письмо пятое

24/IV/66

А вот опять воскресенье. Я помню, как в Лефортове я мечтал: «Когда же, наконец, я буду ждать воскресенья — отдыха, свободного дня?» Там, в Москве, по воскресным дням была тощища смертная — ни вызовов, ни допросов, никаких следственных аттракционов. Ну вот, сбылась мечта идиота. Одно только плохо здесь по воскресеньям — нет почты.

Два дня — сволочная погода, зверский холод. Все снова ходят в ватниках и разговоры ведут совсем салонные — о погоде. Обороты, правда, салонными не назовешь. Из-за этой чертовой холодины сегодня срываются волейболы, баскетболы и прочие футболы. И мой пинг-понг тоже.

Сегодня ночью мне приснился чудесный сон — стихотворение Фроста «Жена Поля Баньяна». Я прочел его в 12-м номере «Нового мира», привлеченный именем переводчика — Андрея Сергеева. И вот эти стихи мне приснились, и я был и автором, и переводчиком, и героем, и даже немножко героиней. А обычно мне снятся странные, двойственного ощущения сны: я на свободе, встречаюсь и разговариваю с людьми, но точно знаю, что это временно, что сейчас, или завтра, или когда-то должен вернуться в лагерь, потому что я не освобожден, а просто как-то так устроилось, что я могу быть в Москве. Это совсем не страшно и не мучительно, и меня все время удивляет отношение собеседников — трагическое, бурно сочувственное.

Меня изводят умными разговорами, и вчера и сегодня я не выхожу из своей «секции», валяюсь на койке и упоенно читаю «научную фантастику». Визитеров известное вам лицо [Футман] встречает бронебойными фольклоризмами, и они (забацанные интеллигенты!) в ужасе дематериализуются.

Отрадное явление: я все время ошибаюсь в определении возраста людей, все время считаю их более молодыми, чем на самом деле. А мне объясняют, что заключение консервирует возраст. Стало быть, в ноябре 1970 г. мы будем отмечать мое 40-летие. Ах, как хорошо они, мои нынешние коллеги, консервируются! Я ошибаюсь на 10, 15, а то и 20 лет... Наверно, в конце этого письма будет стихотворение*. Оно опять получится декларативным, но что же делать?

Юра [Левин] так здорово написал о Мандельштаме, что захотелось почитать. Кстати, скажите ему, что великолепная строка «Мне на плечи бросается век-волкодав», действительно, не может быть целиком отнесена ко мне. Еще неизвестно, кто кому в глотку вцепился... И, бога для, скажите всем, пусть не стесняются и не извиняются за слова типа «рад за тебя (за Вас)». Я прекрасно понимаю, что это значит и вполне согласен.

Игры сегодня все-таки состоялись. Но я смотрел только баскет. Опять латыши всыпали противникам. У них — у латышей — сегодня праздник: одному из членов команды исполнилось целых 24 года. Шестой по счету день рождения, который этот парень встречает в мужской компании. По этому поводу я был приглашен к ним на кофе.

Ларик, заставь все-таки их заплатить деньги за «Бегство»! А то расходы на бандероли подорвут твою финансовую мощь.

Две недели нет писем от вас. Судя по другим письмам, вам приходится туго. Я бы советовал рассказ о поездке в Явас записать на магнитофон и включать, когда приходят жаждущие узнать о грузчике Даниэле. Впрочем, я полагаю, о записи уже позаботились?*

Страшенные ветры. Ночью ветром сломало трубу на бане. На открытом месте прямо-таки сносит в сторону.

Я живу тихо, никто меня не беспокоит. Да и зачем? В каждом письме я, рискуя быть однообразным, подтверждаю неизменность своей позиции; а письмо в «Известия» окончательно поставило все точки и многоточия над всеми надлежащими буквами.

Я сегодня беседовал с котенком по имени Бельчонок. Он живет в ящике с ватой и очень плачет, когда его мама Белка уходит подышать свежим воздухом. А еще, проходя на работу, я перекинулся парой слов с одним собаком. Он стоял на том месте, где я утром увидел Саньку. Если бы он был человеком, его, наверно, судили бы за измену и саботаж: он — немецкая овчарка.

Ю.

29/IV/66

25/IV я получил телеграмму* и до сегодняшнего дня просто не мог писать. Ох, Ларка, слов нет, чтобы передать свои ощущения, даже пытаться не буду. Наташка (ее все видели, когда шли на работу и с работы) обольстила всю мою дружину*, и третий день только и разговору, что о ней. «Какая фемина!»

Ларик, сразу поручение, забыл сказать на свидании: черкни открытку по адресу «Тбилиси, ул. К.Месхи, 8, Орехову Юрию Петровичу», напиши, что Антон Накашидзе недоумевает, почему нет обещанных писем; либо они пропадают, либо его (Антона) письма не доходят, либо (что вполне вероятно) этот самый Орехов попросту не пишет.

Не забудьте о слуховом аппарате!* И узнайте, высылают ли они наложенным платежом.

Очень жаль, разумеется, что начальство недовольно твоими манерами; боюсь, что и мои фразеологические обороты не понравились. Шокинг, да и только!

