письмо восьмое
1/VII/66
А вот и месяц «имени меня»! Привет вам, жалкие горожане, лишенные возможности слушать по утрам петушиное пенье, привет, привет! Хоть я вчера работал во II смену, глазки я изволил продрать в 6-м часу утра, возлежу на своем II этаже (койки 2-ярусные) и намерен немедленно же выполнить твое, Ларка, пожелание: дать объективный обзор событий последнего времени. Я дам его без эмоций и оценок — только факты. Может быть, я буду немножко сбиваться в датах, но это уже не столь важно.
Между первым и вторым твоими приездами мне (по указанию отрядного начальства) сделали рентгеновский снимок. Он показал, что рука у меня действительно была в свое время повреждена и, кроме того, есть осколок (осколки?) около плечевой кости. Я пишу так неопределенно потому, что сначала речь шла об «осколках», потом множественное число исчезло. В это время я работал в аварийной бригаде. В начале мая я был переведен в машинный цех для работы на долбежном станке. Я от работы не отказывался, но предупредил, что рука болит и лучше бы мне (и, разумеется, производству) работать там, где я смог бы сам распределять нагрузку на руки — на станке это невозможно. Мне отказали. Рука к этому времени уже очень болела (очевидно, результат грузчицкой работы), и те 15–17 тысяч движений правой рукой, которые нужны, чтобы выполнить норму на этом станке, были мне не под силу.
В конце мая на верхнем (плечевом) рубце образовалось нечто вроде нарыва — я так сначала и думал. Затем оказалось, что это выходит осколочек кости (1–1,5 см); он и был извлечен в присутствии хирурга лагеря. Я был вторично направлен на рентген. Мне сказали, что вторичный снимок осколка (осколков?) не показал.
Вслед за этим я был посажен на 15 суток в штрафной изолятор «за систематическое невыполнение нормы, отказ обучаться наладке станка и симуляцию».
Об этой формулировке:
1. Норма действительно систематически не выполнялась; и не только потому, что она была мне явно не под силу. Очень часто попросту не было работы для всех «долбежников». Естественно, что цеховое начальство предпочитало поручать имеющуюся работу опытным станочникам. Еще одна деталь: со мною не был проведен инструктаж по технике безопасности, без чего новички к работе вообще не допускаются — это запрещено.
2. Я выразил сомнение в целесообразности обучения, коль скоро я вообще не могу работать на станке. Но этот разговор произошел уже в финале, а за время работы никто мне не предлагал учиться налаживать станок.
3. Хирург заявил, что я «практически здоров» и могу выполнять «любую» работу. Позднее (между 18 и 28 июня) мне было официально заявлено, что у меня был извлечен не осколок кости, а кусочек дерева, щепка. Это мне сказал начальник САНО, сославшись на заключение хирурга.
Вечером 17 июня я вышел из изолятора. Утром 18-го я снова был туда водворен: на этот раз за то, что «взломал подоконник в камере... и, сидя на окне, выкрикивал слова антисоветского содержания». Людям, знающим мой характер, комментарии не требуются. Во 2-й раз я пробыл в изоляторе 10 суток. Во время этой второй отсидки меня посетил прокурор. В беседе с ним я опротестовал аргументацию «постановлений об аресте».
Все.
Теперь о нынешнем. Я в том же машинном цеху, но не на станке. Я занимаюсь доставкой в цех и разгрузкой материала. Эта работа тоже не из легких, но меня она устраивает, потому что я волен выбирать те движения, которые не очень утомляют руку. Рука же, хоть и побаливает, но обострение, видимо, кончилось и сильных болей нет. Теперь уже от меня зависит ее состояние.
А лечения не было. И не надо.
Еще об одном моменте, затронутом и в твоем письме, и в некоторых других, и в здешних моих разговорах со всякими доброжелателями в кавычках и без кавычек.
