письмо одиннадцатое
6/VIII/66
А у меня позавчера был юбилей: ровно сто писем. Я специально пересчитал дважды — сто! Сто писем от тридцати четырех человек. Это не считая всяких сувениров, книжек и пластинок — всего, что приходит в бандеролях. Неплохой улов за неполных пять месяцев — с того времени, как вам стал известен мой адрес.
Я вот похвастался и сразу испугался: а вдруг так подумают — «Ну, тридцать четыре! Стало быть, ежели я не напишу, то кто-нибудь из тридцати трех непременно напишет!» Не думайте так, пожалуйста. А что до твоих опасений, Ларка, что я обижаюсь или могу обидеться на то, что кому-нибудь из моих корреспондентов будет лень писать, то они, эти опасения, никчемушные. Слишком мой это грех, чтобы я мог, прощая его себе, ставить его в вину другим. Другое дело — не совсем понятная мне фраза о том, что, дескать, отсутствие писем может означать и беспокойство обо мне. Что сие значит?
Со дня отправки последнего своего письма я получил два письма от тебя, Лар; письмо от Иры Кудрявцевой (скажи ей, когда увидитесь или будете разговаривать, что я могу прислать несколько старых украинских песен, если еще можно вставить их в книгу); пластинки от Майи Злобиной и Юры Гастева; том Сент-Экзюпери и «Черные звезды» (неплохое содержание, но небрежно, неряшливо сделано — когда, наконец, будут работать профессионально?*). И еще «Месс-Менд» получил Толя. Завтра — воскресенье, будем слушать музыку; раньше не удалось, ведь пластинки, как и письма, проверяет цензура.
Die Stunde ist zu Ende*: пять минут пятого, надо одеваться и — на работу. Если выдастся свободная минутка, еще сегодня попишу.
Свободная минутка выдалась. Сейчас ровно 12 ночи. Я кончил всю свою работу, постирал бельишко (обычно я отдаю его в прачечную, но сейчас она не работает), искупался под душем. Сижу в курилке, «сижу и покуриваю», пишу, болтаю с коллегами, жду, когда отправимся «домой». Гомон разноголосый, разноязычный, вычисление процентов, декларации касательно производственных подвигов (в основном установление степени родства по материнской линии), фырканье под краном, стук самодельной деревянной обуви (а у меня шикарные «босоножки» на микропоре, тоже самодельные — подарок; в сапогах летом трудновато). В общем, дым коромыслом. Через час отправимся в зону.
7/VIII/66
Вчера прервал письмо, потому что пришел маленький козлобородый латыш [В.Калниньш], умница и эрудит, щегольски разговаривающий даже не по-русски, а по-московски, и затеял со мною разговор о структурной лингвистике. Я — хитрый, время от времени произносил: «фонология», «пражская школа», «моделирование», «Иванов, Мельчук, Топоров», «Зачем в слове «Хаим» буква «р»?»*, «ступени», «Бодуэн, Якобсон, Шаумян», «моя жена», «необходимая и избыточная информация», «заносит на поворотах» — и мой собеседник отнес мое высказывание о том, что я ни шиша во всем этом не смыслю, за счет моей скромности. Курилка постепенно затихла и с ужасом слушала нас — с благоговейным ужасом.
А сегодня я выспался, почитал, поиграл в бильярд. Ах-ах, дорвался я до хорошего бильярда и порядочного игрока — и от меня только клочья полетели. А я-то возгордился. Делать нечего, придется штудировать журнал «Наука и жизнь» — там в двух номерах всякие «полезные советы» об этой самой игре.
Часа два подряд трепались с Толей Футманом. Он рассказывал всякие истории. Черт его знает, что за парень! Все перемешано — добро и зло, благородство и аморальность, нигилизм и азартность, самоотверженность и жестокость. Можно верить, когда он рассказывает самые неправдоподобные вещи; во-первых, потому что мне достоверно известны такие ситуации, в существование которых вообще почти невозможно поверить — но теперь я знаю, что слово «фантастика» для лагеря не подходит; здесь все может быть; во-вторых, Толя похож на Эду Золотаревскую — он не старается выглядеть ни лучше, ни хуже, чем есть на самом деле. Ну разве что чуть-чуть рисуется, самую малость кокетничает. Но ведь это не такой уж грех, правда? (спросил я с интонацией лично заинтересованного человека).
