Падозеро — Вирандозеро
Управление 517-го лагеря интернированных немцев (в других документах — «арестованных немцев группы “Б"») располагалось в центре Петрозаводска в одноэтажном здании бывшего Наркомата противовоздушной обороны. Вместе со зданием в распоряжение НКВД передали и часть служащих во главе с майором Дмитрием Мельниковым, который стал начальником лагеря. Штат Управления был типичным для рабочих батальонов интернированных немцев и состоял из следующих групп:
— материально-технического снабжения
— трудового использования
— медсанобслуживания
— вахтерской команды
— оперативно-чекистской группы.
Общая численность военнослужащих (без учета охраны) колебалась в разное время от 15 до 30 человек. Среди них были и 18—19-летние лейтенанты, сержанты, «не нюхавшие» войны, и отягощенные памятью борьбы с фашизмом, не единожды раненные в боях ветераны. У последних имелся личный счет к «немцам», и это, пожалуй, главная причина происшествий во всех лагерях: физического насилия, поборов и т.п.
517 лагерь состоял из двух отделений. 1-е — ст. Вирандозеро, куда 18 апреля 1945 года прибыли 983 человека (682 мужчины и 301 женщина). Начальник отделения майор Захар Воскобович. 2-е — ст. Падозеро, куда прибыла 1001 женщина. Начальник отделения майор Иван Гусев, затем — капитан Борис Суслов.
Вспоминает жительница поселка Вирандозеро Мария Федотова:
«...Приехала я сюда по мобилизации из Северодвинска в апреле 1942 года. От родителей осталась маленькая, выросла в детском доме. Немцев привезли — я еще не замужем была, девчонкой. Сами мы и зону делали — огораживали колючей проволокой. Никакого забора не было — столбы и колючая проволока. Все на виду, там пять бараков было. Бараки засыпные — из досок, а внутри опилки. Когда ветер дует, все продувает. Печки были железные, бочки такие стояли из-под бензина. Я сейчас хорошо не помню, но мне кажется, что вышек вокруг лагеря не было. Когда их привезли, с Ухтицы они пешком шли шесть километров. Снег был, а утром встали — в лагере снегу нет. Они, наверное, пить хотели. Так весь снег съели. На второй день еле воды навозились. Когда гнали немцев, не понять: военные или гражданские. Точно как в кино, ведут колонной. В шинелях, в башлыках, на ногах у кого колодки, у кого тряпки, у кого что накручено. Как в бане их помыли, у них одежда мешками была привезена, они все оделись, стали все красивые. Девчонки все были с косами, у некоторых — завивка».
Анастасия Барбашина, поселок Вирандозеро:
«...В 1943 году сюда приехала с родителями, семей тридцать нас было, целый вагон. Поселили нас в четырех землянках... В каком году появились немцы, не помню. Холодно было. Шли они со станции, пять километров пешим. Мужчины и женщины...»
Елена Шишкина, поселок Вирандозеро:
«...Приехала в 1943 году, осталось в памяти, как работали, как жили плохо. Я валила лес, грузила бревна, все время в лесу до пенсии проработала... Они с Ухтицы шли, холодно было, обвязаны все. Худые все, как и мы, такие же люди. Они рассказывали: у нас женщины так не работают, понятия нет, чтобы женщина так работала, как мы тут... Где сейчас магазин на горке — зона была. Бараки были дощатые, большие, опилками засыпаны. Когда немцы уехали, наши люди жили там...»
2-е лагерное отделение располагалось в 7 км от железнодорожной станции Падозеро, на самом берегу небольшого озера Нижнее Падозеро. Четыре больших барака с двухъярусными нарами (общая площадь 1314,7 кв.м — по 1,3 кв.м на одну женщину), прачечная на шесть корыт, баня на «25 человек в час», лазарет, столовая на 200 человек одновременно. Впрочем, в столовой не было не только столов и скамеек, но даже мисок. Четыре котла на 600 литров обеспечивали приготовление только первого блюда, воду негде и не в чем было кипятить. Лейтенант Шувалов докладывал наркому внутренних дел Карелии о том, что «ведер в лагере нет ни одного, и арестованные целыми днями едят снег, в результате процентов десять уже заболели ангиной...» Не только заболели. В день приезда, 17 апреля, на лесном кладбище появилась первая могила — умерла Маргарита Фризе, 27 лет. На следующий день — двое, 19 апреля — еще двое. Все они похоронены в первой братской могиле. Самой молодой, Хедвиг Черлинских, было 16 лет...
Промерзшая за долгую зиму карельская земля неохотно принимала тела умерших. Лопата сгребала лишь снег и прошлогоднюю траву, звенел и отскакивал от валунов тяжеленный лом. С великим трудом, отогрев землю костром, завхоз лесопункта, трудмобилизованный Алексей Кургузов выкопал общую могилу и свалил в нее трупы. Без гробов,— в ночных сорочках,— без прощальных слов и музыки. Закопал, прихлопнул сверху холмик и воткнул колышек. Больше для того, чтобы не ошибиться при копке следующей могилы. Ну, как заметет завтра снегом? Оставшиеся от умерших вещи описали по-немецки и сдали на склад лагеря. Никакой инструкции «сверху» по поводу этой скорбной процедуры не существовало, и завхоз действовал по собственному разумению. А колышков на кладбище прибывало густо.
