В.В.Пугачев
(Саратов)

ПУШКИНСКИЙ ЗАМЫСЕЛ ЦАРЕУБИЙСТВА ВЕСНОЙ 1820 г. И ДЕКАБРИСТЫ

То, что Пушкин был декабристом, я пытался доказать в двух работах, опубликованных ранее1. В этой статье я попробую доказать, что он был и террористом в декабристском духе.
У Пушкина дважды возникал в мыслях (а еще больше — «в сердце») «цареубийственный кинжал» — весной 1820 г. и осенью 1826 г., когда поэта везли в Москву, к Николаю I. Пока остановлюсь на 1820 г.
Конечно, Пушкин не убил царя. Но и И.Д.Якушкин, и М.С.Лунин, и А.В.Поджио, и П.И.Пестель не совершили террористического акта. Лишь замышляли. Составители «Донесения Верховной следственной комиссии», тщательно и пристрастно искавшие все связанные с цареубийством материалы, обнаружили только замысел. Пушкин в числе замышлявших цареубийство в «Донесении» не фигурирует. Но это свидетельствует лишь о неполноте информации властей.
В черновике неотправленного письма к Александру I в 1825 г. поэт писал (цитирую перевод с французского по книге Б.Л.Модзалевского): «Необдуманные речи, сатирические стихи обратили на меня внимание в обществе, распространились сплетни, будто я был отвезен в Тайную канцелярию и высечен. До меня позже всех дошли эти сплетни, сделавшиеся общим достоянием, я почувствовал себя опозоренным в общественном мнении, я впал в отчаяние — дрался на дуэли — мне было 20 лет в 1820 г., — я размышлял, не следует ли мне покончить с собой или убить — В». До этой буквы (латинское «V») текст письма не вызывает сомнений. Зашифровка же фамилии или имени одной буквой вызвала серьезные разногласия среди пушкинистов.
В 1926 г. Б.Л.Модзалевский констатировал: «В черновике это слово не дописано. В.Е.Якушкин читал его просто: „ou d'assassiner V"; П.О.Морозов: „ou d'assassiner Votre Majeste"; в Акад.изд. Переписки: „ou d'assassiner Vor[onzow]"; М.А.Цявловский: „ou d'assassiner Vous"; Анненков пропускает неясное слово; мы не беремся решить, какое чтение правильно, но полагаем, что чтение академического издания неверно, безусловно, ибо в 1820 г. Пушкин не имел еще никаких отношений к Воронцову, чтение же П.О.Морозова и М.А.Цявловского считаем весьма рискованным: вряд ли у Пушкина могла родиться мысль о цареубийстве по столь личному поводу, а если и являлась, то вряд ли бы он поведал о ней императору, от которого ожидал прощения. К тому же нельзя сказать: ou d'assassiner Vous...»2
Дальнейший текст читается просто. Продолжаю в переводе с французского, выполненном Б.Л.Модзалевским: «В первом случае я только подтвердил бы позорившую меня молву, [во-вторых] — я бы не мстил за себя, потому что оскорбления не было, — [сделал], совершил бы [беспричинное] преступление, я принес бы жертву мнению [людей] общества, которое я презирал, человека [который] всеми ценимого и талант, который невольно внушал мне почтение к себе. На этих размышлениях я остановился. — Таковы были мои размышления. Я сообщил их одному моему другу, который был совершенно согласен с моим мнением. Он советовал мне сделать попытку оправдаться перед властью. Я чувствовал бесполезность этого. Я решился тогда вкладывать столько неприличия и столько дерзости в свои речи и в свои писания, чтобы власть вынуждена была, наконец, отнестись ко мне как к преступнику: я жаждал Сибири или крепости как средства для восстановления чести. Великодушный и мягкий образ действий власти меня тронул, [оправдав меня] вырвав с корнем смешную клевету. С тех пор, вплоть до моей ссылки, если иной раз и вырывались у меня жалобы на установившийся порядок вещей; если иногда и предавался я юношеским разглагольствованиям, то все-таки, я смело утверждаю, что всегда, будь то в моих писаниях или в разговорах, я уважал особу Вашего Величества. — Государь! Меня винят в том, что я рассчитывал на великодушие Вашего характера. Я сказал Вам всю правду и с тою откровенностью, которая была бы предосудительна в глазах всякого иного властителя в свете. Ныне прибегаю к этому великодушию. [Моя]. [Ни деревня моя]. Здоровье мое сильнейшим образом было подорвано в молодости; аневризма сердца [сделавшаяся] требует безотлагательной операции и продолжительного лечения. [Пребывание во Пс.]. Город, который мне для того назначен, не может доставить мне никакого пособия. Я умоляю Ваше Величество разрешить мне пребывание в одной из наших столиц, или назначить мне местность в Европе, где я [не был бы лишен всякой помощи] заботиться о своем существовании»3.
