Предпосылки и механизмы “чистки”

Является ли ситуация с месхетинцами в КК чем-то особенным и из ряда вон выходящим? И да, и нет. Является ли история с месхетинскими турками следствием особенного неблагоприятного стечения обстоятельств или она отражает некоторые общие тенденции развития России? И то, и другое: стечение обстоятельств обнажило и очень ярко проявило некоторые особенности современного российского общества и российской государственности.

Специфику ситуации порой связывают с особым положением месхетинцев (“репрессированный народ”, стремящийся на историческую родину) и своеобразием Краснодарского края. В публицистике и даже в научной литературе в последние годы формируется мнение о “региональной специфике” КК, которую объясняют приграничным положением края, особенностями этнического состава и истории, ролью казачества и пр. Нередко подобные соображения излагаются таким образом: этническая ксенофобия — это  почти естественная черта местного населения и чуть ли не должна быть поставлена ему в заслугу. В истории с месхетинцами проявляется как раз не специфическое, а общее, то, что можно проследить и в других местах, достаточно хотя бы отметить совпадения в мышлении краснодарских и московских чиновников.

Не особенно удачны попытки объяснить проблемы турок политическими взглядами бывших и настоящих руководителей АКК. Общее, почти для всех действующих лиц — то, что их мышление и поведение остаются типично советскими. Не имеет значения, что А.М.Ждановский долгие годы считался заядлым демократом, а сейчас сторонник “Яблока”, что бывший начальник УДНВМ В.В.Реммлер проявил себя как  активист “Мемориала”, что покойный  губернатор Н.Д.Егоров был лицом,  приближенным к Б.Н.Ельцину, а Н.И.Кондратенко — лидер региональной коммунистической организации. Все они в похожей ситуации вели себя вместе с московскими чиновниками одинаково, как нормальные советские люди.

Анализ советской политической культуры не является задачей настоящего доклада; я сознательно не соотношу описанный эмпирический материал с имеющимися теориями тоталитаризма, обхожу вопросы об исторической или географической специфике тех или иных элементов советского общества и о том, какова их стадиальная принадлежность — свойственны ли они более архаичному доиндустриальному обществу или являются продуктом модернизации. В данном случае я следую только описательному подходу и просто  перечисляю некоторые устойчивые и повторяющиеся черты  мышления и поведения, которые явственно проявились в изучаемой ситуации.

Среди них в первую очередь следует назвать неприятие четких, общеобязательных и устойчивых норм поведения. Отсюда — неуважение к закону, который воспринимается как внешний декор, как нечто несущественное по отношению к  целесообразности, то, за чем скрывается истинный порядок вещей, известный “посвященным”, и как система кодов, позволяющая “посвященным” ставить на место “непосвященных”. “Да, вы, безусловно, правы, — сказал мне, подмигнув,  так и не представившийся сотрудник пресс-службы Миннаца в марте 1997 г., — но ведь турки-месхетинцы — это лица кавказской национальности, а вы же понимаете, какая сейчас проводится политика по отношению к лицам кавказской национальности”. Другая черта — коллективизм, разумеется, не в экстремистско-левацком понимании, а как неуважение к частной жизни и частной инициативе, как минимум — невосприятие их как самостоятельных ценностей. Отсюда — подозрительное отношение к предпринимательству и к людям, стремящимся придерживаться своего образа или стиля жизни, не предписанного сверху, осуждение, например, национальных меньшинств, стремящихся поддерживать особые нормы в семейной или общественной жизни. Хорошая иллюстрация — обвинения краснодарских газет или “экспертов” в адрес турок: “принесли традиции “дикого” рынка”, “создают корпоративные структуры”.

Оборотная сторона непонимания и неуважения личной автономии — отношение к людям как к “движимому имуществу”, соответственно — подчиненность частного коллективному или государственному интересу. Государство превращается в фетиш, меру если не всех, то очень многих вещей. Одно из следствий — уверенность в возмжность государства решить все проблемы административным путем. И как следствие — вера в чудодейственную силу бумажки, желание “контролировать” и “регулировать” движение населения посредством прописки и “регистрации по месту пребывания”. Или интерпретация прав человека как права что-то требовать и получать от государства, отсюда обоснование враждебности к социальным конкурентам, в частности мигрантам, в терминах нарушения прав человека. Государство, в свою очередь, смотрит на население как на обузу, без которой неплохо было бы как-нибудь обойтись.