Еще сложнее оказалась ситуация в 1-м, Вирандозерском отделении. Вспыхнула эпидемия брюшного тифа, и на 29 апреля из 195 больных тифозные составляли 55. Никаких медикаментов в лазарете не было. На весь лагерь имелось 5 расчесок. Температура на улице минусовая, а одеяло было у одного интернированного из двадцати. Неудивительно, что в апреле в 1-м отделении умерли 60 человек, в мае — еще 160. Прибывший из Петрозаводска начальник отделения майор Воскобович выявил и совсем дикий факт. В докладной наркому внутренних дел он писал:
«...Комендант II участка, помощник коменданта и два бригадира, все из числа самих интернированных, в промежуток времени с 26.IV по 3.V изнасиловали около 10 женщин, причем несколько женщин было изнасиловано группой этих лиц. Прошу указаний, кому поручить ведение следствия...»
Леспромхозы и лагерь оказались не готовыми к приему интернированных. Даже официальный приказ НКВД СССР о создании 517-го лагеря был подписан через две недели после прибытия в Карелию арестованных немцев.
« 00409 от 28.04.45 г.
1. Организовать Петрозаводский лагерь для содержания контингента группы «Б» на лесозаготовках Наркомлеса Карело-Финской ССР с лимитом на 2000 человек со следующими отделениями:
а) лаготделение 1 в Ухтице на 1000 человек
б) лаготделение 2 в Падозерах на 1000 человек.
2. Вновь организованному лагерю присвоить 517.
3. Ввести в штат лагеря автотранспорт и лошадей:
автомашин легковых — 1
ГАЗ — 4
ЗИС-5 — 2
лошадей обозных — 8
повозок парных — 4
Зам. наркома НКВД СССР Чернышов».
Дальше — больше. Наркомат лесной промышленности Карелии быстро убедился, что трудовые возможности двух тысяч этих немцев невелики, и 15 мая официально уведомил НКВД о снятии их с продовольственного довольствия. Для арестованных немцев это было большое благо, так как началось централизованное снабжение 517-го лагеря по нормам лагерей военнопленных. Для Управления лагерем это означало новую «головную боль». Надо было срочно направить в Вирандозеро и Падозеро по четыре вагона с продовольствием, организовать складские помещения, учет и распределение продуктов. В условиях общей неразберихи, голода военного времени и при своеобразном отношении к немцам части администрации не один лагерный снабженец ступил на скользкий путь. Не миновал этой участи и 517-й лагерь.
«У меня душа не лежала к военнопленным, хотя я знаю, что есть международное положение о военнопленных»,— такими словами оправдывал в суде свое преступление бывший интендант III ранга Виктор Соловьянов. Но дело, конечно же, не в душе.
Опытный экономист с высшим образованием, Соловьянов в 1941 году совершил растрату денег в колхозе, за что получил пять лет тюрьмы. Освобожден досрочно, однако в 1943 году — новое хищение, вторая судимость и отправка на фронт. Воевал, был контужен и так же, как и сотни раненых армейских офицеров, получил направление на службу в НКВД. Несмотря на столь «темное» прошлое и явную склонность к спиртному, Соловьянова назначили ответственным за все продфуражное снабжение Падозерского отделения.
Первое его испытание — заброска в лагерь 200 тонн продовольствия. Наркомат не выделил достаточно автомашин, и Соловьянов договорился с водителями, которые возили из Падозера дрова в Петрозаводск, а обратно шли порожняком. Расплачивался по таксе военного времени: водка, консервы, мука...
Для учета и выдачи продуктов ему, естественно, потребовался опытный, честный кладовщик. Такого «надежного» человека он нашел в гостях у приятелей, за стаканом водки. Анфиса Сафонова, 23-летняя вдова (самому интенданту было 50 лет) работала извозчиком и понятия не имела о складском хозяйстве. Однако она с радостью согласилась на новую работу и сожительство с веселым военным. Приехала она в Падозеро в старом пальто и стоптанных башмаках. Даже чемодана своего не имела. А уже через несколько дней Анфиса щеголяла по деревне в шелковом платье и туфлях на каблуках. Причем, по словам свидетелей, — «все было изячное».
«Молодожены» вкусно кушали и выпивали, выменивали у местных жителей молоко на неведомую там американскую тушенку.
Спустя месяц прибыл новый начальник отделения, Б.Суслов, и потребовал провести проверку. Ревизия выявила грубейшие нарушения: отсутствовал бухгалтер, накладные на отпуск товара со склада составлялись в одном экземпляре, а раскладок продуктов вообще не делалось.
По приказу НКВД СССР за перевыполнение нормы, ослабленным и больным интернированным полагались дополнительные продукты, о чем в отделении даже не вспоминали. Склад располагался в зоне лагеря и никем не охранялся. Даже при этом анархическом учете на складе были обнаружены излишки продуктов на 3000 рублей и денежная недостача. Например, не хватало 1315 кг муки, 39 кг риса, 20 кг сала и т.д. Невозможно ведь учесть то, что не было вложено в котел... Формально общая сумма недостачи мизерная — 730 рублей, но в пересчете на рыночные цены следователь определил ущерб в 177 000 рублей!
Началось расследование, которое выявило и происхождение у Сафоновой немецкого белья.
Свидетельствует Агата Дост, 28 лет, немка, комендант лазарета интернированных:
«...Сафонова попросила у меня платье шелковое красного цвета, сорочку розовую шелковую и две пары шелковых чулок. За каждую вещь она дала мне 2 банки консервов, 500 граммов хлеба, 500 граммов сала и масла...»
Владислава Тодживна, 16 лет, полька, уборщица конторы и склада:
«...Я шесть раз носила из конторы на квартиру Сафоновой платья, чулки, кофты. Все вещи немецкие, были спрятаны в чемодане. За это она дала мне две банки консервов и немного сахара...»