Без расшифровки латинского «V» истолковать текст невозможно. Модзалевский, конечно, прав, отвергая прочтение «Voronzov». Но его сомнения относительно «Votre» — неубедительно. Если речь идет не о царе, то о ком же? Аракчеев? Но Пушкин не мог сказать о нем: «всеми ценимого и талант, который невольно внушал мне почтение». Остальные александровские деятели существенного влияния на ход дел не имели. Если речь идет не об императоре, то как же понять слова: «С тех пор<...> всегда, будь то в моих писаниях или в разговорах, я уважал особу Вашего Величества»? Что значит «с тех пор»? Слова эти теряют смысл, если не предположить отказ от замысла цареубийства. Думается поэтому, что предположение М.А.Цявловского о том, что «V» скрывает «Votre» (Ваше) весьма резонно. В 1916 г. в статье «Тоска по чужбине у Пушкина» Цявловский убедительно показал, что письмо это написано не головой, а «сердцем». При всем моем преклонении перед этим пушкинистом я решаюсь изложение его доводов заменить цитируемым им письмом Пушкина к В.А.Жуковскому от 31 октября 1824 г. из Михайловского (лучше самого Пушкина его состояние передать никто не может): «Приехав сюда, был я всеми встречен как нельзя лучше, но скоро все переменилось: отец, испуганный моей ссылкою, беспрестанно твердил, что его ожидает та же участь; Пещуров, назначенный за мною смотреть, имел бесстыдство предложить отцу моему должность распечатывать мою переписку, короче быть моим шпионом; вспыльчивость и раздражительная чувствительность отца не позволяли мне с ним объясняться; я решился молчать. Отец начал упрекать брата в том, что я преподаю ему безбожие. Я все молчал. Получает бумагу до меня касающуюся. Наконец, желая вывести себя из тягостного положения, прихожу к отцу, прошу его позволения объясниться откровенно<...> Отец осердился [в черновике: »заплакал, закричал"]. Я поклонился, сел верхом и уехал. Отец призывает брата и повелевает ему не знаться avec ce monstre, ce fils denature (с этим чудовищем, с этим выродком — сыном). (Жуковский, думай о моем положении и суди). Голова моя закипела. Иду к отцу. Нахожу его с матерью и высказываю все, что имел на сердце целых три месяца. Кончаю тем, что говорю ему в последний раз. Отец мой, воспользовавшись отсутствием свидетелей, выбегает и всему дому объявляет, что я его бил, хотел бить, замахнулся, мог прибить... Перед тобою не оправдываюсь. Но чего же он хочет для меня с уголовным своим обвинением? рудников сибирских? и лишения чести? Спаси меня хоть крепостию, хоть Соловецким монастырем. Не говорю тебе о том, что терпят за меня брат и сестра — еще раз спаси меня. А.П. 31 окт[ября]". И тут же приписал: «Поспеши: обвинение отца известно всему дому. Никто не верит, но все повторяют. Соседи знают. Я с ними не хочу объясняться — дойдет до правительства, посуди, что будет. Доказывать по суду клевету отца для меня ужасно, а на меня и суда нет. Я hors la loi [вне закона]. PS. Надобно тебе знать, что я уже писал бумагу губернатору, в которой прошу его о крепости, умалчивая о причинах. П.А.Осипова, у которой пишу тебе эти строки, уговорила меня сделать тебе и эту доверенность. Признаюсь, мне немного на себя досадно, да, душа моя, — голова кругом идет». Тональность письма та же, что и в обращении к Александру I.
М.А.Цявловский обоснованно сравнивает с настроением в обоих письмах отрывок, исключенный из окончательного текста стихотворения, «...Вновь я посетил...»:
...я еще
Был молод — но уже судьба и страсти
Меня борьбой неравной истомили.
Я зрел врага в бесстрастном судии,
Изменника в товарище, пожавшем
Мне руку на пиру, — всяк предо мной
Казался мне изменник или враг.
Утрачена в бесплодных испытаньях
Была моя неопытная младость —
И бурные кипели в сердце чувства
И ненависть и грезы мести бледной4.
Такое безысходное отчаяние было у Пушкина во все время его пребывания в Михайловском. Чашу терпения переполнили еще два обстоятельства: результат обращения матери поэта к императору и вмешательство А.П.Керн. В конце мая—начале июня 1825 г. Н.О.Пушкина обратилась к императору с просьбой: «<...>разрешить моему сыну поехать в Ригу или в какой-нибудь другой город<...> чтобы подвергнуться операции, которая одна дает мне еще надежду сохранить его»5. 26 июня в Пскове было получено «высочайшее повеление» — Пушкину разрешалось приехать в Псков «и иметь там пребывание до излечения от болезни с тем, чтобы псковский гражданский губернатор имел наблюдение за поведением и разговорами г-на Пушкина»6. Пушкин отказался. В Пскове операция была нереальной.
