БОГОРАЗ-БРУХМАН Лариса Иосифовна (1929 г.р.). Арестована в августе 1968 г. (ст.ст. 190-1, 190-3 УК РСФСР; срок - 4 года ссылки - отбывала в пос. Чуна Иркутской обл.). Освобождена в 1971 г. БОГОРАЗ Иосиф Аронович (1896-1985). Арестован в мае 1936 г. (КРТД, срок - 5 лет). Отбывал наказание на Воркуте. ОЛСУФЬЕВА Ольга Григорьевна (Алла Зимина) (1902-1986). Арестована в 1936 (КРА, срок - 3 года). Отбывала наказание на Воркуте.

Мой отец Иосиф Богораз был отправлен в Воркутинский лагерь в 1936 году сроком на пять лет по статье 58-10. Я припоминаю одну воркутинскую присказку, которую он очень любил: стоит охранник с собакой по одну сторону колючей проволоки, а по другую заключенный гладит собаку — как никак, живую душу. Охранник ему говорит: «Ты собаку-то не тронь, она — вольная, а у тебя, небось, 58-10».

Отец — один из первых жителей Воркуты, тогда еще и города, собственно не было — на всех поселенцев единственный сортир в деревянном домике. Срок у отца кончился, к счастью, в мае 41-го. Это очень важно, потому что после начала войны всем, включая отбывших положенное, добавляли, так сказать, сверхурочную службу вплоть до особого распоряжения или окончания войны. Позже я поняла, что сроки в очень большой степени определялись временем посадки. В 36-м большинство отправляли либо сразу на «вышку», либо давали пять лет. Потом эти сроки резко возросли. После ареста отца мы остались с матерью вдвоем. Ее не арестовали, вероятно, потому, что их брак не был зарегистрирован: в семье, с детьми, но не «записанные».

В Воркуте у отца появилась новая жена, Алла Григорьевна Зимина (по прежнему мужу). Вообще-то ее звали Ольга Олсуфьева.

Я поехала в Воркуту на зимние студенческие каникулы 48-го года. В конце января-начале февраля. Отец был уже вольный. Мы с ним списались и договорились о встрече. Он, видимо, считал, что мне было бы полезно все увидеть собственными глазами. С Аллой Григорьевной я не была знакома. Позже я узнала, что она освободилась в 39-м, пыталась жить в России, на «101-м километре», в г. Александрове Рязанской области, но нигде не смогла укорениться. В Воркуте оставались друзья, привычная среда, да что говорить — мир, в котором она не чувствовала себя отверженной. Поэтому она вернулась туда в 41-м.

Поездка, само ощущение, что я туда еду, произвели на меня ошеломляющее впечатление. Дорога еще не была принята в эксплуатацию, билет покупали до Котласа, а там нас переводили в два вагона, которые прикрепляли к локомотиву, катившему уже по лагерному пути, где очень жестко проверяли документы. Кого-то пропускали, а у кого-то — в том числе и у меня — были сложности. В первую очередь разрешалось ехать бывшим лагерникам, которые навечно поселились в Воркуте: съездили на родину и возвращались обратно. Я ехала в компании бандеровцев, которые, надо сказать, меня очень опекали. Наслышанная об их бандитских, в основном, подвигах, я, признаться, их страшно боялась. Они же оказывали мне покровительство и вообще вели себя как люди, так сказать, западной культуры.

Во время поездки я была в жуткой растерянности. Мне было странно, например, что я везу белый хлеб — ведь только-только кончилась война. Странно, что дорога оборвалась, а я все куда-то еду. Странно, что меня окружают те же пассажиры, но после Котласа они стали какими-то совсем другими.

Добравшись наконец до Воркуты, я оказалась в совершенно ином мире. Конечно, рядом были отец и Алла Григорьевна. Разумеется, вся страна жила под знаком лагеря, но все же он был неимоверно далеко, в городке за Полярным кругом. А здешняя обстановка, атмосфера, выражение лиц постоянно заставляли думать о колючей проволоке, о конвойных собаках. Правда, я обнаружила там какой-то непонятный мне патриотизм к Воркуте. И вольные, и причастные к начальству люди, помню, говорили: «Здесь на два фонаря меньше, чем в Ленинграде. У нас торцовая мостовая. Мы сквер посадили». Я видела прутики вместо деревьев, вымерзающих зимой. Слышала, что каждую весну они сажали новые деревья, прививали тундровые растения, чтобы летом украсить свой город. Тогда я об этом не задумывалась. Но теперь их усилия мне кажутся невероятными. Они даже провели под этими деревьями теплоцентраль, чтобы как-то побороть вечную мерзлоту...

Так и жили. С заключенными, с чахлым сквером и даже с театром! Одним из первых зданий, которое показал мне отец, был именно театр. Он не произвел на меня тогда никакого впечатления. И только позже я поняла: ведь Воркута сплошь состояла из двухэтажных бараков, а театр был выше. Все здания из-за сильных морозов строились деревянными. А театр был оштукатурен, да так, что даже не поймешь, каменный он или деревянный. И колонны были перед входом оштукатуренные!

Алла Григорьевна работала здесь литсотрудником. В воркутинском театре, самодеятельном поначалу, не было текстов пьес, либретто оперетт. Их просто неоткуда было взять. Алла Григорьевна писала скетчи, небольшие пьески, восстанавливала по памяти либретто, что-то, вероятно, присочиняя от себя. Она и танцы ставила.