Суд обвинил Соловьянова и Сафонову в том, что они «систематически, по обоюдному сговору между собой занимались хищением продуктов из склада, продавали, выменивали на водку, а также занимались хищением ценностей, принятых на склад от умерших военнопленных». Однако военный прокурор войск НКВД, «обнаружив» в деле целую банду, опротестовал приговор и переквалифицировал преступление по знаменитому закону от 7.08.32 года «Об усилении ответственности за хищение социалистической собственности».
Дополнительно были осуждены: петрозаводские приятели интенданта, у которых он пьянствовал, познакомился с Анфисой и которым в знак благодарности оставил полмешка муки; шофер автомашины, который перевозил продукты в лагерь; хозяйка квартиры, где жил Соловьянов и выменивал молоко; заведующие деревенской пекарней и магазином. Осудили и сержанта конвойного полка, которого разбитная Анфиса за две пачки махорки попросила донести до дома чемодан.
Интендант Виктор Соловьянов получил третью судимость, 10 лет лишения свободы и в 1952 году умер в ИТЛ.
Но вернемся к более ранним событиям. 9 мая 1945 года вечно хмурый, а порой откровенно злой начальник отделения Иван Гусев приехал в Падозеро в радостном настроении. Что-то громко кричал, бегая по деревне и целуя без разбора старух и молодых девок. Вскоре в окнах всех домов щедро запылали керосиновые лампы, и хмельные, удалые песни полились на улицу. Победа!
И чем веселее было в деревне, тем тише и угрюмее становилось в лагерных бараках. Чужой праздник мог обернуться бедой для интернированных, и еще более — для их семей, оставшихся на занятых победителями землях. Как там они?
Бессонница в лагере — обычное дело для молодых и старых, виноватых и безвинных. Одних мутит от страха за прежние грехи, еще не известные чекистам. Другие, невиновные, с великой грустью вспоминают дни минувшие: у большинства женщин-лагерниц остались семьи, домашний очаг, хозяйство. Третьи, более практичные, с надеждой или тревогой ждут завтрашнего дня.
Во 2-м отделении май был омрачен случаем острого психического заболевания Эдит Вендолек, отправленной в психиатрическую больницу (установить ее дальнейшую судьбу, к сожалению, не удалось). В июне началась, а в июле резко активизировалась эпидемия тифа, унесшая соответственно 34 и 62 жизни. Три врача отделения — гинеколог Мартемьянов, терапевты Пестяков и Вилкова, три фельдшера из числа самих интернированных работали самоотверженно, разыскивали и закупали лекарства на «черном» рынке Петрозаводска. День и ночь дымили дезкамера, прачечная и баня. Без устали щелкали ножницы лагерных парикмахеров. И болезнь отступила.
Еще сложнее оказалась ситуация в 1-м, Вирандозерском отделении, где за июнь—июль умерли 138 интернированных. Северный климат, болезни, удаленность от базы снабжения, — все давало себя знать. Администрация 517-го лагеря неоднократно ходатайствовала перед начальством о закрытии этого отделения, что и было решено в августе.
В целом же к лету заключенные лагеря физически окрепли, привыкли к условиям новой жизни на чужбине. Все чаще звучали немецкие песни, а тепло и изумительные белые ночи, когда можно допоздна обходиться без всякого электричества, породили несколько бурных романов. Из 120-го лагеря военнопленных в Падозеро прибыли 20 мужчин, в основном венгры, которые занимались хозяйственными работами. Жили они в отдельном бараке за зоной. Но что такое три ряда колючей проволоки для влюбленного человека...
Значительное, но не всегда приятное разнообразие внесло в жизнь лагерниц появление специальной «фильтрационной» группы НКВД—НКГБ. Десяток молодых чекистов, на основании директивы 74/60, подписанной зам. наркома внутренних дел СССР Чернышевым и зам. наркома госбезопасности Кобуловым, должны были найти среди интернированных пособников фашизма. Использовался метод древний, как мир, — вербовка и внедрение в среду лагерниц тайной агентуры. На путь предательства становились в результате шантажа, за лишнюю банку тушенки или обещание скорого освобождения, а то и просто по зову изначально подленькой души. Не вдаваясь в эту специфическую тему подробно, надо признать, что не зря чекисты ели свой хлеб и не просто так катались на лодочке с немками. Начались бесконечные проверки, перепроверки слухов и сплетен, как правило, в изобилии возникающих в женском коллективе.
Впрочем, проверки и «фильтрация» проводились без особого давления, так как и сами чекисты понимали абсурдность поиска пособников фашизма среди этих девчонок и деревенских женщин. Комичность ситуации заключалась и в том, что единственный переводчик отделения, молодой парень Михаил Соломонович Тумаркин, недавно вернулся из лагеря военнопленных в Финляндии и сам подлежал проверке.
Как уже было сказано, в начале июня лаготделение принял новый начальник, капитан Борис Суслов, 26-летний ленинградец, инженер-строитель по профессии. Борис Анисимович воевал с декабря 1941 по ноябрь 1944 года и за это время прошел с боями от Москвы до границы с Германией. В ноябре 1944-го командир дивизионной разведки капитан Суслов, кавалер двух орденов Отечественной войны, двух орденов Красной Звезды и медали «За боевые заслуги» был тяжело ранен.
Борис Суслов, житель Петрозаводска:
«... После ранения и излечения в госпитале я был направлен в Москву, в резерв офицерского состава: Стромынка-32, известное место. Весь офицерский состав направлялся тогда туда. Из этого резерва мне дали направление в НКВД Карело-Финской ССР для прохождения дальнейшей службы в лагерях военнопленных. Был вариант ехать в Барнаул или в Карелию. Я сам ленинградец и решил ехать поближе к родине.