А.П.Керн посоветовала Пушкину написать Александру I. Возможно, что она предлагала свою помощь. Влюбленный поэт (который, конечно, знал о романе Керн с царем) укрыл свое ревнивое бешенство во внешне учтивом ответе. 22 сентября 1825 г. он пишет Керн: «Ваш совет написать Его Величеству тронул меня, как доказательство того, что Вы обо мне думали — на коленях благодарю тебя за него, но не могу ему последовать. Пусть судьба решит мою участь; я не хочу в это вмешиваться»7. И все-таки Пушкин попытался «вмешаться» — составил черновик письма Александру I. Но, как и всегда, он оказался пророком. Судьба была сильнее. 19 ноября Александр I умер, и отправлять письмо стало некому.
Я согласен с М.А.Цявловским, писавшим: «Пушкин замену своего прошения царю, »дельного и благоразумного", прошением матери, рассчитанным на то, чтобы разжалобить Александра I, считал ошибкой. По мнению Пушкина, царь в подаче прошения матерью, а не самим поэтом, мог увидеть хитрость и уклончивость нераскаявшегося преступника. Теперь в этом проекте прошения с исключительной откровенностью поэт хочет обезоружить царя, действуя на его чувство великодушия. Поэт как бы хочет сказать: «Будьте, Государь, со мной столь же великодушны, как я откровенен с Вами». Вот, по нашему мнению, смысл этого необычного прошения, в котором подданный пишет царю, что он хотел убить его"8.
Возможен ли был психологически такой отчаянный шаг? Вспомним, что почти одновременно (по воспоминаниям Н.И.Лорера) Пестель готов был в порыве отчаяния рассказать Александру I о тайном обществе, чтобы показать императору, до чего он довел Россию, и тем самым заставить его проводить реформы.
Еще раньше (в 1820 г.) такой же отчаянный шаг чуть не сделал И.Д.Якушкин. «Чтобы, — вспоминает он, — за один раз прекратить все беспорядки в России, я придумал средство, которое в эту минуту казалось мне вдохновением, а в самой сущности оно было чистый сумбур. Ночью, пока Фонвизин спал, я написал адрес к императору, который должны были подписать все члены Союза благоденствия. В этом адресе излагались все бедствия России, для прекращения которых мы предлагали императору созвать Земскую думу по примеру своих предков. Поутру я прочитал свое сочинение Фонвизину, и он, быв под одним настроением духа со мной, согласился подписать адрес. В тот же день мы с ним отправились в Дорогобуж к Граббе. К счастью, Граббе был благоразумнее нас обоих; не отказываясь вместе с другими подписать адрес, он нам ясно доказал, что этим поступком за один раз уничтожалось Тайное общество и что все это вело нас прямо в крепость. Бумага, мной написанная, была уничтожена»9.
И декабристы, и Пушкин явно преувеличивали благородство и великодушие Александра I. Невольно вспоминается поведение поэта у М.А.Милорадовича весной 1820 г. Это было в духе эпохи, и не только александровской, но и николаевской. 8 сентября 1826 г. поэт откровенно признался Николаю I, что если бы он был 14 декабря 1825 г. на Сенатской площади, то оказался бы в рядах бунтовщиков. Такими иллюзиями воспользовался новый император, допрашивая арестованных декабристов. Может быть, и они давали «откровенные показания» не без воздействия собственных утопий. Благородные поступки (или игра в них) были в моде. Даже Наполеон спросил у покушавшегося на него, даст ли тот честное слово не повторять посягательства на его, Бонапарта, жизнь, если его, немецкого студента, отпустят. Только после отрицательного ответа террорист был казнен.
Даже в военном деле бывали подобные сцены. При сдаче Москвы французский генерал Себастиани обещал начальнику русского арьергарда М.А.Милорадовичу задержать наступление на два часа, если Милорадович не устроит поджог Москвы. Милорадович сдержал свое слово — пожар начался помимо него. Думается поэтому, что Цявловский глубже уловил дух эпохи, чем Модзалевский. Неудивительно, что точку зрения Цявловского разделяли многие видные пушкинисты — Н.О.Лернер, Ю.Г.Оксман, Д.И.Шаховской10. Нельзя не заметить, что отпадает еще одно возражение Б.Л.Модзалевского против вероятности гипотезы о цареубийстве: «<...>вряд ли у Пушкина могла родиться мысль о цареубийстве по столь личному поводу». Вполне возможно, что личное сложно, но неразрывно переплелось с политическими настроениями, охватившими членов Тайного общества после начала южноевропейских революций и убийства Лувелем 1 февраля 1820 г. наследника французского престола герцога Беррийского.