Важная черта советского сознания — приверженность классовому подходу. Люди воспринимаются  не сами по себе, а как части каких-то коллективов, общество делится на “наших” и “не наших”, “социальноблизких” и “социальночуждых”. Советская власть долго учила население, что национальности бывают “титульные” и “нетитульные”, благонадежные и подлежащие репрессиям.

Во время ферганских событий 1989 г. советское руководство в последнюю очередь думало о юридической стороне дела и о правах человека,  хотелось любыми способами разрядить обстановку и убрать из  Ферганы раздражителей конфликта — турок, дав им достаточную, как полагали московские чиновники, компенсацию за понесенный ущерб. Кому-то показалось целесообразным перебросить неприхотливую рабочую силу в “трудонедостаточный” регион — центр Европейской части России. То, что после июньской организованной эвакуации из Узбекистана под давлением властей уехали еще десятки тысяч турок, уже никого не интересовало. Союзное правительство и власти российских регионов некоторое время делали вялые попытки направить новых переселенцев в российское Нечерноземье, а потом махнули на них рукой. В Краснодарском крае в это время местные начальники решили, что приезжие, особенно не русские, очень сильно мешают всем жить, ополчились против турок, армян, крымских татар и прочих и по старой советской традиции решили прикрыться “мнением трудящихся”, то есть привнести в  борьбу с мигрантами элемент публичности. Были сделаны первые шаги по формированию и распространению антимиграционной мифологии. Ведущая роль в этом в конце 80-х, как и в настоящее время, принадлежала (даже в большей мере, чем средствам массовой информации) административному аппарату: мнение вышестоящего начальства, стереотипы и мотивировки передаются низшим звеньям посредством регулярных совещаний и рассылки циркуляров, низшие звенья (руководство местных администраций, предприятий, паспортных столов и пр.) доводят полученную информацию до населения.

Смена краевого руководства после августа 1991 г. давала шанс на то, что проблема с турками решится так же, как и в других регионах: их пропишут, и о них забудут. На общую беду, “демократическое” начальство решило проводить “научно обоснованную” национальную и миграционную политику. К выработке решений привлекли представителей академической среды — людей с амбициями, но не наделенных правовым мышлением. Антимигрантская и ксенофобская мифологии получила “научное обоснование”. Необходимо учитывать еще одно немаловажное обстоятельство: в 1991–1992 гг. многое в мышлении и поведении новой элиты определялось паническими настроениями — боязнью то ли “номенклатурного реванша”, то ли “социального взрыва”. Только этим, в частности, можно объяснить появление скандального ПГАКК № 172 от 28.12.91 и последующее “закручивание гаек” в миграционной политике.

В дальнейшем ситуация вокруг турок определялась  неблагоприятным стечением факторов, характерных и для других регионов. Первый из них —  отношение к “национальной политике” не как к предотвращению дискриминации или защите меньшинств, а как к “регулированию межнациональных отношений”. Этнические группы воспринимаются как системные единицы, своего рода “коллективные индивиды” со своими “интересами”, общество — как их сумма, а задача государства — как административное регулирование отношений между группами. На практике такая социальная инженерия создает предпосылки для выделения более или менее “желательных” на определенной территории групп, то есть для дискриминации.   Ориентиром такой политики служит, естественно, не право, а своеобразно понимаемая административная целесообразность. Стоит отметить, что официальные структуры, призванные заниматься “межнациональными отношениями”, оправдывая свое существование, обычно объективно заинтересованы в том, чтобы изображать эти отношения как более напряженные и угрожающие дестабилизацией, чем это есть на самом деле: если ничего не случается, это можно представить как результат хорошей работы соответствующей службы, если произошло какое-то столкновение, то служба заслуживает благодарности за бдительность. Не только в КК, но и во многих других местах власти также поняли, насколько удобен лозунг “предотвратить межнациональные конфликты” — им можно оправдывать все, что угодно, в частности, борьбу с оппозицией или с теми, кто выступает в защиту прав национальных меньшинств.