К праздникам разрешили отправить 2 поздравительные открытки сверх лимита. Я послал весточки (они же, разумеется, поздравления) тем моим корреспондентам, у которых меньше всего возможностей что-либо регулярно узнавать обо мне. Ты и Санька не будете в претензии, а всем близким объясни, что иначе я не мог, пусть не обижаются.

Сегодня у меня состоялась беседа по поводу работы. Администрация проявила трогательную заботливость и предложила мне другую, не грузчицкую работу. Жаль только, что все станки в машинном цехе создаются для людей с нормальными руками — вся нагрузка приходится на правую*. Воют эти станки, как грешники в преисподней, и визжат, как представители прессы. Увы, мастер цеха сказал, что мне в этом цехе делать нечего, и я, к величайшему прискорбию, вынужден был с ним согласиться. Дело в том, что, очевидно, в связи с резкими изменениями погоды рука у меня здорово разболелась; не помню точно, говорил ли я об этом начальству. Кажется, нет. А может, и говорил... Так или иначе, а работа в этом цеху (во всяком случае, на станках) «не для меня, не для меня». Завтра разговор будет продолжен.

А в бандероль положите перцу, разумеется, молотого — жратва уж больно безвкусная. Какой у меня винегрет получается — из новостей, размышлений, поручений!

Минут через десять будет отбой, на сегодня заканчиваю.

Да, последние минуты нашего свидания живо напомнили мне «Александрийские песни» Михаила Кузмина в графочкином картавом исполнении. Увы, все тает, расплывается, исчезает...*

30/IV/66

Сегодня с работой ничего нового. Трудился по-прежнему по уборке территории лесобиржи. После работы смотрел баскет (латыши непобедимы!), а потом битый час разглядывал экслибрисы одного коллекционера, очень занятные. Пришли, кстати, один из наших, который получше.

Ларонька, кажется, сегодня день рождения Тошки [Якобсона]. Я вспомнил об этом уже вечером, когда поздно было посылать телеграмму. Поздравь его от меня, скажи, что я его, шалопута, люблю и желаю... Черт знает, чего только я ему ни желаю! («Не» или «ни»?)

Где-то в конце мая день рождения Иры Глинки; в первом же письме сообщи мне точную дату (а ей ничего не говори!). И вообще пришли мне «святцы» — я буду слать поздравительные телеграммы, на них лимит не распространяется. Впереди — два дня отдыха, пиршеств и развлечений. Ну-ну, посмотрим.

1/V/66

Все эти дни ко мне подходят знакомые и незнакомые, спрашивают: «Ну как свиданка?» Я отвечаю стереотипно: «Один час». Реакция тоже стереотипная: «Вот кедрины!»*

После свидания хотел я было от досады рвать на себе волосы, но потом решил поручить это Толе [Футману] (который очень вам всем кланяется и третий день сочиняет вам письмо), и при помощи машинки он меня оболванил, и я теперь опять гладенький, как биллиардный шар.

Сегодня с утра — праздничный завтрак: суп с макаронами и оладья(!). Люблю повеселиться, особенно пожрать.

Помнится, где-то у нас болталась книжка «Человек и дельфин», кажется, так она называется. Суньте-ка ее в бандероль. И вот еще что: я не знаю, насколько это удобно, но может быть, кто-то из литераторов, принявших близко к сердцу всю нашу историю*, захочет доставить мне радость и прислать самостоятельно или переслать через тебя или друзей свои книжки. В первую очередь это относится к Дэзику [Д.Самойлову]. Упаси боже, я не хочу никаких демонстративных жестов, просто мне очень не хватает современной литературы, особенно поэзии. Дэзика и Булата [Окуджаву] я хоть кое-что наизусть помню; но, к сожалению, мало. А вот Евтушенко, Вознесенского, Ахмадулиной, Мориц, Корнилова — только строфы, строки, обрывки. А очень бы хотелось многое перечесть, послали бы они, а? Можно и без автографов*. Я обращаюсь к ним1, потому что знаю, как трудно достать их книжки.

Братцы, милые, не сердитесь, что в каждом письме я наваливаю на вас кучу поручений. Ведь несмотря на то, что мне предоставили возможность окунуться в «литературный материал», так хочется сохранить себя и в мелочах и в большом; а для этого годится все: от частого бритья, от чашки «домашнего образца» до привычки читать или слышать новые хорошие стихи. Маринка Фаюм права, когда пишет о нераздельности нас и стихов; меня, например, лишить стихов — все равно что вырезать что-то из нутра.

