытко
Продать поспешит за грош –
Но ты ведь и сам под пыткой
Не знаешь, чего наврешь.

В упрек ли поставишь ближнему,
Что, мол, не сумел хранить –
Когда ты и сам на «выдержать»
Не знаешь своих границ?

Чего говорить о падали?
Всегда на нее урожай.
Какие титаны падали,
Головкой своей дорожа!

Но мудрые – против гнева,
И хватит печальных тем!
Мы лучше о тех, кто не был
Титанам подобен тем.

Ведь все-таки были люди,
Которых иной покрой,
Ни страхом, ни словоблудием
Кому не вползли в нутро.

Гремело тогда с амвона:
«Не с нами – так против нас!»
– Но я не такой подонок,
Чтоб быть за сусальный класс.

Что надо быть в ногу с веком,
Звучит и сейчас – ого!
– Но я не приму ни сделки,
Ни века с его ногой.

Нога-то?.. Ха-ха!.. Нога-то!
Она у тебя хрома…
И это – про Вас, Булгаков,
И дьявольский Ваш роман…
................................................
................................................

6.
«С нами не попробуют шутиться,
С нами выйдут фокусы ребром.
Ну, вперед, ребятушки-чекисты,
Всю их шайку сразу заберем!»

Идут – железные
(О да, вполне!),
Дрожит вся лестница:
«А вдруг ко мне».

Но – так слу-чается
(На то – роман), –
На на-ше счастие,
Пока не к нам.

На на-ше счастие,
Живи, пока
Про нас начальство им
Не даст приказ.

Пройдет какой-нибудь
Десяток лет –
Про всех не вспомнится,
Которых нет.

Навек у-катаны
Из наших сфер:
Ко-торым – каторга,
Кому – расстрел…

А эти мальчики –
Лишь первый пласт.
Им предназначено:
Почин не сласть.

Им та же ча-шечка
В их черный год.
Их, первых, начисто
Сведут в расход.

Но то – история,
А нам – роман…
– Что, на запоре?
Ло-май!

– Ура! Браво!
Дверь – с петель!..
– У-драли,
Сукины дети!

Тихо, пусто,
Пол гол,
И только люстра,
А на люстре –
О-го! –

Котище!
Жирный! Черный!
– Тех не вышло,
Так погоди же,

Обжора!
– Трах-бабах!
– Трах-бабах!
– А, чтоб тебя!..

...........................................

Только кот-Бегемот –
Он ведь кот не простой:
Из винтовочек в него –
Что горохом об стол.

Сколько пуль он заглотал,
Сколько выплюнул, –
А ни убытка для скота
И ни прибыли.

Он поводит усами,
Да хихикает,
Да на этих на самых,
На чекистов-то.

А ребята впали в раж:
Знай, волтузят –
Так что вышел ералаш,
И с конфузом:

И в упор того кота –
А не сымешь.
– Вот я, братцы!.. – Да куда! –
Чертовщина ж!

7.
Ах, как Вам хотелось, Мастер
(Надеюсь, я верно понял),
Чтоб было побольше власти
Хотя бы у черта, что ли.

Чтоб был бы такой котишка,
С его господином дивным,
Которым на всех чекистов
И ихнего господина…

Которых героям века
Убить или ранить нечем,
Поскольку с иного света,
Поскольку мудры и вечны.

И только у них и дела
Под вечность (как нам – под старость)
Выискивать в мире: где вы,
Душа у кого осталась?

Нас мало, нас бьют и душат,
И мы – в сумасшедшем доме,
Но ветер свистит нам в уши,
И адские мчатся кони.

Зачем? – не совсем известно,
Куда? – не вполне понятно…
Туда, где живым не место,
И Мастером быть не надо.

Там только покой бессрочный,
Чтоб точку на нем поставить…

Но все это – сказка, впрочем,
А жизнь на земле простая:

С душой или нет – умрете,
И нет премиальной суммы,
И сахар бессмертья в ротик
Никто за нее не сунет.