Я прошу запомнить: Николай Аржак существует (или существовал) только на бумаге — на обложках книг, в газетных и журнальных статьях и т.п. А Юлий Даниэль существует во плоти и крови. И этот самый Даниэль (он же — Юлька) намерен остаться таким, каким был, т.е. выбирать себе собеседников, приятелей и друзей по собственному усмотрению и в количествах, устраивающих именно его. Все ссылки на поведение Андрея [Синявского] бессмысленны: я его очень, очень люблю, но люди мы разные. И еще я думаю, что моя общительность ни в коей мере не является криминалом и нет никаких оснований связывать эту сторону моего поведения с неприятностями, которые произошли в последнее время*.
Ну вот. Я не хотел писать обо всем этом, но раз ты этого захотела — получай мою воркотню. Больше (поскольку это от меня будет зависеть) я к этой теме возвращаться не намерен.
2/VII/66
Вчера вечером получил 2 письма: твое, Лар, и Мишкино [Бураса]. Оба они — с купюрами — были оглашены. Был хохот, восторги по поводу твоих художественных возможностей и сожаления, что никто из нас не видел эту эпопею* и не участвовал в ней. Ребятам переданы все приветы и все хорошие слова, всё, кроме поцелуя Футману, пусть Мишка сам целует его небритую морду. Еще раньше я получил письма: от тебя, Лар (начало этого моего письма — ответ на то твое); от Юры Гастева (мы с ним не только выпьем, он так дешево не отделается: я глотаю слюнки при воспоминании о том, какое угощение он сготовил на день рождения Люды [Алексеевой]); от Иры Глинки (очень здорово было прочитать описание тех самых домов с полосами и церквух, крытых дранкой, которые я видел в Ужгороде и Мукачеве, когда гостил у Лили и Гриши [Сегаль]); от Иры Кудрявцевой (Лар, она жалеет, что не знает твой служебный телефон; позвони ей, № ее телефона в моей записной книжке. Да и мне твой № пригодился бы); от Мусика [Каганова] записочку и стихи Рильке и Дезика [Д.Самойлова] — там есть два любимых мною: «Она, как скрипка, на моем плече...» и «Давай поедем в город...» — в нем он изменил концовку, стихи, может, и выиграли, но очень уж жаль строк:
...что тоже существую...
и
...что я наполнен словом,
что я владею речью...*
И Мишкино [Бураса] письмо. А какие стихи нравятся Ленке?
Я уже, кажется, писал, что получил письма от Кадика [Филатова] и Лешки Пугачева — очень хорошие и трогательные?
Лар, а чем кончился обмен открытками с Таней [Макаровой]?
Да, я получил бандероль с «Простором», с романом Каверина; как грустно читать этот вполне злободневный роман (роман ли?). Ох, уж эти Снегиревы!* Какое счастье, что наши дети не будут притворяться спящими, не будут избегать нас. И еще сборник фантастики Стругацких — отличная книжка, гораздо более содержательная, чем может показаться на первый взгляд. Ты спрашиваешь, присылать ли фантастику? Валяй. Научную, псевдонаучную и антинаучную. Кстати, о бандеролях. Они — не письма, не пропадают. Если не возвращены, значит — получил.
И еще о письмах. Что-то мне расхотелось получать от Майки [Розановой] письмо, не люблю я зловещих интонаций. Не нужна мне ложка дегтя в мой отличный (около ста писем!) мед.
В прошлом письме я предупреждал о существовании попрошаек, использующих чужие адреса. Мне рассказали, что одному такому подсудобили адресок — он и написал просьбу о вспомоществовании в Польшу, некоему Ф.Шопену...
Нас тут все время бросает то в жар, то в холод. Сегодня холодно, и погодка серенькая. Однако пышно произрастают всякие грузинские травки, и Антон [Накашидзе] усердно приучает нас жевать их. В результате у Толи Футмана был кошмар — ему приснилось, что его поставили перед возом с сеном и приказали все съесть. «Съисть» — как он говорит. Вообще весь лагерь заражен украинизмами, и куда как странно слышать их из уст кавказцев, сибиряков, прибалтов.
В том письме, которое, видимо, не дошло, я передавал привет Наташке от Лени Ренделя. А Воронелям привет от Кнута*.