О воздействии убийства герцога Беррийского не только на Тайное общество, но и на всю русскую общественность мне уже приходилось писать вместе с Е.Б.Бешенковским11. 1(13) февраля 1820 г. единственный наследник Бурбонов был убит седельщиком Лувелем при выходе из театра Гранд-Опера в Париже. Его речь на процессе, исполненная чувства собственного достоинства, долгое время была запрещена к публикации и распространялась в списках: «Начиная с 1814 г. я не переставал думать о моем проекте уничтожения Бурбонов, я постоянно искал случая исполнить свое намерение в Париже, или в Версале, или в Сен-Жермене, или в Сен-Кло, или в Фонтенбло. Я знал, что заплачу головой, но Бурбоны были слишком виновны, чтобы я от этого отрекся<...> Я всегда носил кинжал при себе, когда надеялся встретить кого-нибудь из Бурбонов, но постоянно с мыслью начать с герцога Берри как c самого молодого. Я хотел начать с самого молодого потому, что это было верное средство угасить род Бурбонов, и еще потому, что у меня только одна жизнь, и я хотел, чтобы она была хорошо оплачена»12. В этих словах нет политической программы. Лувель не борец за дело свободы, а романтический мститель, положивший свою жизнь на алтарь национальной чести. Он мстил Бурбонам за поругание Франции, за Наполеона.
Александр I увидел в этом событии страшную угрозу, призрак революционной опасности. В беседе с французским послом 23 февраля царь высказал настойчивое пожелание, чтобы французское правительство приняло срочные меры: «Настало время остановить зло, и я надеюсь, что еще не слишком поздно»13.
Консерваторы были напуганы. Ф.В.Ростопчин писал М.С.Воронцову из Парижа 2(14) февраля: «<...>я желаю, чтобы этот удар, как и удар Занда, показал истинное лицо либерального духа»14. В тот же день дипломатические курьеры повезли в Петербург донесения русского полномочного министра в Париже К.О.Поццо ди Борго министру иностранных дел К.В.Нессельроде и французского министра иностранных дел Паскье посланнику в Петербурге графу Лаферронэ. «Демон зла, — писал Поццо ди Борго, — хотел уничтожить всю правящую ветвь в Тюильри<...> Один Господь Бог знает все последствия этого ужасного убийства»15. С 20 февраля в русских газетах и журналах появляются сообщения, которые сразу становятся предметом обсуждения в письмах и дневниках современников. 20 февраля флигель-адъютант Александра I Н.Д.Дурново записывает, что весь вечер «говорили только об убийстве герцога Беррийского»16. Пересказ события вскоре уступает место его интерпретации. «От разврата несчастного поколения, — писал С.Н.Глинка, — возраставшего от 1751 г. до 1789 г., когда вспыхнуло явное пламя французского мятежа, произошло общее бедствие Европы; сей разврат и поныне свирепствует во всей силе во Франции»17. Умами овладела мысль о возможности новой революции во Франции, которая распространится по всему миру. Вспоминались слова Мирабо, что революция закончится только тогда, когда обойдет весь мир18.
Убийство герцога Беррийского произвело ошеломляющее впечатление и на лидеров Союза благоденствия, поскольку очевидность нового крестового похода на либеральное движение лишала их надежды на скорое дарование обещанной царем Хартии и делала нереальными легальные методы борьбы. Попытка Н.И.Тургенева опубликовать свое истолкование событий кончилась неудачей. Его отклик на убийство герцога Беррийского, датированный 19 февраля, основан на донесении Поццо ди Борго и написан на двух листах бумаги с водяным знаком 1819 г. Текст явно предназначался для печати. Тургенев старался убедить русское общество, что покушение Лувеля — дело сумасшедшего одиночки, что оно не имеет своей причиной либеральные реформы Деказа и что не Хартия породила убийцу герцога19. Заметка Тургенева не была напечатана. Торжествовало охранительное истолкование лувелевского убийства.