Музыка сегодня что-то не вытанцовывается. Пойду-ка я к деятелям изобразительного искусства — розмовляти укра¿нською мовою.
Пошел. Порозмовлял. Дал по мозгам одному человечку, объевшемуся клочьями сведений о современной живописи. Говорил горячо, проникновенно и убедительно. Успеха не имел. Поиграл в бильярд. Поужинал. Поиграл в бильярд. Пришли звать на музыку. 6 (моих) пластинок. Я, пожалуй, воздержусь от оценок, это не о лингвистике трепаться, надувая щеки. А вот пластинка с песнями Окуджавы — здесь, я, пожалуй, считаю себя вправе высказаться.
Конечно, мне было очень приятно услышать эти очень милые моему сердцу вещи: уже почти год я слышал их только в собственном убогом исполнении. Но я все-таки никак не возьму в толк, зачем Булат разрешил этой пластинке появиться на белый свет? Зачем оркестр? Почему не гитара? Зачем актерское исполнение? Почему не поэтическое? Ведь это же прежде всего стихи! Когда Булат Окуджава пел стихи под гитару, это было очень хорошим способом исполнения именно этих стихов. Неважно, хорош ли, плох ли голос поэта Б.Окуджавы, хорошо ли, плохо ли он работает на гитаре — пение и гитара были составной частью поэзии. Я не хочу сказать — необходимой частью. Напротив, я убежден в том, что стихи Булата можно просто читать. Но их нельзя просто петь. А когда еще их поют не просто, а с многозначительными паузами, с интонационными подчеркиваниями, с придыханьями, с двумя-тремя «х» («Аххх, Арбат, мой Арбат...») — так от той прелести, которая есть в этих строчках, ни черта не остается. Мужское исполнение еще туда-сюда, они стараются следовать за манерой Окуджавы, а уж женское...
Потом я поиграл в бильярд.
8/VIII/66
Ну вот, мил-дружок, опять восьмое августа, и опять мы врозь. Или вместе? Вместе, вместе: год назад между нами было гораздо больше километров*. А сейчас всего четыре года синевы* — это не так уж много... Очень мне хотелось выпить сегодня за твое здоровье. Увы... Приходится утешаться воспоминаниями о прошлых выпивонах и пить за тебя крепчайший кофе без сахара. Без сахара не потому, что его нет, а потому что с сахаром — дурной тон, бабство или причуда, прощаемая только феноменам типа Толи Марченко — непьющим, некурящим, нечаевничающим. Зато уж сладкоежка он! Так что кофе пил я за тебя и только кофе.
Сейчас я лежу на своей верхотуре, рядом Пат II и деревянная безымянная девица (они тут очень подружились, живут у меня под подушкой и «никогда не ссорятся»*; не хочу сплетничать, но мне кажется, что у них роман. Впрочем, кто бы смог удержаться от этого, если бы был вынужден целыми днями (и ночами!) оставаться в совершенной темноте с лицом противоположного пола, как тет с тетом?!). Через 10 минут — отбой, выключат свет, я заберусь в постель и попытаюсь представить себе, что сейчас дома: кто пришел, да кто как одет, да что пьют и едят, да о чем говорят. Салют, доброй ночи!
9/VIII/66
Сегодня пришла твоя телеграмма — очень хорошая. Наверно, сочинять телеграммы — особый талант? Литературный, конечно. Новый жанр, вызванный к жизни изобретением телеграфа. И неизвестно, смог бы, скажем, Сервантес (или Плутарх) сочинять телеграммы. Впрочем, зачинателем этого стиля можно считать римлян с ихними «Не пахнет», «Пришел, увидел, победил» и прочей лапидарной классикой. А я так не умею. А еще ребята получили бандероль, очень довольны, но недоумевают, что делать с той игрушкой, которая изображает человека довольно распространенной здесь специальности*. А еще я получил книжки от Наташки, от Юры и еще из Эстонии. И все книжки интересные, «и все их хочут», и я не знаю, когда же я все смогу прочитать?