По прибытии, здесь, в наркомате меня принял начальник ОПВИ [ОПВИ — отдел по делам военнопленных и интернированных] майор Кукушкин и направил в лагерь 517. Управление лагеря было расположено в Петрозаводске на углу улиц Гоголя и Ф. Энгельса, в одноэтажном кирпичном доме бывшего штаба местной противовоздушной обороны. Начальником управления был капитан Мельников Дмитрий Романович, по-моему, он бывший работник МПВО.
В Петрозаводск я прибыл 21 мая, а в первых числах июня я переехал уже в Падозеро, начальником лаготделения. До меня там был майор Гусев, но его за какие-то дела... не знаю, говорили, что он пьянствовал, сняли с должности и куда он делся, я не знаю.
В лагере было примерно тысяча немок, которые, как говорили, были привезены из Восточной Пруссии в результате освобождения ее нашими войсками. Якобы там были диверсии со стороны населения, и этих немок арестовали. Основная цель лагеря была, как потом выяснилось, проверка, так называемая фильтрация, этих немок.
Как и в любом лагере, у нас был четкий распорядок дня. Подъем (сейчас не помню точно, в какое время), дежурный колотил в подвешенную у вахты вагонную буксу. Рабочее время, отбой... Обед, как правило, возили прямо на объект. Проверка была, выстраивали утром перед выходом на работу. Дежурный офицер проверял, определял бригады на работу. Работали они на ремонте и строительстве лесовозных дорог, а также в лесу, на обрубке сучьев, пилили березовую газочурку, так как все автомашины были тогда газогенераторные.
Несколько немок ездили в поселок Чалну, где велось строительство новой зоны. Строили уже бараки, но вскоре все это бросили, там болото... В результате потом на этом месте построили поселок, уже для вольных жителей.
Рядом с Падозером, у речки был известковый карьер. Приходил к нам в лагерь мужчина, именуемый директором райпромкомбината, которому выдавали ежедневно 7—8 немок для разработки и обжига извести. В карьере были устроены специальные допотопные печи. Вот немки разводили огонь, копали, закладывали известь, обжигали...
Первое время, когда я приехал, охрана немок и лагеря, можно сказать, отсутствовала. Было несколько человек сержантского состава из Петрозаводска, которые дежурили только на вахте. На вышках никто не стоял, да и забор — три ряда проволоки на кольях. Ну, и были так называемые дежурные офицеры... Охрана конвойная появилась позднее, примерно в июле месяце. Прибыли из конвойного полка, во главе с капитаном Елиным, который составлял схему охраны лагеря и организовывал всю эту работу. Стали уже выставлять часовых на вышки и выводить на работу с конвоем.
Казус был такой. Охрана приехала поздно вечером, и никто их, конечно, не видел, не знал о приезде. Утром, когда немки стали выходить на работу,— конвой стоит. Немки испугались, врассыпную побежали по баракам, думали, что их, наверное, будут расстреливать. Раньше-то их выводили без всякого конвоя: мастер с какой-нибудь берданкой брал под расписку. Случаев таких, чтоб немки пытались убежать, не было, у нас и мысли такой не возникало... Потом им объяснили новый порядок, вышли они... Конвой ведь тоже видел, кого он охраняет, и каких-то особых строгостей: «шаг вправо, шаг влево,— стреляю без предупреждения», ничего такого не было.
Насчет питания, бытовых условий. Когда я приехал, был развернут уже целый барак, больничка. Были три врача: Пестяков, который затем работал начальником санотдела 120-го лагеря военнопленных. Был Мартемьянов, гинеколог, который даже имел научные труды. Эти два врача, насколько я знаю, были в финском плену и после освобождения попали к нам. Затем приехала и женщина-врач Зоя Вилкова. Привезены немки были, конечно, уже истощенные, больные. По-видимому, в пути или в полевом лагере началась вспышка брюшного тифа, поэтому и в нашем лагере было много смертей. Были венерические больные. Доктор Мартемьянов их спрашивал: откуда? А они пальцами так глаза растянут,— Средняя Азия, мол... Были беременные, но, насколько я помню, новорожденные все умерли.
Никто из немок не был острижен, ходили они в своей одежде. Одежда была приличная, у многих очень хорошая была одежда. После работы они переодевались и более-менее вольно ходили по зоне. Лето теплое, главное, что плохо,— это комары. Зона ведь у озера и болота...
Пищеблок у них был неплохой, работали там сами немки, и в хлеборезке сами распределяли продукты. Свои бригадиры, актив. Я хочу сказать о честности их, о культуре. Никто ничего не крал. В зоне ведь днем кто-то оставался: больные, освобожденные от работы, уборщики... Ключ от барака висит на стенке, но никаких претензий или жалоб друг к другу у них не было.
Летом, в августе к нам приехали с большим начальством из наркомата так называемые перекупщики. И всю здоровую рабочую силу, примерно человек 600, забрали. У нас были составлены на каждую немку учетные карточки: анкета, трудовая категория. Вот по этим карточкам они и брали: совершеннолетних, здоровых. А малолеток, больных, дистрофиков затем отправили на родину. Отобранных немок пешком увели на станцию и увезли в Медвежьегорск. У меня осталось человек 300, а потом, уже к сентябрю, привезли остатки 1-го отделения: мужчин и женщин. Майор Воскобович приехал... К октябрю осталось совсем немного: человек 150—200, их отправили на Беломорстрой, в Кандалакшский лагерь интернированных 513 и в 173-й лагерь.
В нашем лаготделении, в отдельном бараке была еще группа военнопленных мужчин из 120-го лагеря, которые занимались различными хозяйственными работами: ремонт, печи, нары, посуду типа ушатов делали. Среди них были разные специалисты: сапожники, плотники, бондари.