Несколько часов назад я слушал музыку: Бах, Равель и другие, не менее серьезные. Здесь есть любители, у них солидный набор пластинок. Представьте себе (аппарат постепенно отступает, в кадр попадают новые детали): сначала небо, голубовато-серое, низкое, холодное, очень грустное; потом березы, высокие, стоящие негустой рощицей, с просветами, в которых тоже небо, только посветлее; потом забор, поверх которого и перед которым геометрические узоры проволоки — параллели, равнобедренные треугольники, трапеции; потом окно с зеленоватой рамой и крошечными занавесками-шторками (жалкая попытка создать видимость уюта); потом — сидящие мы, остриженные, в ватниках и спецовках, в сапогах и грубых башмаках. Вы знаете, я ничего в музыке не смыслю; торжественно-парадная обстановка концертов настраивала меня на несколько иронический лад, и вообще любой концертной музыке я предпочитал доморощенный вокал под гитару. Ну, за исключением двух-трех вещей: «Пер Гюнт», «Сказание о граде Китеже» и др. А вот здесь я, по-прежнему ничего не понимая собственно в музыке, вдруг почувствовал ее абсолютное бескорыстие, совершенную несвязанность с искусством злобы дня (пусть даже настоящим искусством). Чистая человечность — вот какое у меня было ощущение. Наверно, люди, любящие музыку, знают все это; а для меня — это откровение, ниспосланное ситуацией.

Ну что, что можно противопоставить этому? Дрянную пищу? Невежественных лекторов? Бесстыжую грубую силу? Я смотрел на лица этих 10–12 людей — восторженные, печальные, сосредоточенные — и радовался каждому движению их губ, ресниц, бровей.

На очередную кинобаланду я не пошел, ну ее. Попил кофейку с двумя симпатичными людьми и вернулся к себе — читать, писать, чуть не написал — думать. Думать — это трудно. Когда я читаю и, в особенности, когда пишу, — меня никто не тревожит. А вот когда думаю, сижу или лежу без видимых занятий, вот тут-то меня, раба Божьего, и ловят жаждущие, тут-то и начинается «Беседа любителей российской словесности». Не одной, впрочем, словесности: некоторых интересует, например, как приобрести автомобиль. Ведь кто-кто, а я-то, при моих-то доходах, должен был иметь «Волгу»! Один вольнонаемный дурак* так и не поверил мне, что у меня не было ни машины, ни квартиры, ни импортной мебели. Да он, пожалуй, и не виноват, разве лишь в том, что думать не умеет. А начальству просто и удобно объяснять наше творчество жаждой жирных гонораров.

4/V/66

Я таки угодил в машинный цех. Чудище, с которым я отныне состою в законном браке, называется, кажется, «шипорезным станком». Слава богу, у него только две кнопки: «Пуск» и «Стоп», и обращаться с ним значительно проще, чем с «Днепром-9»*. Правда, мелодии, которые он напевает, менее благозвучны. Я постараюсь просверливать дырки только в надлежащих деревяшках и не увеличить число дырок, просверленных во мне Аллахом. Итак, я снова вступил на путь преступника: я участвую в групповом, умышленном, с применением технических средств выпуске выдающейся по своему безобразию мебели. По-моему, те штуковины, в которых я делаю дырки, имеют быть ножками стульев. Но я в этом не уверен.

Сегодня утром мне сообщили, что на языке наших предков «Даниэл» значит «судья Божий». Ежели это так, как же тогда звучит на этом же древнем наречии слово «подсудимый»? Или «осужденный»?

Что-нибудь уже решено с Санькиным летом? Мне почему-то очень не хотелось бы, чтобы он уезжал далеко. Малыш, как твои дела? Догнал ли ты своих однокашников? По вине своего легкомысленного отца ты, наверно, изрядно отстал.

Майка [Улановская] спрашивала, похоже ли то, что я вижу, на «ее времена»*. Нет, насколько я могу судить. Сейчас значительно легче в бытовом отношении. И в смысле работы. Но вот что удручающе скверно: атмосфера подозрительности, взаимного недоверия и безнаказанности тех, кто этого недоверия заслуживает. Ну да ладно, наплевать. Лично мне ничто не угрожает — все мои взгляды были громогласно изложены, других у меня нет, и вообще я (как и раньше) предпочитаю разговаривать об искусстве.

Я буду скоро кусаться на расстоянии: почему до сих пор нет фото? И ваших, и всех других? Мои претензии относятся ко всем без исключения моим корреспондентам. Кстати, дома у нас есть разные фоты: у Фаюмов мы все снимались, Марленкина фотография и всякие другие. Пришлите их, а?

Еще одно поручение: Гильберт и Аккерман, «Основы теоретической логики»*. Видишь, Ларка, какой я становлюсь умный и научнолюбивый? Или «науколюбивый»?

Читаю я сейчас книжку Голосовкера «Достоевский и Кант». По части Достоевского мне все понятно...

Я оттягивал отправление этого письма — хотел получить сперва твое, Ларик. Но письма нет и нет. «Пишут», — говорят обычно в таких случаях. «Читают», — более уместная в этом случае реплика*.

Всем вам самые пылкие приветы от моих товарищей, а вам, Ларка, Санька и Наташка, — особо горячие, я бы сказал — страстные. По отношению к вам (Ларка и Наташка) даже не допускаются шуточки, не считающиеся здесь дурным тоном.

Целую — Ю.

Телеграмму от родителей [Богоразов–Зиминых] получил — спасибо. А хорошо было выпито в «Ласточке»?

1 Кадик [Филатов] и Марленка [Рахлина] пусть книжки пришлют.