И черт по Москве не ходит
И нашей души не ищет.
И выдуман черный котик,
Который сильней чекистов.

И как это нам ни дико,
Но пуля – не вовсе шутка,
И делает в теле дырку,
И можно ее пощупать.

…Их вещи стоят на месте
(Про мазь – и не говорите),
И нет утешенья мести
Возлюбленной Маргарите.

И нету на свете знающих –
Пускай он хоть трижды Мастер, –
Кому и какая Аннушка
Уже подстелила масло.

И как нам ни будет больно
На сем неуютном свете –
В свой рай не умчит нас Воланд
В волшебной своей карете…

8.
…Чудны бывают желания:
Чудней, чем хоть черту власть.
Вы помните у Шаламова
(Наверно, дошло до Вас):

«А я бы хотел обрубком
Остаться без рук и ног.
Тогда я за наши муки
В лицо им бы плюнуть мог…»

Мечтать – и о чем? Безрукости!
И ради, увы, чего!
Да что им плевок? Утрутся!
Подумаешь, им – плевок!

И верить довольно странно
Прошедшему адский круг,
Что вроде охранной грамоты
Им сунешь, что ты без рук.

Нашел чем смутить: обрубок!..
Тем проще с тобой раздел!
Не смеет никто, паскуда,
Плевать на родных вождей…

…Ах, критика! Дело легкое.
Одно вот в ней только – гниль:
Что пошлая наша логика
Не влазит в безумный мир.

А в мире безумной скрутки,
Где разум к чертям свезен, –
Есть логика быть обрубком,
И дьявол обрел резон.

– Заткнись, прямоты глашатай,
Рацеи свои оставь!
По миру (по Сеньке – шапка),
По миру – моя мечта.

Безумной своей нелепостью
Навек, до конца концов,
Не смоешь ничем – свидетельствую,
Какое твое лицо…

Третье китайское

Коль есть на земле возмездие
И время пришло сквитаться,
То Богу вполне уместно
Советы предать китайцам.

Известно давно в Китае
О нации нашей малой,
Что мы об одном мечтаем:
Идти за великим Мао.

Но те, кто стоят у власти,
Вступили в позорный сговор
И дело рабочего класса
Продали давно за доллар.

Но Мао ученье – верно,
И солнца другого – нету,
И, значит, велит их свергнуть
Марксизма всесильный метод –
И вот:

На помощь, на зов, законно,
На каждого – пять (хватает!),
На танках, чертях, драконах
Пришли из того Китая.

Единая ночь – и кончено.
Века потом разбираться.
Проделана быстро и точно
Невиданная операция.

Ракеты? Ну что – ракеты?
Они и не взяли старта!
…Петух не пропел рассвета,
И ворон во сне не каркнул.

…Глядим ошалело спросонок:
Откуда несет горелым?
И вроде мотив знакомый
Гремит изо всех тарелок.

В окне – синеблузый лагерь,
Картавый, щебечущий гомон;
Полощутся красные флаги,
И Мао – на каждом доме.

Единая ночь – и кончено.
И мы под китайским игом.
– Как Чехия? Нет, не очень.
Не Чехия вам, а фига!

Свои ведь – чего считаться.
Похожи и так недурно.
А кто не хотел китайства,
Сидят и без них по тюрьмам.

Обтесаны все колоды,
Заплеваны все колодцы,
Ни Свободы, ни свободы –
Так что же нам остается?

Рабы предержащей власти,
Которым молчать – что воздух,
Мы с вами не станем свастик
Чертить на китайских звездах.

И, видимо, не предвидится
Особо больших эксцессов
С того, что родное правительство
Неведомо где исчезло.

По-русски: люблю по чину,
И тонущего – покину,
И нет никакой причины
Ему воскресать в Пекине.

О просьбе нижайшей нашей
(Китайский удар – нам в челюсть)
Без слов подмахнет бумажку
Какой-нибудь вшивый Шелест.

И помощь – не оккупация,
И как не любить друзей нам,
А паче всего – китайцев,
Пришедших на нашу землю.