Изменение курса внутренней и внешней политики России было очевидно. По свидетельству И.А.Каподистрии, «революционное распадение Испании, умерщвление герцога Беррийского и другие подобные события побудили императора видеть и подозревать везде деятельность какого-то разветвленного комитета, который, как полагали, распространял из Парижа свою деятельность по всей Европе с целью низвергнуть существующие правительства и ввести свойственные революции формы и деспотизм. С этой поры все усилия министерства были направлены к тому, чтобы бороться с этим началом беспорядка и бедствий»20. М.Л.Магницкий написал «Проект мнения о цензуре», в котором были строки о безумцах, требующих «смерти, трупов, ада». Впоследствии эта записка Магницкого не только стала программой деятельности Министерства духовных дел и народного просвещения, но и явилась обоснованием гонений в университетах в 1821 г. В Париж был послан граф П.И.Шувалов, который вез обычные в таких случаях акты соболезнования, а также имел необычное поручение передать королю при личном свидании, что представительное правление невозможно «без твердой политики правительства»21.
Убийство герцога Беррийского изменило и тактику Тайного общества. Если ранее целью Союза благоденствия было завоевание общественного мнения и подготовка будущего преобразования России, то теперь его члены должны были или отказаться от деятельности вообще, или искать новые формы борьбы в условиях ужесточавшегося цензурного режима и окончательного торжества А.А.Аракчеева. Если император окончательно уверился в нецелесообразности либеральных преобразований, то убежденность многих участников революционного движения в необходимости для России конституционной монархии серьезно поколебалась. Все более настойчиво звучали мысли о республике. Цареубийство — вернее, мысль о нем — неизбежно становилось одной из актуальных тем.
Эти перемены, как всегда предельно точно, отразил Пушкин, его творчество. В начале апреля 1820 г. он показывал в театре портрет Лувеля с собственноручной надписью: «Урок царям». Интерпретация знаменитой фразы Мирабо «Le silence des peuples est lecon des rois» («Молчание народов — урок королям») разительным образом совпадала с текстом карбонарской прокламации: «Везде немедленная смерть. Последний довод свободных людей. Пример королям — тиранам<...> Постановлено нашим Верховным трибуналом, что вы все умрете в оковах, утратите ваше имущество. Ваши дома, гнусные для свободных людей, будут преданы пламени ради спасительного примера потомкам. Скреплено и подписано кровью свободных людей. Брут, Занд, Лувель, Равальяк, Катилина». Заключало прокламацию изображение кинжала, обагренного кровью22. Та же символика и в пушкинском «Кинжале», написанном на смерть Занда в 1821 г.23 Думается, что под именем Занда Пушкин упрятал Лувеля. Занд вообще с большей охотой упоминался в русской освободительной литературе, нежели Лувель, поскольку для властей убийца писателя и поклонники этого убийцы были гораздо менее преступны, нежели поклонники убийцы наследного принца. В письме Жуковскому Пушкин мог сказать, что «Кинжал» написан не «против правительства», но это было бы невозможно при упоминании имени Лувеля.
Имя Лувеля и его поступок оказались надолго ассоциативно связанными с Пушкиным. 10 мая 1823 г. В.И.Туманский писал С.Г.Туманской про сатиру А.Г.Родзянко «Два века»: «Неприлично и неблагодарно нападать на людей, находящихся уже в опале царской<...> Я говорю о неудачном намеке, который находится в сатире на Александра Пушкина. Это два стиха —
И все его права, иль два, иль три Ноэля,
Гимн Занду на устах, в руке портрет Лувеля"24.
Сатира, получившая в 1823 г. распространение в списках, самим Пушкиным в письме к А.А.Бестужеву от 13 июня 1823 г. названа «доносом на человека сосланного». Возможно, что поэт опасался раскрытия подлинного адресата «Кинжала» — Лувеля. Думается, что Лувель появляется и в зашифрованных строфах, которые обычно считают «X главой» «Евгения Онегина». В упомянутой уже работе Е.Бешенковский и я предлагали читать одну из строк в этом тексте как «Кинжал Лу[веля] тень Б[ерри]».
Возможно, о Берри упоминалось и в XV строфе якобы «X главы»: строка «Читал свои Ноэли Пушкин» вряд ли случайно идет после строф:
Тут Лунин дерзко предлагал
Свои решительные меры...