Кроме нас, администрации и охраны, в лагере, в отдельном доме располагалась специальная проверочная группа офицеров НКВД и госбезопасности во главе с подполковником Скороходом: тринадцать человек. Они говорили мне, кого сегодня оставить в зоне, или сами оставляли для своих проверок. Но что они там и как выясняли, мы не знали...»
Рассказ Б. Суслова дополняет его жена, Олимпиада Ивановна. Боец местного батальона противовоздушной обороны, в 1945 году она была откомандирована в 517-й лагерь, где занималась учетной работой.
Олимпиада Суслова, жительница Петрозаводска:
«...Женщины-лагерницы не были заняты на тяжелых или изнурительных работах, они в основном заготавливали газогенераторную чурку. А в местном леспромхозе на заготовке леса всегда работали женщины-русские... Кормили немок довольно прилично, питание трехразовое, и на обед они ежедневно получали мясной суп. Не каждый житель поселка, где находился этот лагерь, мог питаться так в то время. После работы придешь, бывало, к немкам, а они переоденутся, прически себя сделают и песни поют. Немкам, как и нам, предоставлялся в неделю один выходной день. Они занимались стиркой, ходили в баню, а в свободное время с разрешения администрации собирали в лесу ягоды и грибы.
В конце лета подростки, пожилые женщины и больные были отправлены по железной дороге в солдатских теплушках на родину. Я сама была в составе группы, сопровождавшей немок. На дорогу им выделили вагон с продуктами и полевую кухню. Женщин привезли в город Франкфурт-на-Одере, где передали местным властям. Немки были очень рады возвращению...»
Память местных жителей и спустя полстолетия хранит многие эпизоды о пребывании немцев в Карелии, о своем бытье, мало чем отличавшемся от жизни интернированных в глухой тайге.
Супруги Николаевы, жители поселка Вирандозеро:
Иван Николаев: «...Немцев использовали на лесных работах. И у меня, на узкоколейной железной дороге. Например, надо было устанавливать телефонную связь: столбы ставить, провода тянуть. В зону зайду, где их помещения, забираю человек 10—12. Столбы тяжелые, вручную надо было ставить. Когда берешь их в зоне, выдают оружие под личную ответственность, если кто убежит. Не убежали... Раз что-то заело в немецком карабине, я не разбирался. Говорю одному, что под моим началом: иди сюда. Он помог, они-то свое оружие знали. Учили и мы их язык. До сих пор помню, как по-немецки будет бревно, песок...»
Елена Николаева: «Я тоже работала на УЖД, водила немцев на работу. Бывало, человек по 80. В депо немцы очень хорошо работали слесарями. Работящие, общительные. Если мимо идет,— руку поднимет, приветствует по-своему... Один был, мы его Володей звали. Если б приехал,— я бы его узнала. Лет 25 было, на русского похож. Уже и по-русски начал понимать.
Поляк ко мне приходил, когда дочка заболела чесоткой. Кто-то поляку сказал, он говорит: я хороший доктор, девочку подлечу. На другой день приносит кругленький флакончик: белая-белая мазь. Я ему дала за это чеснок. Он мне еще раз приносил лекарство, и ребенок ожил. Этот поляк был переводчик, часто потом заходил к нам. Как-то говорит: мы скоро уезжаем на родину. Ваши ребята сюда приедут...»
Иван Николаев: «Их человека три или четыре свободно ходили, даже на танцы. Был здесь такой барак, вроде клуба».
Елена Николаева: «Однажды, когда я вела немцев на работу, один из них ударил меня палкой по спине. Охрана его била. Я к начальнику: больше не пойду. Он говорит: мы его накажем. А чего его наказывать? Он еле живой был. Голод был безумный. Нигде ничего нельзя было купить. Мне соседка как-то говорит, что немцы платья продают почти даром, за кусок хлеба. Я спрашиваю: ты не купила? Она отвечает, что самой хлеба не хватает...»
Мария Федотова, жительница поселка Вирандозеро:
«...Я человек 19 водила на работу: слесарей, механиков. Подхожу к проходной будке,— они уже за воротами стоят. Отсчитала — это уже мои, пошли. Они работали честно, может, и не военные были. Одна семья была: две дочки, мать и отец. Они, может, такие, как и мы...
Их кормили хорошо. Обед на работу только им приносили, мы не касались. Два немца на палке котелки несут, там 19 котелков. Принесли первое, второе блюдо. Котелки у каждого были подписаны, свои. Они его моют. А не доедят которые,— они об чурочку его выколачивают, а ты стоишь иной раз, слюнки глотаешь. Нас-то кормили плохо. Помню, сыр у немцев испортился, начальник приказал вынести за зону и закопать. А наши пошли да раскопали. Ничего, никто не отравился...
Пошел слух, что у немцев появились ножи. Начальник лагеря меня позвал, Лену Шишкину и еще одну. Объяснил, что нужно обыск делать, мужчинам неудобно. В трусах, сказал, ищите, не стесняйтесь, везде смотрите. Какие ножи — неизвестно. Зашли в зону, он говорит: может, понравится что, возьмите. Я, правда, немного ниток взяла, носовые платочки вышивать. Другая женщина взяла чулки. Искали — ничего не нашли. Одежду всю перетряхивали. Их, женщин, сначала на улицу выведут, в строй, а мы всю казарму смотрим. Мешки, постели перетряхивали. Потом выходили на улицу. Их подводят к нам по трое. Обшарим, отводят в сторону. Потом следующих подводят...»
Елена Артемович, жительница поселка Вирандозеро:
«...Я жила на втором участке с 1942 почти по 1950 год. Как образовался лесоучасток, так и приехала из Кировска. Работала в лесу... Работали в лесу и немцы: мужчины и женщины. Я их учила работать: это сделай так, другое, третье. Сама начну,— они потом продолжают. Но они же не умели в лесу работать. Одну немку в поясницу дерево ударило — до смерти. Вот имени не помню...»