Века потом не проехать,
Что в ночь одну размесили…
Какая там к черту – Чехия?
Всего лишь, увы! – Россия.

* * *

– Куда нас ведет дорога?

– Куда б ни вела, так что ж?
Земля до сих пор – коробка,
Куда из нее уйдешь?

– Но есть, говорили, где-то
Обетованный край…

– Никто не давал обета,
И – к черту дареный рай!

– Но есть, говорили, пристань,
Где счастье, тепло и дом…

– До пристани, братец, триста.
Мы мимо
                  ее пройдем…

Отчаянье

Не мотыльков бесплодное сгоранье
И не тоска за письменным столом…
Отчаянье не двигало мирами,
И ничего еще не создало,
И никуда не отворило двери…

Отчаянье оставим тем, кто верил.

Положено!

Положено – отменное словечко.
Его наш век спустил с своих стропил,
Безличное, тупое и зловещее.
Под ним живем. Его не преступи.

Стояло дерево в копне зеленых листьев,
И сок и молодость, звеня, бродили в нем –
Но вот какой-то изверг и завистник
Его срубил и – положил бревном…

Положенный, поваленный, повальный,
Повапленый… Лежи и не вставай.
Положено: оставить упованья! –
И вообще чтоб не существовал.

Положенный, уложенный, лежащий:
Пластом, ничком, ногами на восток,
На землю, на лопатки, в долгий ящик,
В золу, в залог, под пресс, под микроскоп.

Клеймо, печать, поклон, предел, начало,
Краеугольный камень и главу
На плаху, крест, отраву и опалу,
Оружие – и что еще кладут?

Положено – истоков не касаться.
Положено – без смысла и границ.
Положено – кто клал, не расписался.
Положено – и, значит, преклонись!

С положенной покорностью блаженной
Мы служим злу и предаем добро
И этим достигаем положенья
(И вновь ассоциация: во гроб)…

«Я сам пошел бы стройными рядами,
Не убоясь, на ихние ножи –
Да только положительной программы
Передо мной никто не положил»...

Положено – и бьют тебя по роже.
Положено – и гнут тебя в дугу.
Положено – и, может быть, заложат.
Положено – и, стало быть, налгут.

Положенный по плану или спьяну…
Положенный, как черт его повел…
Положенный, как агнец на закланье…
Положенный, как под ноги ковер…

Положено мистическою силой.
Положено – до Судного ли дня?
Положено чертовски некрасиво.
Положено, да некому поднять.

Савл

Еще не успели апостолы
В случившемся дать отчет –
Он встал между ними
                              и просто
Толпу их оттер плечом:

Чего там! Ни виду – плебеи!
Ни хватки – кишкой слабы!
С трудом повторяют, робея,
Учитель чего вдолбил…

А тут – краснобай завзятый,
Энергия, страсть, размах,
Боец и организатор,
Каких еще мир не знал

(Ибо –
Нового типа).

Он голос в пустыне слышал
(Что может любой из нас),
Но сила не в том, что свыше
И что на пути в Дамаск.

Железны рука и воля,
От Бога: вождем рожден! –
Таких на «пошто» не словишь,
Пока не припрешь рожном…
.............................................

– Слыхали? Интеллигенты-то –
Иаков, его братва –
Додумались, дальше некуда,
Что вера без дел – мертва!

Не ведаешь, так помалкивай!
Письмо написал… Речист!..
Учитель! Тебе бы няньку бы,
А тоже полез – учить!

«Мертва» – и о чем? О вере!
Не соединить – абсурд!
По вере тебе отмерят,
По вере тебя спасут.

По вере – воскрес, очищен.
По вере – греми, хорал!..
Имей хоть с зерно горчичное,
И – поползла гора!

Превыше любых уставов,
И тверже любых камней.
На вере сбивают стадо,
И Церковь стоит на ней!

Не ведающему грамматик –
Вся мудрость зараз дана…
И всех твоих дел праматерь:
Дел много, она – одна!