и перед строфами:

Меланхолический Якушкин,
Казалось молча обнажал
Цареубийственный кинжал.
В черновиках этой строфы наряду со словом «Ноэли» есть и «сатира». О том, какое значение придавалось в Союзе благоденствия чтению стихов Пушкина, свидетельствует Н.И.Тургенев во «Второй оправдательной записке»: «<...>один сообщает газетные новости о камере депутатов во Франции, хвалит новую книгу Прадта, Констана; другой читает новые стихи Пушкина, третий смеется над цензурою журналов и театров и пр. и пр.»25 Для Тургенева чтение пушкинских стихов — типичный род занятий членов Тайного общества. О содержании этих стихов Тургенев умалчивает. Сам же поэт не только называет себя как чтеца, но и связывает стихи с М.С.Луниным и И.Д.Якушкиным. Возможно, что одной из таких сатир было послание к Чаадаеву («Любви, надежды, тихой славы...»). Дата создания этого стихотворения долго не вызывала сомнений — 1818 г. Основывались на первых публикациях (прежде всего на издании П.В.Анненкова) и на некоторых списках послания, автограф которого неизвестен. Если текст стихотворения, его политическое звучание и даже авторство вызвали споры, то в определении времени написания произведения исследователи были единодушны. Правда, некоторые пушкинисты обратили внимание на несовпадение умеренно-либеральных политических взглядов поэта в 1818 г. с вызывающе революционным посланием «К Чаадаеву». Но и это не порождало сомнений в правильности датировки. Давались другие объяснения. М.Гофман признавал автором К.Ф.Рылеева; Д.Д.Благой говорил о поэтическом «перехлестывании» политических воззрений Пушкина; Б.В.Томашевский признавал: «Датировка этого стихотворения по существу неизвестна. По традиции, начиная с первых публикаций, оно датируется 1818 г.»26
Лишь в 1955 г. на VII Всесоюзной Пушкинской конференции в докладе Ю.Г.Оксмана «О политической лирике Пушкина» послание было датировано 1820 г. Исследователь связывал его с борьбой Тайного общества за Чаадаева, с попыткой воздействовать на него через Пушкина27. Одним из доказательств Оксмана было черновое письмо Александру I в 1825 г. Вслед за Оксманом я также связываю пушкинское послание со «сменой вех» весной 1820 г. и отношу «К Чаадаеву» именно к этому году28.
Обращает на себя внимание жанровая структура стихотворения. Насыщенное острым политическим, гражданско-патриотическим содержанием, оно превращается (как и «Вольность») в своеобразную стихотворную прокламацию, пламенное воззвание к революционному действию. Камерное звучание дружеского послания сменяется накалом высокой гражданственности, а доверительная интонация дружеской беседы уступает место ораторскому пафосу. При этом образ поэта лишается каких бы то ни было элементов книжной условности. Это не классический трибун «Вольности»; это не ветхозаветный поэт-вития, разящий «земных богов во сонме их»; это и не абстрактный «друг человечества», характерный для поэзии просветителей, лирический герой «Деревни». Подобным образом трансформируется и образ адресата послания. Перед нами совсем не тот Чаадаев, в надписи к портрету которого Пушкин с эпическим спокойствием резюмировал:
Он в Риме был бы Брут, в Афинах Периклес,
А здесь он — офицер гусарский.
Теперь поэт требует от «гусарского офицера» немедленного и активного вмешательства в политическую жизнь Родины. Наличие добродетелей Брута и Периклеса должно быть проверено и оправдано борьбой с самовластием, которая обессмертит имена ее участников. Именно такой смысл вкладывал Пушкин в заключительные строки стихотворения:
И на обломках самовластья
Напишут наши имена!
Могли ли подобные идеи и настроения иметь место в 1818 г.? Согласуются ли они с умеренностью конечных выводов пушкинских «Вольности» и «Деревни»? С позицией Чаадаева, в то время лишь втайне мечтавшего о политической деятельности, но приобщившегося к ней не ранее осени 1819 г.? Пушкин, со своей стороны, в начале 1820 г. тоже делает решительные шаги навстречу Тайному обществу, о чем свидетельствуют его участие в «Зеленой лампе», создание острых в политическом отношении эпиграмм, стремление сотрудничать с Н.И.Тургеневым в его журнальных начинаниях. Именно к 1820 г. наметился выход Чаадаева из состояния равнодушия и презрения к миру, чем и воспользовались декабристы, стремившиеся вовлечь его в свою организацию. Перелом этот несомненно связан с убийством герцога Беррийского, с началом южноевропейских революций. Все это в сочетании с личными умонастроениями и породило пушкинский замысел цареубийства весной 1820 г. Такова гипотеза, которая кажется мне довольно вероятной.
Вопрос о пушкинском замысле цареубийства в 1820 г., о цареубийственных настроениях в последующие годы (особенно в 1826 г., по пути в Москву) должен рассматриваться не изолированно, а на широком фоне, где были бы учтены и цареубийственные планы декабристов, и различные аспекты проблемы политического террора в Западной Европе. Например, возможно, что убийство герцога Беррийского было совершено не без участия австрийской, а может быть, и русской разведки — с целью напугать Александра I, заставить его изменить политику. Все это очень напоминает ситуацию в «Пармской обители» Стендаля, когда министр полиции всячески использует страх князя перед карбонарскими террористами. Страх был общеевропейским. Здесь возникают отдаленные ассоциации, например, с убийством С.М.Кирова. К этому я попытаюсь вернуться в специальной работе.