Архивные документы позволяют уточнить, что жертвой нарушения правил безопасности на лесоповале стала 22 июня 1945 года Мария Вегер.
Анна Дмитриева, жительница поселка Вирандозеро:
«...Ганс работал со мной в машинном отделении, кочегаром. Как-то оборвался ремень, и маховик улетел с генератора. Через два дня опять... Нагрузка большая, а ремни старые. Ганс сам его сшил, вместе с товарищем. Опять одели ремень. Ганс говорит: паненка, гут будет работать. Не успел проговорить — как ремень даст ему. Он упал, все лицо вздулось, кровь пошла с ушей и носа. До лавочки не довели...
Ганс мне показывал фотографию: вот моя фрау, гут жена и мальчик лет десяти, сын. Даже письмо мне показывал от своей фрау...
Однажды слух пошел, мол, бежали немцы. Не знаю, сколько человек, вроде хлеба взяли у себя и ушли. Отошли недалеко, разложили костер, а тут их и накрыли. Костер зимой далеко видно. Привели их в лагерь, вывели всех на улицу, поставили в круг. А тех в середину. И били их, свои же, старшие...»
В архивных документах 517-го лагеря действительно есть упоминание о побеге. Но этот побег совершили 8 июня 1945 года Эдуард Терек и Иосиф Митез. Вообще же проблема побегов из лагерей интернированных стояла очень остро. В приказе НКВД СССР 00839 от 13 июля 1945 года говорится, что «с февраля по июнь в Сталинградской области бежало из лагерей 521 интернированных, в Днепропетровской — 204 человека. Остаются незадержанными 251 человек».
Но вернемся к хронике событий, происходивших в 517-м лагере, в Карелию.
Вопросы трудового использования интернированных немок иллюстрируют официальные данные.
Так, в 1-м отделении (Вирандозеро) на 21 июля из 642 арестованных немцев группы «Б» 173 человека, или почти каждый третий, являлись инвалидами либо находились в оздоровительной команде.
В Падозерском отделении за июль интернированные немки отработали в мехлесопункте 5364 человеко-дня, на строительстве узкоколейной дороги — 342 и на разработке извести — 120 человеко-дней. Выработка на один человеко-день в денежном исчислении мизерная: от 4 рублей 11 копеек до 5 рублей 85 копеек. Всего же за месяц немками было выполнено работ на 24 615 рублей. Для сравнения: если принять суточную норму питания в 1 рубль на человека, то затраты только на питание интернированных значительно превышают эффективность их трудового использования.
Никаких плановых показателей в отделении не существовало. Производительность труда подсчитывалась по бригадам и выглядит по официальным данным следующим образом:
— выполнявших до 50% нормы — 4567 человеко-дней
— выполнявших до 100% — 827 человеко-дней
— выполнявших от 100 до 125% — 39 человеко-дней.
Таким образом, лишь один человек в месяц выполнял или перевыполнял норму. Абсолютное большинство немок выполняли менее половины установленного задания. Вольные граждане, рабочие мехлесопункта в таком случае получали уменьшенный паек. У интернированных питание не зависело от трудовых показателей.
После отправки в августе всех более или менее пригодных к труду на Беломорстрой ситуация усугубилась. Из 450 интернированных, оставшихся в 517-м лагере, годных к тяжелому и средней тяжести труду насчитывалось... 42 человека, к легкому — 155. В оздоровительной команде (без вывода на работу) числилось 168 человек, а 85 были полностью актированы как инвалиды. В связи с уменьшением численности контингента лагеря была сокращена и охрана. В результате из-за отсутствия конвоя до 40 человек ежедневно оставались в зоне лагеря.
Таковы сухие цифры, а вот живой рассказ очевидца. 17-летний Леня Дуденков, сын «кулака», на собственном опыте познал все ужасы сталинской коллективизации, голода 30-х годов и насильственной ссылки на Север. Волею судьбы он все шесть месяцев существования Падозерского лагеря был мастером дорожных работ лесопункта и «начальником» над бригадой из 100 немок.
Они были равны по возрасту, одинаково репрессированы сталинским режимом и насильственно загнаны в чужие края.
Леонид Дуденков, житель поселка Чална:
«...В апреле месяце, я не помню, в каких числах, примерно в середине месяца, привезли немецких женщин и девушек на станцию Падозеро. Их привезли в товарных вагонах, не пассажирских. Они все вышли из этих вагонов и колонной пошли в поселок Падозеро, расположенный в семи километрах от станции. Приехали они в очень плачевном состоянии, были настолько слабы и, можно сказать, истощены. Почему? Я не знаю: или долго они были в дороге, или их плохо кормили, или они были ослаблены на своей территории, тоже ведь не питались, как хотели...
Я был с самого начала, с первого дня и до последнего с этими женщинами. Я был молодым парнишкой, во время войны ранен и не мог физически работать в лесу. Поэтому я кончил курсы мастеров и работал мастером дорожных работ. Поскольку среди немок имелось много подростков и пожилых женщин, физически слабых, которых нельзя было использовать на работе в лесу, их направили в отдельную бригаду — 110 человек — на строительство дорог. На нашем участке они занимались следующими работами: уборка камней и засыпка ям на лесовозных дорогах — ремонт. А также строили новые дороги. Тяжелая работа — это корчевка пней, тут и я был вместе с ними. Они же ничего в этом не понимали, не умели, как нужно делать. Я, как более практичный человек, показывал им, как нужно обрубать корни, как использовать ваги для рычага, как поднимать эти пни. Но мне самому-то было 17 лет, поэтому и у меня особых знаний и сил не было.
