письмо четырнадцатое
21/IX/66
Я их сбрил. Я понимаю, что поступок мой непростителен, что он изобличает меня как человека слабого, нецелеустремленного, беспринципного, что я совершил предательство и по отношению к ним, и по отношению к себе, и по отношению к вам — к вам, лишенным теперь истерически веселых минут, которые вы обрели бы, рассматривая мою усатую фотографию... Но что же делать? Я устал. Я изнемог под их грузом — под их весом, под их цветом, под их формой, запахом и вкусом. И в конце концов не приговорил же меня Верховный суд РСФСР к ношению усов?! И в заповедях об обязанностях заключенного ничего об усах не сказано!
Не торопитесь осуждать меня. Вы только подумайте, до какой степени нервного расстройства они меня довели! Вот, например, на нем было написано: «Нанести на кожу лица за 2 часа до сна. Перед сном удалить с кожи лица ватой, смоченной в одеколоне...» И еще много разнообразных и мудрых указаний, как с ним обращаться. А я пренебрег этой трогательной заботой — я вычистил им зубы. Теперь я с полным правом могу сказать, что я испытал «Восторг» (крем «Восторг»). Впрочем, окружающие его тоже испытали.
Я уж не говорю о том, сколько времени уходило у меня на рассматривание усов в зеркале. Сегодня из-за этого я опоздал на завтрак и едва не опоздал на развод. Я их сбрил. Не жалейте о них: у покойных было по меньшей мере два из четырех основных пороков древесины — свилеватость и косослой, и не было по меньшей мере двух из четырех ее физических свойств — цвета и блеска. (Вот что я знаю! А вам, темноте, небось невдомек, что такое косослой? Это значит — «сикось-накось».)
Я не помню, написал ли я, что получил Санькино письмо — то, в котором он сообщает об обязанности учеников двигаться против часовой стрелки. Какой он все-таки еще неразумный! Не понимает, что это ВОСПИТАТЕЛЬНАЯ мера. Обормот.
А еще я получил твое, Ларка, письмо (то, где описаны платья Люки и Зайца [Зои Кагановой] — может быть, они в этих платьях сфотографируются, а я здесь буду хвастаться: «Вот какие красивые платья носят мои друзья женского пола!»). Ларик, а какие это у тебя служебные неприятности? Серьезные?
И еще письмо от Алены [Закс] — этой реактивной женщины, умудряющейся в один день купаться в разноцветных морях. Привет и поцелуй ей и ее семейству. Спасибо авансом за обещанную «Солдатскую награду»*.
Прочел я 7-й и 8-й №№ «Нового мира». В 7-м — отличная вещь — «Из жизни Федора Кузькина»* и одно из стихотворений Корнилова; в 8-м — Фазиль Искандер, «Созвездие Козлотура» — остроумно, изящно сделано. Еще — дельная статья Лакшина*. Но, очевидно, придется ограничивать себя лишь «Новым миром» и уже присланными книгами — времени не хватает. Потому как работаю.
24/IX/66
Нынче урожай: письма от Иры У[варовой], от Марлешки [Рахлиной] (с фотографиями), от Михи [Бураса], от Борьки З[олотаревского] и от тебя, Ларонька.
Ире спасибо пребольшущее за средневековые города и зaмки, за цыган и цыганок, за новейшую чешскую литературу, за статью о Белинкове в «Московском комсомольце»* и вообще — за то, что она хорошая и красивая. Я сейчас как раз читаю Белинкова (второй заход!), и поэтому я чуть не физически ощутил, как Ире, когда она писала (или когда редактировала?), приходилось удерживаться, чтобы не продолжить цитату, чтобы не прокомментировать ее. Но и то, что она сделала, — это здорово. Нет нужды определять жанр этой книги; но я думаю, что в ней все-таки больше от поэзии, чем от прозы (в смысле жанра): и эпиграммы примечаний, и эпитафии, и оды в честь настоящего искусства, и язвительные сатиры — ювеналов бич так и хлещет! — и исторические, лиро-эпические поэмы, и научная, на античный манер, поэзия. Мне почудились даже формы поэтические: баллады с рефреном и посылкой в конце...
(Кстати, о стихах: стихи в прошлом письме — я забыл написать об этом — посвящаются Наташке [Садомской].)
Все это я пишу с полным уважением к научно-исследовательской, литературоведческой весомости этой книги. Мне очень хочется познакомиться с Аркадием Викторовичем и очень я боюсь этого знакомства: «А может, врежет?!»*
Очень хороши Марлешкины фоты — «она была поэтесса, поэтесса бальзаковских лет». Марленке, для справки (а вдруг она не помнит!) — роман Бальзака называется «Тридцатилетняя женщина».
Мишкино и Борькино письма посвящены в основном великому событию*. Так-то, друзья любезные, шутком-смехом — а жизть-то надо заново начинать, а?
Слушай, Ларик, тебе что — Нелкины и Зойкины лавры спать не дают? И что за максимализм — сразу целую ногу? Ты все-таки напиши всерьез, как дела обстоят и что и как на работе. И как все-таки с отдыхом?
Да, еще о Белинкове (открыл записную книжку и наткнулся на выписку). Он пишет: «Несомненно, возникновение новых форм в искусстве первоначально связано с резким снижением непосредственного воздействия». Что-то мне не очень это «несомненно». Жаль, что Б. не иллюстрировал это примерами XX века; а может, это и не вышло бы?