Примечания

1   Пугачев В.В. Из взаимоотношений Пушкина и декабристов // Studia Slavica. 1977. Hung. 23. P.97—108; Пугачев В.В. Пушкин, Радищев и Карамзин. Саратов, 1992. С.78—90. Гл. «Пушкин-декабрист».

2   Пушкин А.С. Письма. Т. 1. 1815—1825. М.; Л., 1926. С.524.

3   Там же. С.524—525.

4   Цит. по: Цявловский М.А. Статьи о Пушкине. М., 1962. С.133—135.

5   Там же. С.140.

6   Там же. С.141.

7   Там же. С.147.

8   Там же. С.148.

9   Записки, статьи, письма декабриста И.Д.Якушкина. М., 1951. С.25.

10   Д.И.Шаховской писал: «Известный проект письма Пушкина к Александру I от ноября 1825 г. несомненно свидетельствует о бродившей в голове Пушкина в 1820 г. мысли о цареубийстве; друг, с которым он беседовал об этой мысли, — Чаадаев». (Тезисы доклада Д.И.Шаховского «Чаадаев и Пушкин», прочитанного 27 октября 1935 г. Тезис 6. Из бумаг Ю.Г.Оксмана, переданных мне после его кончины А.П.Оксман).

11   Бешенковский Е.Б., Пугачев В.В. Луи-Пьер Лувель и движение декабристов // Le 14 Decembre 1825. Paris, 1980. Р.156—168. Впервые опубликовано в вып.7 сборника «Освободительное движение в России» (изд. Саратовского университета. 1978. С.3—12) — без указания фамилии Бешенковского (не пропустила цензура). Бегло я рассказал об этом в своей книге: Пушкин, Радищев и Карамзин. Саратов, 1992. С.127, где заметка перепечатана в третий раз (c.127—143).