Пожалуйста, не переживай, Ларка, я достаточно «заземлен», и лавры известного тебе журналиста меня не прельщают (Помнишь «Ты меня зовешь? Ты меня к себе зовешь?»). Да и причин нет; есть только (изредка) поводы. Не дрейфь!
Ну, конечно, я — шизоид. Буквальный перевод: еврей, сидящий в ШИЗО.
3/VII/66
Что-то меня беспокоит, что вы упорно не пишете, куда, с кем и надолго ли едет Санька. Я рад, что эта говорящая лошадь прилично закончила год, ну, и признаки человекообразности (работа на лето) тоже приятны: гены работают. Он, охламон, решил мне совсем не писать, что ли?
Я теперь буду работать только во вторую смену. Это, в общем, меня устраивает. Просыпаюсь я все равно рано и, таким образом, остается больше свободного времени, можно и почитать, и пописaть, и подумать.
А думать, промежду прочим, есть над чем.
Хотя акклиматизация происходит очень быстро, но лагерь — как калейдоскоп: при малейшем повороте, при чуть другом ракурсе — новый узор. Я уже меньше удивляюсь, но смотрю по-прежнему жадно. Однако начинаю чувствовать себя бывалым лагерником и снисходительно даю консультации всяким вновь прибывающим (тоненькая струйка, но неиссякающая). Ах, как забавно обнаруживать общих знакомых! Или вдруг с удивлением узнать, что кто-то из нынешних коллег бывал у тебя дома. Хотя при нашем караван-сарайном образе жизни удивляться ничему не стоит.
Интересно было бы организовать на всяких гуманитарных факультетах кафедры сопромата. Преподавателями, ведущими курс, я назначал бы бывших з/к. Ну, и лабораторные занятия: испытания на прочность, на гибкость, на способность вступать во всякие там химические реакции, на эту самую, как ее, валентность (кажется, у меня она высокая?).
Н-да, человеческий характер действительно надо изучать, «не пальцем водя по истрепанной карте», а «в смятенье и в буре» — годятся оба значения последнего слова...*
Я очень загорел, минувший месяц мы работали под солнышком, в одних трусах; Алена [Закс] визжала и плакала бы от зависти. Как жаль, что не могу похвастаться.
Что мне делать со стихотворством? Я задаю этот вопрос совершенно серьезно. Проза решительно не пишется; за переводы принимался трижды — не идут; а стихи ворочаются, как слепые котята в лукошке. Я бы мог, конечно, утопить их. Но решительно не знаю, топить ли, оставить ли жить?
Здешние критические оценки слишком специфичны, слишком тенденциозны и касаются в основном содержания и авторской позиции; мои художественные возможности сомнению не подвергаются; но я-то ведь знаю, что одного звания литератора недостаточно.
Ларонька, попроси друзей и знакомых: пусть выскажутся. Невместно же мне продолжать эти пиитические опыты только потому, что я в заключении. Это же слабость. А в письмах оценки невнятные и чуть ли не утешающие: «очень хороши, почти совершенны по форме», «декларативны, но это так и надо», «очень твои» (что это значит — «мои»? Челюсть у них массивная или ноги при ходьбе косолапят? Может, они на диване любят лежать?).
Ребята шлют приветы всем, а особые — Наташке [Садомской] и Ленке [Бурас]; причем каждый претендует на то, чтобы от него я приветствовал этих очаровательниц отдельно. Перебьются.
До свиданья, все мои хорошие, целую.
Ю.
Тетрадь в клеточку, конверты, камушки для зажигалки! Прочее — по вкусу, возможностям и сообразительности корреспондентов.
Да, Ларик, мои поздравления Аванесову, Кузнецову и Шаумяну. Соответственно Марк [Азбель] пусть приветствует своих коллег, известных мне, а Наташка [Садомская] — «гражданина начальника Токарева»*.
Слушай, Лар, а может, ты все-таки объяснишь мне популярно, чем же все-таки ты занимаешься в этом своем институте, названия которого я никак не запомню?
И напиши, наконец, получила ли ты 60 руб., которые я отправил домой еще в апреле.