Далее... Относились к ним неплохо. Это можно сказать даже по тому, что на работу они шли с песнями. Когда человек молодой, то ему и жить хочется, и весело. Помню, пели «Марьянку»: «...блонде харе зибцен яре... Марьянка, их либе дих...» Пели даже гимны: «Дойчланд, Дойчланд, юбер аллес...» пели свободно, пожалуйста, никто не запрещал.
Их кормили где-то часов в семь утра — завтрак. Работа начиналась в восемь. Обед около 12 часов дня, и ужин часов в семь вечера. Жили они в зоне. Ну, что из себя представляла зона? На территории зоны было много бараков одноэтажных, два двухэтажных дома, пекарня на берегу озера... Их охраняли не очень строго, проволока в три ряда на кольях, свободно можно было пройти. Некуда было бежать, куда там... Кругом тайга. Была только деревня Виданы, Бесовец и дальше Петрозаводск. Куда бежать?
Что нужно заметить... Если первые месяцы они болели и многие умерли... В поселке не было людей, которые могли бы заниматься похоронами. Работали только 30 человек репатриированных из финского плена. Хоронил умерших немок завхоз Кургузов. Конечно, ему в помощь никого не давали, рыли общую яму, досок на гробы не было... Но это первое время, в апреле—мае. После дела стали лучше...
Болезней стало значительно меньше. До июня месяца начальником лагеря был майор Гусев — здоровый, красивый мужик с усами. После Гусева прислали капитана Суслова. Стали делать гробы, отвели новый участок под кладбище, выделили специальных людей и стали хоронить по всем правилам, каждого отдельно. Над каждой могилой ставили шток с табличкой и надписью: номер, фамилия, имя... Но я не считаю, что лагерь был причиной смерти. Они действительно прибыли к нам обессиленные, больные и очень слабые. В июле—августе немки стали свободно выходить из зоны в лес за ягодами и грибами.
Работали они хорошо. Если даешь им задание, то относились очень честно к работе. Все сделают как положено, и я был доволен. Если было трудно, то они звали меня: «Лео, иди сюда...»
Тут есть еще один секрет. После освобождения Карелии финны оставили в лесу очень много заготовленного баланса, двухметровых бревен. Поэтому начальство в сводках сообщало, что немки хорошо работают в лесу. Конечно, они этого делать не могли, ведь для того, чтобы работать в лесу, нужны были умение и физическая сила, специалисты нужны. И пользовались этой уловкой: заготовленную финнами древесину стали включать в выполнение плана. Шла самая бессовестная приписка. Так же делались приписки и всем местным жителям, кто работал в лесу.
Но это было большой поддержкой для людей, и жили мы относительно лучше, чем другие. Кормили немок по второй категории воинского пайка. Я, например, получал по гражданскому снабжению группу «Б». Как мастер я получал немного лучше, чем рабочие, а немки получали солдатский паек,— это еще лучше, чем у меня. Обед, горячее питание им привозили прямо в лес: суп, каша, рыба или мясо... Я помню случай, когда привезли на обед кукурузный хлеб и девушки не стали есть и не вышли на работу с обеда. Я велел привезти хорошего хлеба, а в четыре часа вернулись в лагерь. Меня вызвал директор: почему не работали? Я объяснил, и больше таких случаев не повторялось.
Кроме того, в двух ближайших озерах, Верхнем и Нижнем Падозере, рыбы было очень много. У нас имелись свои рыболовецкие бригады из местных жителей, и, конечно, немкам тоже доставалась рыба...
На работе все шло весело. Они были молодыми, и мне 17 лет. Насчет спецодежды действительно было плохо, они ходили на работу в своем, выдавали лишь рукавицы. Хотя одевались неплохо, имели брюки... Наши девушки, конечно, в фуфайках: шла война, и жили небогато. Мы тоже спецодежды по существу никакой не имели, ходили на работу в своем.
Помню случай... Среди них была девушка Хайка, фамилию не помню сейчас, очень красивая, лет 18-ти. Один офицер, старший лейтенант, стал ухаживать за ней. Он умел говорить по-немецки, и у них появились амурные дела. Так этого офицера быстро куда-то перевели, тогда за этим строго следили.
Я приходил на вахту, мне выдали карабин и 10 патронов. Эти патроны я тут же быстренько расстрелял в лесу, на глухарей и косачей охотился. Девушке-немке убил одного глухаря и отдал. Луиза-Катрин фон Домбровски, веселая девушка... У нее мама русская, а отец немец, и она умела немного говорить по-русски. Винтовку я в лесу вешал на дерево и работал. Потом нашел в лесу склад боеприпасов и брал там патроны для охоты. Ни одного случая не было, чтоб кто-то пытался убежать.
Нам объяснили, что эти немки из состава гитлерюгенда. Присланы они сюда для работы, чтобы помогать восстанавливать разрушенное войной хозяйство. Не в порядке наказания, а как рабочая сила. Как немцы угоняли наших людей, так и их прислали работать. Но толку от них, конечно, было мало, это нужно прямо сказать. Сами они обижались, говорили, почему нас отправили сюда? Там остались люди, которые могли бы работать физически, но они являлись активистами новой немецкой власти. Тех людей оставили дома, не трогали.
У меня бригадиром среди девушек была фрау Марта, она даже не немка, по-моему... Была полячка Зося. Я спрашиваю: «Как попала сюда?» Я, говорит, была на базаре во время облавы, вот и попала в лагерь. А какая облава, Бог его знает. Помню, еще одна девушка по имени Ханна-Мария. У нее в Кенигсберге отец был очень богатый, владелец химических заводов. Гитлер даже награждал его крестом. Она показывала мне альбом с фотографиями... Отец с матерью эвакуировались, а она была у бабушки в гостях, в Данциге. Когда начались бои, поехала домой и попала сюда, в лагерь...»