12   En feuilletant les archives de la Prefecture de Police: L'affaire Louvel ou l'assassinat du duc de Berry // Liaisons. 1970.  172. P.20—29.

13   Донесения французских представителей при русском дворе и русских представителей при французском дворе. Т. 3. 1817—1822 гг. СПб., 1908. С.331.

14   Архив князя Воронцова. Т. 17. М., 1880. С.134.

15   Донесения французских представителей... С.333.

16   ОР РГБ. Ф. 95.  9542. Л. 52.

17   Русский архив. 1902.  3. С.349—350.

18   Дневник М.П.Погодина за 1820 г. ОР РГБ. Ф. 231/1.  30. Л. 31—32.

19   ЦГА г.Москвы. Ф. 1875. Оп. 1. Д. 26. Л. 97—99. Черновой автограф Н.И.Тургенева со стилистической правкой.

20   Сборник Имп. русского исторического общества. Т. 3. СПб., 1868. С.251.

21   Семевский В.И. Политические и общественные идеи декабристов. СПб., 1909. С.77.

22   Гроссман Л.П. Цех пера: Статьи о литературе. М., 1930. С.246.

23   О восприятии в Европе убийства Коцебу Зандом см.: Stock F. Kotsebue in litterarischen Leben der Goethezeit. Dusseldorf, 1971; Werner H.-G. Geschichte des politischen Gedichts in Deutschland von 1815 bis 1840. Berlin, 1969. S.6974. В 1825 г., когда в Южном обществе постоянно заходили разговоры о цареубийстве, предатель Майборода услышал однажды разговор Пестеля с Лорером о Занде. Когда же он спросил, кто такой Занд, то получил ответ, что это убийца писателя Коцебу (Восстание декабристов. Т. 4. М.; Л., 1927. С.28).

24   Цит. по: Цявловский М.А. Летопись жизни и творчества А.С.Пушкина. М., 1951. С.382.

25   Заозерский А.И. Вторая оправдательная записка Н.И.Тургенева // Памяти декабристов: Сб. материалов. Л., 1926. С.162—163.

26   Томашевский Б.В. Пушкин. Кн. 1. 1813—1824. М.;Л., 1956. С.190. Здесь следует отметить, что почему-то Д.И.Шаховской, связавший в своем докладе (см. примеч.10) письмо Пушкина Александру I с Чаадаевым и мыслями 1820 г. о цареубийстве, не вписал в этот контекст первое послание «К Чаадаеву». Зато он сделал существенно важное текстологическое замечание: «По отношению к редакции послания всего правильнее (по смыслу) придерживаться текста Академического издания (речь идет об издании Имп. Академии наук. — В.П.). Однако же первый знаменитый стих и в этой редакции »любви, надежды, гордой славы" (далее: «недолго тешил нас обман») лишен всякого смысла: единственное чтение, возвращающее смысл, получается при принятии его в форме: «любви к царю и гордой славы».
В изданиях АН СССР первая строка читается: «Любви, надежды, тихой славы». Под «тихой» подразумевается — ставка Союза благоденствия на постепенное завоевание общественного мнения. Слова же «недолго тешил нас обман» отражали разочарование в этих упованиях — и Пушкина, и Тайного общества, означали переход к тактике военного восстания и индивидуального террора. Что касается конкретного прочтения первой строки, я вернусь к этому в специальной работе. Поскольку автограф послания не сохранился, учет всех разночтений, многочисленных копий необходим.

27   Отчет о докладе Ю.Г.Оксмана см.: Известия АН СССР. Отд-ние лит. и яз. Т. 15. Вып. 1. М., 1956. С.86.

28   Пугачев В.В. Эволюция общественно-политических взглядов Пушкина. Горький, 1967. С.203; Он же. К датировке послания Пушкина к Чаадаеву // Временник пушкинской комиссии. 1967—1968. Л., 1970. С.82—88; Он же. 1818 или 1820 г.? // Пушкин: Материалы и исследования. Л., 1979. С.325—328; Он же. Пушкин, Радищев и Карамзин. С.142—157.