А вообще больше всего я люблю читать письма от вас от всех — даже написанные скверным почерком. Возьмешь этак конверт (аккуратно и заботливо избавляют меня от труда вскрывать его), глянешь на обратный адрес, крякнешь сладострастно: «Ага!» и — читаешь. Кстати, 34 корреспондента — это, конечно, немало, но я бы радовался, если эта цифра удвоится или утроится... Чувствуете, как я обнаглел? А что же со мною будет через четыре года? Все мои подспудные пороки вылезут на свет божий, и общение со мной, личные контакты будут невозможны. Придется переписываться. Например: «Здравствуй, Наташка! Я по-прежнему живу в районном центре Новоопрощенске*, что в 100 км от Москвы, и по-прежнему работаю в должности ночного сторожа на райпромкомбинате. Моего заработка вместе с теми деньгами, которые присылают мне друзья и поклонники, мне вполне хватает, и вчера я купил себе новые калоши. Днем я сплю и занимаюсь самоусовершенствованием, а ночью охраняю райпромкомбинат от литературных отщепенцев и сочиняю стихи на местные темы. В редакции здешней газеты «Шило на мыло» обещали напечатать мой стихотворный фельетон о симулянтах. Когда напечатают, я вышлю тебе экземпляр газеты, и ты его всем покажи. Целую тебя. А жене скажи, пусть не печалится, когда я исправлюсь окончательно, я ей об этом напишу. А может быть, ей об этом сообщат другие — например, профсоюзная организация. Напиши мне, утвердили ли твою докторскую диссертацию. Не будь слишком сурова с Борькой — это ему вредно. Твой Юлий Даниэль».
10/VIII/66
А сейчас я пишу на работе, точнее — в рабочей зоне. Вынужденный перерыв в моем высокопроизводительном труде — у станка нет такой фиговины, которая делает работу на нем безопасной, и по этому случаю я могу продолжить письмо. Это приятно по многим соображениям; в частности, можно выйти из цеха и хоть на полчасика избавиться от того адского шума, который начинает действовать мне на нервы. Наверно, я все-таки оглохну от этого визга и воя; но все, как известно, имеет свою хорошую сторону — меньше глупостей буду слышать. А чтобы хорошие слова доходили до меня, закажи кому-нибудь из зарубежных знакомых элегантные очки со слуховым аппаратом, вроде тех, что я однажды примеривал. Черт его знает, может, я слишком мнителен, но кажется мне, что я стал хуже слышать*. Постоянно действующие факторы: шум и усталость, ну и время от времени плохое настроение; ты же знаешь, как оно действовало на слух. По счастью (по легкомыслию) оно у меня крайне редко.
Сейчас одиннадцать часов с хвостиком; где-нибудь через минут тридцать-сорок пойду обедать. Кормежка получается довольно сносная, но не потому, что стали лучше готовить, а просто в ларьке появился жир, джем, огурцы. Обещают скоро помидоры. Так что наш колхоз устраивает еще одну дополнительную трапезу. Меня к решению продовольственных проблем и близко не подпускают, мое дело телячье — лопать, когда дают. Понимаешь, это очень здорово: прийти ночью после работы, залезть в тумбочку и обнаружить там что-нибудь вроде хлеба с жиром или повидлом. Или несколько конфетин. Это — работа Валерия [Румянцева]. Он же заботится и о том, чтобы у меня постоянно было курево. Футману больше по душе стащить меня с постели («Чтоб не проспал развода!») или неожиданно окатить холодной водой («Ты же весь в пыли!»).
Когда эту шайку-лейку вызывают на работу, они непременно заходят ко мне в цех — поиздеваться над делом моей чести, моей доблести и моего геройства. Ну и покурить вместе.
Стоп! Наведаюсь в цех.
11/VIII/66
Вчера два письма — от Марка [Азбеля] и от Майи [Злобиной]. Здорово они меня повеселили, эти письма — по-разному, разумеется.