Настоящий переполох начался в лагере в середине июля, когда в зоне появились незнакомые военные и петрозаводское начальство. Администрация отделения, старосты бараков и бригадиры бегали в штаб со всевозможными списками и рапортами. Считали и пересчитывали «контингент» на бесчисленных проверках, побригадно отправляли всех на обследование в лазарет. Впрочем, все это делалось поверхностно, так как абсолютно здоровых и годных к тяжелому физическому труду насчитывались лишь единицы. Естественно, что интернированным не говорили о причинах всей этой суеты, но лагерная молва уже несла тревожную весть о новом этапе. Куда? Домой или еще дальше, в глубь бескрайней России? А может быть, в ближайший от лагеря известковый карьер? Но сказано ведь: «Собраться с вещами...»
19 июля, после обеда и недолгих, но щедрых слез прощания, 598 женщин и девчонок Падозерского отделения были построены в колонну по пять человек, пошли... Семь километров знакомой дороги до станции Падозеро, теплушки, и состав двинулся на юг.
В лагерных бараках стало намного просторнее, но ненадолго. Через неделю прибыл этап из Вирандозера в 167 человек (в том числе 143 женщины). Они не виделись почти четыре месяца, с тех самых пор, как в полевой тюрьме Инстенбурга формировался этап в Карелию. Вновь слезы, бесконечные разговоры. Встретились и разлученные в Инстенбурге сестры Питцонка: 20-летняя Герта и прибывшая из Вирандозера 17-летняя Хедвиг. Вирандозерские лагерницы подтвердили, что и у них 20 июля был большой этап, отцепленный от состава на станции Медвежья Гора. Так был выяснен конечный пункт этапов 517-го лагеря — строительство Беломорканала...
Новеньких распределили по баракам и бригадам: кого пилить березовую чурку, кого ремонтировать дороги или обжигать известь. Жизнь лагеря втянулась в привычную колею: подъем—работа—отбой... о чем и докладывал в Петрозаводск начальник лагеря майор Мельников:
«Офицерский состав, предусмотренный вашими указаниями, среди контингента 517-го лагеря отсутствует. Для лучшей организации работы I, II и III группы интернированные разбиты по бригадам. Старшими назначены мужчины и женщины (из числа интернированных), преимущественно поляки... Контингент размещен в жилых бараках с двухъярусными нарами вагонного типа. Питание — три раза в день, согласно нормы, через три-четыре дня приготовляется пища с грибами, систематически производится сбор дикорастущих. Одеждой и обувью контингент обеспечен полностью по летнему сезону,— зимнего вещдовольствия в лаготделении не имеется. Помывка 1 раз в 10 дней. Ежедневное среднее количество находящихся в санчасти — 55 человек, в команде выздоравливающих — 37 человек...»
Надо отметить, что сбор грибов и ягод не был выдумкой начальства 517-го лагеря. 20 и 21 июня 1945 года НКВД СССР были изданы два распоряжения ( 129 и 133), где говорилось, что «овощи и картофель урожая 1944 года лагерями военнопленных и интернированных на довольствие израсходованы. Отсутствие овощей создает угрозу авитаминозных заболеваний среди контингента...» Этими распоряжениями для каждого управления снабжения НКВД республик и областей страны устанавливалась норма заготовок дикорастущих. Для ОУВС НКВД Карелии эта норма составляла 490 центнеров грибов и 430 центнеров плодов и ягод.
В июне вышло еще одно распоряжение НКВД СССР ( 120), непосредственно касавшееся части заключенных 517-го лагеря. Оно называлось «Об учете немцев и немок до 16 лет, содержащихся в лагерях группы “Б", и отправке их к месту постоянного жительства». В Падозерском отделении эта работа началась лишь в августе. Всего было отобрано 267 девочек и мальчиков, инвалидов и хронически больных, которые 15 августа отбыли этапом в город Познань, во фронтовой пересыльный лагерь 69. Среди освобожденных было 50 мужчин и 217 женщин. Все немцы, за исключением 16-летней Степаниды Калашник, немецкой подданной, но русской по национальности. Освободили даже мать с дочерью: Анну 43 лет, и Хильдегард 17 лет, имевших «подозрительную» фамилию Мюллер. Хотя Мюллеров в Германии — как Ивановых в России, и не имели падозерские Мюллеры никакого отношения к шефу гестапо.
Так что к сентябрю 1945 года в Падозере стало совсем пусто — всего 194 интернированных (94 женщины). Существование лагеря как хозяйственной единицы потеряло всякий смысл. Поэтому 25 сентября НКВД СССР издало совершенно секретный (!) приказ 001087 «О ликвидации петрозаводского лагеря НКВД 517 для арестованных немцев». Согласно этому приказу 76 человек были направлены в 513-й лагерь интернированных (г. Кандалакша), 59 человек вывезены на родину во Франкфурт-на-Одере, остальные (мужчины) — в 120-й петрозаводский лагерь военнопленных.
Последняя могила на падозерском кладбище появилась 10 октября 1945 года. В ней похоронен Густав Готлински, 59 лет. 181-й по счету покойник в этом отделении, и 522-й умерший в 517-м лагере за полгода.
Четвертая часть всех привезенных в Карелию интернированных немцев навечно осталась в этой земле. Мертвые нашли свое пристанище. Живым оставались еще сотни дней неволи на Беломорканале и в Соликамске. День—ночь, день—ночь...