Богатство, талант, убожество –
Все в вере – одних кровей…
Есть вера – дела приложатся.
Нет веры – сперва поверь!

Дела вам… Но-но, помягче!
Дела вам… А ну, валяй!
Хотите скажу, что значат,
Зачем вам нужны дела?

Дела – это корм подножный:
Нет крыльев – пасись, телок!
Кто стада вести не может,
Тот ждет от него делов.

Ни хлеба тебе, ни рыбы,
Ушла от Христа душа…
Дела – это значит: выбор.
Дела говорят: решай!

А людям решенье трудно,
И выбор – кому в подъем?
И много ль на этом уровне
Мы в стадо голов собьем?

И те, погоди, возропщут:
«Я сам – голова себе!»...
Младенцы!
                     А мы – попроще.
А мы для людей – добрей:

Уверовал – ну и баста,
И рай тебе, голубок…

А действовать будет пастырь,
Которого выбрал Бог.

Кочетиана

Слава капризна:
Где хочет, там и вскочит…
Гений новопризнанный –
Всеволод Кочетов.

Вся интеллигенция
Больна повально:
Только и делится
(Только и телится)
Что его романом.

Налево, направо ли –
И слева и справа:
«Мисс Порция Браун»
Да «синьоре Страда».

«А вы не читали?» –
«Да можно ль так срамиться?» –
И чешут цитаты
Целыми страницами.

Папчонка тощая
Самиздата
От этого Кочетова
Стала пузата:
Тут в разном роде
Критические перлы.
Тут и пародии
Смирнова и Паперного.

Тексты, подтексты,
Вместе и отдельно –
И просто протесты
Гневных академиков.

А у непрофанов
Ходит бурда его
Дороже Авторханова
И Бердяева

(По гроб истории,
Как и по старинке –
Самое бесспорное
Признанье – рынка).

От сердца чистого
(Чужда мне зависть),
Всеволод Анисимыч,
Позвольте поздравить.

* * *

Вокс попули – вокс деи…
                               Но и боги,
Бывает, ошибаются.
                         И вот
Старушка тащит на костер для Гуса
Вязанку хвороста…
                         Ах, бедный Гус!
И бедная святая простота…

(Особенно, которая не очень…)

* * *

Сидим мы по коробочкам-квартирам,
Уставшие от фальши и оваций,
И тешимся замызганным мотивом,
Что некуда и незачем соваться.

Что правды нет, и завтра не предвидится,
И вообще на свете все пустое,
И оттого паршивое правительство,
Что наш народ другого и не стоит.

Ах, как мы все довольны и покойны!
Ах, как полны ума и благородства!
И ах, с какой высокой колокольни
Оплевываем запросто народ свой!

А с колокольни блуда и холуйства
Особенно внушительно плюется…

Прощальное Александру Галичу

И сказал Господь Моисею...
выведи из Египта народ Мой,
сынов Израилевых.
Исход: III

Неужели и в то далеко,
Ныне ставшее нам судьбой,
Вашу скрытую боль упрека
Мы должны унести с собой?

Нет! Позвольте к Вам обратиться
Мне без пафоса и затей –
Не к истории очевидцу,
А к провидцу ее путей.

Не от Ваших ли дум седея,
Покидая мертвых своих,
Моисей воззвал к иудеям,
Выводя из плена живых?

А за ними без слез и страха –
Несть начала и несть конца –
Души павших встают из праха
И зовут своего певца.

И над мерзлой пустой равниной
Облака плывут, как псалмы,
И встают
                  из яров
                           раввины,
Отдают младенцев холмы.

Пламя скорби летит, как знамя,
Сквозь последний печной заслон,
Это мертвые рядом с нами
По пустыне идут в Сион.

Скорбным списком – за парой пара,
Крестным строем – за рядом ряд,
Сквозь Освенцимы и Понары,
Через Потьму и Ленинград.

Далью памяти не скудея,
Вы следите издалека,
Как над Вашею Иудеей
Облака плывут, облака.

1972, 2 апреля