Другой фактор — воспроизводство и сохранение института прописки и постоянное отторжение административной системой самой идеи права на выбор места жительства. Тоталитарное мышление не может  воспринимать  проживание иначе как результат данного государством разрешения на проживание, а “нарушение паспортного режима” для среднестатистического сотрудника милиции до сих пор не менее страшное преступление, чем убийство человека. Система прописки, несмотря на то, что в федеральном законодательстве закреплен уведомительного принципа регистрации по месту жительства, не только не исчезла, но и стала более обременительной для граждан, а региональные нормативные акты серьезно ограничивают право на выбор места жительства. Ограничения по прописке тесно связаны с антимигрантскими установками властей и на федеральном, и на региональном уровнях. Приезжие воспринимаются как лишний и нежелательный элемент. Стал реальностью практически не использовавшийся в советское время институт “регистрации по месту пребывания”, закрепленный федеральным законом и региональными установлениями. Регистрация по месту кратковременного нахождения, бесполезная с точки зрения контроля за движением населения,  трудоемка и реально унизительна для простых граждан, а уклонение от нее делает людей правонарушителями. С точки зрения сотрудников милиции все мы автоматически являемся подозреваемыми в совершении административного правонарушения и потому можем в любой момент в любом месте на совершенно законных основаниях (Ст.10 и 11 Закона “О милиции”) подвергнуться проверке и задержанию. Разумеется, проверкам подвергаются в первую очередь лица, в которых можно подозревать приезжих и которые отличаются по внешним признакам, в частности антропологическому типу. Превращение штрафов в источник легальных (а взяток — нелегальных) доходов милиции стимулирует охоту за людьми. Институт регистрации, таким образом, провоцирует расовую дискриминацию и запускает механизм криминализации правоохранительных органов “снизу”.

Еще одно важнейшее обстоятельство — федерализация страны, суть которой вполне передается словом “самоуправство”. Власти регионов действуют без оглядки на закон, прикрываясь мифологией “региональных интересов”. Последние изобретаются и конструируются не без участия академического сообщества и в конечном счете сводятся к тому, чтобы поменьше отдавать федеральному правительству, побольше от него получать и не пускать в регион “чужаков”. Нарушения законности на местах не встречают серьезного противодействия федерального центра, поскольку такая ситуация в значительной мере устраивает обе стороны. Центр может всегда списывать провалы и нежелание что-либо делать на неуправляемость региональных “всенародно избранных” властей, а те в свою очередь — кивать на ошибочную или злонамеренную политику Центра, которая есть причина всех бед и от которой надо защищать “интересы” региона. Происходит распыление ответственности, и подобный замкнутый круг четко прослеживается в ситуации вокруг месхетинцев в КК. Региональный популизм оказывается  направленным, таким образом, против двух “противников” — злонамеренного Центра и “социально-чуждых” приезжих, или “мигрантов”, на которых можно безнаказанно списать множество проблем. Как заметил по похожему поводу голландский историк Луи де Йонг, “ни у кого нет такой широкой спины, как у козла отпущения”1. Федерализация оказывается, таким образом, тесно связанной с натравливанием одной части населения на другую и с этнической ксенофобией.

Другое важное обстоятельство — появление военизированных казачьих группировок и их поддержка властями. Как бы карикатурно ни выглядели казачьи организации, они стали “социальноблизкими” для властей всех уровней.

Месхетинцы в КК стали жертвой всех этих факторов, действующих и на федеральном, и на региональном уровнях, — “регулирования межнациональных отношений”, прописочных ограничений, борьбы с мигрантами,  особенно “нарушающими этнодемографический баланс”, узаконенного самоуправства региональных властей, агрессии “ультра”, находящихся под покровительством государства. С начала 90-х гг. на ситуацию все сильнее влияет крепнущий государственный национализм. Одно из его проявлений — все более явное деление жителей бывшего СССР и России независимо от их гражданства на “соотечественников”, или “этнических россиян” и на остальных. Следствием становится усиление в первую очередь негласных ограничений против “чужих” (от чего “соотечественники”, впрочем, ничего не выигрывают) и проведение политики двойных стандартов. Такая политика, первоначально обращенная вовне, проецируется внутрь страны и проявляется в разных формах этнической дискриминации, особенно ярко — расизме правоохранительных органов и категорическом отказе почти всех правительственных чиновников признавать само существование этой проблемы.

По мере ухудшения общей ситуации в стране правящую верхушку охватывают приступы “геополитического” и “геостратегического” мышления, проявляющиеся в росте недоверия и даже враждебности  к соседним странам, в частности к бывшим союзным республикам, и  соответственно к людям, культурно и этнически связанным с этими странами. Частное проявление “стратегического мышления” — нагнетание атмосферы чрезвычайности и поиски заговоров, и Н.И.Кондратенко — лишь наиболее яркий, но отнюдь не уникальный пример.