В первый раз мы пошли в театр не на спектакль. Я немного рисовала и захватила работы с собой на Воркуту. Алла Григорьевна повела меня к театральному художнику, чтобы узнать: стоит ли мне вообще заниматься этим в дальнейшем. Он посмотрел и, как мне показалось, не совсем искренне оценил мои скромные способности.

Я вспомнила этот эпизод вовсе не из-за себя. Этот художник — я, к сожалению, забыла его фамилию — был заключенный и жил в каморке при театре, где были развешаны его эскизы к спектаклям, живописные портреты. Я сразу почувствовала, что он отличается от вольных поселенцев, хотя с Аллой Григорьевной он общался вполне на равных. Однако она была бывшей зэчкой, а он оставался заключенным. В нем ощущалась безумная настороженность к людям, и он, видимо, очень четко разделял их на тех, кто имеет право ему приказывать, и на тех, кто, как я, просто посторонний. В нем была какая-то приниженность, что ли, выдававшая зависимое положение. Хотя он, как и многие специалисты-заключенные, жил при театре, а не в зоне, неизбывный страх, вероятно, его никогда не покидал.

Кстати, и Алексей Каплер вместе со своей женой Токарской тоже жили в комнатенке при фотоателье. Я, право, не знала, кто такой этот Каплер. Наверное, видела фильмы по его сценариям, но имени не запомнила. А в Воркуте мы познакомились. Он приходил к моему отцу в гости и... фотографировал нас. У него был допотопный аппарат с черным покрывалом, но снимал он на... рентгеновскую пленку! Дело в том, что начальник Воркутугля генерал-полковник Мальцев, будучи страстным патриотом, очень заботился, чтобы в Воркуте все было, как у людей: и театр, и фотоателье. А если нет фотопленки, надо что-то придумать, ну, скажем, приспособить рентгеновскую. Вот так. Снимать на ней было практически невозможно. А Каплер умудрялся. Он открывал объектив, мы чинно сидели пять-десять минут. Можно было даже встать, прогуляться, а потом вновь занять свои места — ничего не портилось. В роли лаборантки выступала Токарская.

Алла Григорьевна повела меня на «Травиату». Ну, зал, подмостки, как в столичном клубе. Все тот же неутомимый меценат Мальцев построил. Начинается спектакль. Виолетта — его жена. Вольная, конечно. Второй примой была Глебова, тоже вольная — жена начальника энергообъединения округа Шварцмана, очень славного человека. Помню, они взяли из детского дома мальчика трех с половиной лет, татарчонка. В пять лет он уже читал наизусть Пастернака!

Возвращаясь к спектаклю, я хочу рассказать о Борисе Дейнеке. Алла Григорьевна поведала мне его историю. Насколько она правдива — трудно сказать, так как она была склонна к некоторым преувеличениям.

Дейнека попал в лагерь в 46-м году и был взят на общие работы, вроде бы в шахту. Но пресловутый Мальцев повсюду искал таланты! (Когда мы с отцом ездили в 1981 году во Владимирскую тюрьму хлопотать о свидании с Анатолием Марченко, на стенах висели плакаты: «Мы ищем таланты!» И, вероятно, находили.) Так вот, Мальцев, надо отдать ему должное, искал таланты не на воле, чтобы опустить их в шахту, а в шахтах, чтобы вернуть их к относительно вольному существованию. Дейнеку тоже нашли на общих работах. Как это обычно бывало? Слух-то идет: сам Дейнека здесь. Его достали, отмыли, но волосы отрасти не успели. И он почему-то играл Альфреда не в парике, а с едва отросшим на голове ежиком.

Помню его худым, изможденно-зеленым, напуганным человеком. А рядом на сцене — цветущая, пышная, чисто вымытая, невероятно активная Виолетта-Мальцева, которая, как известно, умирает от туберкулеза. Довольно странная получилась картина, не правда ли: представитель золотой молодежи Альфред выглядел не только истощенным туберкулезником, но все время буквально трясся от страха? Когда же Виолетта надвигалась на него, чтобы зажать в своих объятиях, Дейнека неизменно отступал и косился в зал. Я очень точно сейчас передаю свое ощущение и помню на спектакле багровеющую лысину Мальцева. Он, вероятно, понимал нелепость такого распределения ролей, а может, чувствовал прозрачность того, что происходит на сцене, чувствовал, что Дейнека боится его, и оттого испытывал неудобство. А может, напротив, был возмущен, что его жена играет как бы на равных с каким-то заключенным в одном спектакле. Не могу, конечно, точно сказать, о чем он тогда напряженно думал, но его лысина покрывалась красными пятнами.

Я видела, как привозят актеров на спектакль из зоны. Впечатление было сильное: охранники, собаки... Зона находилась в полутора километрах от города. Зимой в пургу добираться туда было, мягко говоря, неприятно. Я это знаю, потому что Алла Григорьевна работала там в аптеке. В театре она все делала бесплатно, а в аптеке у нее шел стаж, выдавалась зарплата, лежала трудовая книжка. В той же аптеке работал провизор из заключенных — все должности в зоне дублировались, перепроверялись. Как водится, числилась она, работал — он.

Все это было более чем странно для меня. Какой-то полуреальный мир, в котором все двоится, совершенно теряя свои очертания. Колючая проволока, запорошенная снегом, стылый воздух, униженные взгляды, балерины в пачках и буквально тут же — в зэковских телогрейках.

Многое я повидала. Колонну каторжников, например, которых вели на работу в шахты. У них на телогрейках в виде заплаты был нашит «бубновый туз» — знак отличия заключенных строгого режима из особого лагеря. Они всегда ходили через город под конвоем.