К письму Марка можно было бы поставить эпиграф из Ильфа и Петрова, что-то вроде: «Болельщик считает, что если бы он, болельщик, был на поле, то все бы шло по-иному». За точность цитаты не ручаюсь, но смысл именно такой. Черт возьми, неужели трудно понять, что я не развлекаюсь стратегическими, тактическими и дипломатическими играми, а поступаю так, как это единственно возможно для меня?! Можно подумать, что у вас, в Москве, не знают, что я такое, и предполагают, что я здесь занимаюсь выкладками и расчетами: а как, мол, вести себя, чтобы «слух обо мне прошел по всей Руси великой». Мне и та известность, которую я получил, нужна была, прошу прощения, как зайцу триппер. Я здесь живу — понятно? Я не могу и не хочу выбирать, как мне себя вести. Здесь для меня существует лишь одна линия поведения — оставаться собой. Я не был собой с сентября 65-го по февраль 66-го, и мне очень стыдно*; но тогда у меня были заткнуты уши и завязаны глаза — это не оправдание, это попытка объяснить. А здесь все по-другому. И ни в какие «свои ворота» я не играл, и ничего в своем поведении не менял: вел себя одинаково и в ШИЗО, и до, и после. Ей-Богу, братцы, мне же здесь виднее, как и что; принимайте это, не сердитесь и не волнуйтесь.
Майя пусть не огорчается, а радуется, что ее Ляля [Алена Злобина] этакое вольнолюбивое создание. Очень мне жаль, что я не могу последовать ее примеру: ставить Софокла, подраться с режиссером, поругаться с вожатой и «прибыть» домой в 11 ночи... А забацанные интеллигенты, радующиеся «внутренней свободе» сидящего в яме героя «Женщины в песках», — просто чистоплюи и благонамеренные трусы. Спасибо Майе и огромный привет.
Лар, пожалуйста, черкни открытку по адресу: Эстонская ССР, г.Тарту, ул.Викерспааре, 25, Марту Никлусу. Напиши, что я очень-очень рад его освобождению, что оно тем более приятно, что явилось (для меня) неожиданностью*, что я благодарю его за книгу, что буду рад получить от него письмецо с сообщением, как он устроился. И что я твердо надеюсь на то, что мы продолжим знакомство в более веселой обстановке.
Кстати, Марк пишет, что ему трудно представить, как мы соберемся и будем говорить обо всем в прошедшем времени. То ли у меня воображение лучше работает, то ли просто больше времени для этого, но я-то очень хорошо представляю, что это будут за разговоры. У меня даже такое ощущенье, что эти годы (1+4) уже прошли, и трепаться мы начнем не сегодня-завтра. А что касается Дюрренматта, то я с ними (с Марком и Дюрренматтом) совершенно согласен; моноидеи до добра не доводят...
Вчера один из моих доброжелателей, заботящихся о поддержании моего культурного уровня (некоторых очень заботит и шокирует мой модус вивенди), дал мне вырезки из газет — о Михайле Михайлове*, о высказываниях китайских газет по части всяких Бетховенов, Бальзаков и Пушкиных. Я прочел, меня замутило. По счастью, под рукой был каталог выставки Петрова-Водкина; я принял это противоядие — полегчало. С особенным удовольствием смотрел на репродукцию «Матери», потому что точно такая же — нет, больше размером — висела (а может, и висит?) у Левиных-Глинок.
Я сижу на бревнах, одна сторона в тени (там, где я), а на другой, под солнцем, сидит идиотка-пичуга, разевает клюв от жары и топорщится. Лень ей, дуре, сделать несколько шагов в тень. Пятый час, все усталые, оглушенные шумом и духотой, сидят, лениво покуривают — отходят, отдыхиваются. Еще минут десять — и двинемся в жилую зону, а там могут быть (хе-хе!) письма...
Я заворочался, и птица улетела — наверно, ужинать в жилую зону. Там в столовой кормятся всякие пернатые и пархатые (или надо писать пОрхатые — от «порхать»?). А объявления родимые московские: «кормить голубей запрещается».