В соответствующей общественной атмосфере государством, средствами массовой информации и националистическими организациями, в том числе военизированными группировками, формируются образы врага. В КК по всем параметрам наиболее удачной (но не единственной) кандидатурой на роль главного пугала стали месхетинские турки. Формирование образа месхетинцев — классический образец радикально-националистического мировосприятия, а создаваемая картина — полный набор ксенофобских штампов, никак не связанных с какими-либо специфическими особенностями турок как группы и их образа жизни. В описании “врага” на место турок-месхетинцев могут быть подставлены многие другие этнические группы (а если исключить такой параметр, как проживание на территории края, то практически любые народы — от американцев до китайцев), и их характеристика будет иметь к реальности такое же отношение, как и характеристика месхетинцев.

Каковы основные черты месхетинцев и окружающего “коренного” населения в изображении местных властей, СМИ и военизированных группировок? “Они” — наделены всеми возможными пороками: ленивые, грубые, жадные, воруют, насилуют женщин и подростков, завозят наркотики и пр. Напротив, “мы” — культурные, щедрые, великодушные и благородные (как пишут краснодарские газеты — “приютили” несчастных беженцев), но от этого и страдаем, поскольку “они” неблагодарны и злоупотребляют доверием. “Они” не просто отличаются от “нас” — они ниже “нас” по уровню развития и даже в физическом отношении, “они” грязные и болеют всеми немыслимыми болезнями (отсюда клиновская “санитарная проблема”). При этом “они” более богатые и преуспевающие, поскольку паразитируют на “нас”, наглы и беспринципны. “Они” не просто живут обособленно от “нас” — они   активно не приемлют все “наше” (как пишут в КК — “не уважают местные законы”, непонятно, впрочем, какие именно, если местные жители законопослушанием явно не отличаются). Расхожий штамп в КК — турки не просто плохо знают русский язык, но специально не хотят его учить (и то, и другое, разумеется, имеет мало общего с действительностью). “Они”, хоть и малочисленные, — сплоченные и агрессивные (распространенный мотив в краснодарских газетах 1997–1998 гг. — турки сознательно ведут дело к конфронтации и угрожают местному населению). Этим “они” отличаются от “нас” — пассивных, разобщенных и беспечных (бездумное великодушие и беспечность русских — одна из любимых тем Н.И.Кондратенко). “Они” всегда — нападающая, а “мы” — страдающая сторона. “Они”  вероломны и, пользуясь нечестными приемами, тихой сапой хотят вытеснить “нас”, “коренное население”, с “исконных” земель (угроза “демографической агрессии” и вытеснения “благородного народа” с “земли предков” — весьма архаичный и непременный мотив практически любого националистического движения). “Они” хитры и  добиваются своего интригами (теория заговора). Все, что происходит, — часть какого-то тайного плана (приезд турок в КК одновременно с отъездом крымских татар толкуется как злонамеренность). “Они” действуют не сами по себе, за их спиной стоит “Большой брат” ( в данном случае то ли Турция, то ли исламский фундаментализм, то ли мировой сионизм, то ли все они вместе взятые).

Подобные построения в основном ориентированы на массового читателя с невзыскательным вкусом. Для более продвинутой аудитории имеются тексты, написанные выходцами из академической среды. Те же самые идеи излагаются наукообразным языком, благо позитивистское мышление в принципе предрасположено к национализму: “корпоративные структуры”, “нарушение этнодемографического баланса”, “культурная дистанция”, “этнические статусы” и пр.

Националистический дискурс, приобретающий в российских условиях еще и колониальный колорит, относится к области мифологии, и потому абсолютно бесполезно оценивать его с точки зрения логики. Считается, например, вполне естественным говорить о “вымирании”, то есть о естественной убыли населения России, и одновременно выражать недовольство по поводу миграционного притока извне, четыре пятых которого, кстати, составляют этнические русские. Можно возмущаться дискриминацией против русских в новых независимых государствах и в то же время оправдывать такую же дискриминацию против нерусских в России, более того, обуславливать второе первым. Можно сокрушаться по поводу “искусственного” раздела СССР и выступать за реинтеграцию, но параллельно выражать неприязнь и враждебность к народам бывших союзных республик.

Можно ли характеризовать местное население в КК как терпимое или, наоборот, нетерпимое по отношению к национальным меньшинствам? Точнее всего будет сказать, что оно никакое.

Люди живут рядом почти десять лет, работают на одних предприятиях, ходят друг к другу на свадьбы и поминки, и их личный опыт, конечно, способствует стабильным бесконфликтным отношениям. Полевые исследования в КК, как и вообще впечатления людей, посещавших места, где живут турки (я исключаю из этой категории тех, кто ограничивался общением в стенах районных администраций), говорят о том, что с соседями турки в основной массе поддерживают хорошие отношения, хотя можно отыскать и противоположные примеры. Известны случаи, когда местные русские целыми улицами писали петиции в районные администрации с просьбой дать их соседям-туркам прописку (как, например, в Абинске в 1994 г.). С другой стороны, местные же жители читают местные газеты и слушают рассуждения местных чиновников о “зловредности” “кавказцев”, в том числе турок. Хорошие отношения между разными национальностями в быту не исключают восприимчивости к националистическим мифам. Турки поражены в правах и стали париями, стигматизированной группой, и самая удобная модель поведения для окружающих — не плыть против течения и не спорить с начальством. Результатом оказывается полная пассивность: случись что-нибудь с турками, им, наверное, будут сочувствовать, но вряд ли кто-нибудь станет их защищать, как это обычно и происходит. Несколько краснодарских правозащитных организаций при всей их самоотверженности, к сожалению, не делают погоды. Если бы это не было абсолютно бессмысленным, можно было бы попенять местному населению на отсутствие инстинкта самосохранения2: сегодня преследуют турок, сегодня месхетинцы — главные враги для администрации и казаков, но кто будет следующим, если турок удастся выгнать из КК?

Краевые власти имеют большие возможности оказывать давление на турок, как и любую другую группу населения: на уровне региона ( в отличие от страны в целом) есть жесткая вертикаль власти, краевая администрация реально контролирует органы внутренних дел, прокуратуру и отчасти суд, ей подчиняется местное территориальное самоуправление и бывшие государственные предприятия, от властей зависимы  ведущие средства массовой информации. Прописка,  связанные с ее отсутствием ограничения и санкции, вкупе с произволом местных властей, милиции и военизированных группировок позволяют создать любой группе невыносимые условия жизни, а средства массовой информации и прямые обращения властей к населению — атмосферу травли. При всех своих возможностях краевые власти не идут и, по-видимому,  никогда не пойдут на силовые акции типа массовых выселений. Есть несколько сдерживающих факторов, среди них в первую очередь —нежелание создавать непредсказуемую ситуацию, нарушать имидж сторонников стабильности и брать на себя ответственность: при существующем положении вещей все проблемы можно списывать на советское наследие и на бездействие Центра. Солидарность же федеральных чиновников с позицией краснодарских властей носит в основной пассивный характер, и ее главным мотивом является, по-видимому, желание уклониться от ответственности за происходящее.

В известной мере случайно, что все подобные тенденции сфокусировались на месхетинцах в КК. Месхетинские турки первыми попали под каток,  но это не означает, что такое же или нечто подобное не может произойти или не происходит — полностью или частично — с другими. Турки, бежавшие из Средней Азии, оказались в похожем положении в Кабардино-Балкарии.  Проблемы курдов, ассирийцев и хемшилов в КК имеют много общего с месхетинскими. Проблемы беженцев из Абхазии в КК почти так же остры, как и проблемы месхетинских турок. Акты насилия против меньшинств проходили почти по тому же, что и в КК сценарию в Волгоградской, Ростовской и даже Тверской областях, и власти всегда реагировали по одной модели3. Систематическому дискриминационному обращению со стороны милиции подвергаются по всей стране смуглые брюнеты, похожие на выходцев с Кавказа, и беженцы из “третьего мира”. Подозрительность по отношению к выходцам из бывших союзных республик или представителям так называемых “титульных национальностей” этих государств проявляют должностные лица на самых разных уровнях. Например, 25 марта 1998 г. на коллегии Миннаца собравшиеся открыто говорили о том, что компактно проживающие в приграничных регионах “титульные национальности” сопредельных государств представляют угрозу национальной безопасности РФ4. Нет, разумеется, никаких препятствий к тому (а тем более гарантий), чтобы властям какого-нибудь региона не пришло в голову устроить “цивилизованный выезд” еще для какой-нибудь “неподходящей” этнической группы.