12/VIII/66
У нас в лагере можно было бы устроить «Выставку рисунков детей». Получилась бы отличная выставка; хотя я и не уверен, что все дети рисуют так здорово, как моя маленькая тезка*. Кирюха очень хороша — и по цвету, и вообще. А Туська со своим чадом — просто восторг: кокетливая и «модерновая». Это у меня уже третий изоподарок. А недавно мне показали рисунок той самой Тани, которой ты должна была послать «Маугли»* (ох мне, растяпе!) и «Винни-Пуха». Рисунок называется «Робот защищает марсианских котят от Чуда-Юда». Очень страшное Чудо-Юдо — трехголовое. Ну робот — обычный, всем известный, ширпотребовский робот, а вот марсианские котята — прелесть, один из них — прямоходящий. Ты скажи Юле, что я очень благодарен ей за рисунки и что я с удовольствием поеду к ней на дачу и мы будем рисовать вместе.
«День Л.И.Богораз («юной жены Даниэля») в рисунках» я тоже получил — мерси.
Скучать мне после твоих писем не приходится. А наоборот — приходится ломать голову, что это такое: твои бюрократические хлопоты, оптимистические прогнозы М.М.* и т.д.
У нас здесь полно всяких «параш». Они обычно зацветают весной и созревают к августу. Как правило, они тоже оптимистические.
Но и мрачных предсказаний хватает. В общем сплошная мешанина, вроде архитектуры во Львове, о которой рассказывает Ира Глинка (от нее я тоже вчера получил письмо). А когда же она в наш родимый Коктебель, вокруг которого «прекрасна русская земля»?*
Это письмо я все-таки сегодня отправлю. Хочется, чтобы ты его получила до поездки в Явас.
Всех-всех целую, обнимаю и люблю.
Ю.
Совсем было собрался опустить письмо, а тут еще два неправильно надписанных конверта — от Иры Кудрявцевой и от Тошки [Якобсона]. Чудесные письма — и то, что написано, и то, как написано.
Вместе с твоей, Ларка, оценкой моих стихов эти два письма дали мне довольно полную картину того впечатления, какое производят мои вирши. Ну что ж, значит, у меня появляется хоть один островок в море неопределенности — той самой, в которой я барахтаюсь. Я имею в виду литературные мои возможности. Прозу я сейчас писать не могу (по многим причинам); переводы у меня никак не идут, и это порой приводит меня в отчаянье. То, что стихи у меня как-то получаются и что о них можно говорить всерьез — как о поэзии, — это больше, чем радует. Это — надежда; не поймите, что отныне я собираюсь заниматься исключительно сочинением стихов; просто это значит, что я, может быть, не кончился как литератор.
Ну ладно, хватит об этом. Спасибо большое Ире и Тошке. Да, Ире надо сказать, что я получил все ее письма и всем этим письмам радуюсь не только получая их, но много дней подряд — от письма до письма.
А что до снов, которые вспоминались Тошке во время пребывания в Явасе, то мне это ощущение хорошо знакомо. Правда, сейчас этого чувства беспомощности, бессилия нет. А вот ощущение фантастичности, нереальности происходящего осталось и приходит ко мне иногда в самые неожиданные моменты, например во время кино. Сидишь, на экране ходят всякие-разные или взрываются бомбы или еще что-то происходит, а вправо глянешь — барак, а влево — запретка, а вокруг — непонятно! — чужие и абсолютно одинаковые с тобою люди, твои дубли — или ты их дубль? Или во время бесконечных исповедей, когда вдруг подумаешь: «А что же происходит? Почему это мне вдруг за здорово живешь выкладывают подноготную? Кто я?» Конечно, можно десятки раз повторять себе, что я «мобилизованный и призванный», но кто же там, наверху, сказал это сокрушительное «Годен!»?
Я без конца задаю себе множество вопросов. Навряд ли я найду ответы. Если бы это произошло, то, может быть, и пришла бы «мудрость поэзии», об отсутствии которой пишет Ирина... А может, время поможет?
Еще раз целую вас всех, вы очень помогаете мне жить.
Ю.