25/IX/66
Погода мерзейшая: дождь, туман, грязь чавкает. но, милые мои, до чего же здорово, придя после работы, похлебав кондерчику, разуться, надеть теплые носки, залезть на кровать, укрыться сырым и теплым бушлатом — обложиться книжками, бумагами, фотографиями; рядом, на полотенце — Пат и Оля; жаль только, что курить нельзя. Впрочем, махорку даже как-то удобнее курить на крыльце или в — как бы это назвать? — в сенях? в холле? — в общем, в вестибюлях моих, вестибюлях*: сапоги погромыхивают, бушлат внакидку, фуражка — черт мне брат! — заломлена: «Что? Сент-Экзюпери? Да, у меня есть однотомник... Ну, конечно, «Ночной полет»... Еще бы, Ваксмахер вообще очень хороший и добросовестный переводчик... Да, я его немножко знаю...* Тьфу, холера, опять потухла! А вот в последнем номере «Иностранки» есть такой... Слушай, парень, отваливай! Нам здесь ходячие магнитофоны не нужны... Ну зачем же вы так резко?.. А вы все еще новичок, не понимаете. А он, стерва, в прошлом году... впрочем, вернемся к нашей теме: комментарии наших критиков к Ионеско... А я йому кажу: «Не дiло!» А вiн, сука, каже... Да что такое, все время гаснет?! — Отсырела...» Вот так.
Сегодня воскресенье, тишина, отдых. Я уже несколько часов возлежу на своей верхотуре — и только один раз ко мне пришли поделиться восторгами по поводу Эльзы Триоле.
Мои аварийщики спят — наработались спозаранку. Ты спраши- ваешь, Ларик, о Валерии [Румянцеве]. Что ж, это ведь не случайно, что я не писал о нем подробно. Я ведь не знаю, за что он сюда попал. Лар, милый! Ведь я, кажется, говорил тебе, что здесь не принято спрашивать. И, разумеется, я не спрашивал. Ну, а ему, очевидно, неохота рассказывать.
Так или иначе, это очень умный, очень серьезный и очень хороший человек. Чуточку старомодный во вкусах — что касается литературы, искусства. Очень сдержанный: за все время я ни разу не слышал, чтобы он повысил голос или выругался. Высокий, сильный, голубоглазый, по-моему, красивый. Ни разу, ни от кого не слышал неуважительного отзыва о нем — это при том, что он не терпит общества людей, не нравящихся ему, он их спокойно и холодно отстраняет. Собственно о нем я знаю очень мало, разве что немножко о его личных делах: был женат, двое детей; после ареста жена развелась, и он лишен прав отцовства. Образование, кажется, незаконченное высшее, техническое.
О моей работе. Я по-прежнему в машинном цеху, по-прежнему на фрезерном станке. Работка не изнурительная, но не легкая. В самый раз. Еще и потому, что этот станок исключает возможность травмы. Поэтому я очень неохотно становлюсь к другим станкам — с открытыми резцами и пилами.
29/IX/66
Позавчера было три письма: от тебя, Ларка, от родителей [Богоразов–Зиминых] и от Кадьки [Филатова] (с книжечкой*).
Твое письмо (которого я очень ждал) битком набито недоумениями и вопросами; но, по-моему, то, что я написал в середине месяца (вы его должны вот-вот получить), и это мое письмо отвечают на все, что тебя интересует. Ларонька, ну зачем же я буду анкеты тебе посылать? Ты просто усвой одну элементарную истину: мне интересно — и нужно! — все, что происходит. Ей-богу: от того, что говорят (или не говорят) обо мне и Андрее знакомые и незнакомые люди разных мастей, — до того, по какому именно пальцу хряпнул себя Кадька, сколачивая полки. Ну, к примеру: кто-то пришел в гости — в чем одет, как поздоровался, облаяла его Кирюха или нет, что он(а) сказал(а), что ты ответила, каково мнение Туськи и т.д., и т.п.
30/IX/66
Значица, так: «Лунный камень» и пластинки от Наташки [Садомской], три бандероли от тебя и одна от Сашки Воронеля. Кроме того, стихи В.К.Тредиаковского — Футману! Возникло два предположения: либо это — вступительный членский взнос от Наташки в Клуб Дураков, либо она просто перепутала Тредиаковского и Коллинза (или меня и Футмана?). Ежели Тредиаковский предназначен все-таки мне (а я думаю, что это так), то опять же вопрос: как это понимать? То ли Натка хочет помочь мне в продолжении моих занятий XVIII веком*, то ли это элегантно-нахальная оценка моих поэтических возможностей?*
Содержимое твоих, Ларка, бандеролей выше всяких похвал: это как раз то, что было мне нужно. Все в порядке. Шарфик бы мне еще... Можно даже пестренький.
А я болею. Я простудился, и у меня грипп. Почувствовал я это вчера, придя на работу. Голова болит, ноги ватные, сопли в избыточном количестве. Кое-как работал, а нынче утром прибрел к ребятам. Толя долго и брезгливо рассматривал меня, потом стал лечить: сделал очень горячий и очень сладкий чай, в который положил стручковый перец. У меня глаза на лоб полезли, но он заставил меня выпить до донышка и отправил в постель. Сейчас, после этого пойла я возлежу, как в корабельной койке: все покачивается, в глазах — блики (знаете, как освещенные солнцем волны заигрывают с иллюминаторами?)...
Иосифу Ароновичу: я ни на минуту не сомневался в том, что молчание Аллы Григорьевны и его начисто лишено каких бы то ни было «особых смыслов». И это его «не писалось» — для меня самая основательная, самая веская причина, очень хорошо знакомая мне самому. Я согласен с каждым словом И.А. — с тем, как он оценивает сложившуюся ситуацию, и я очень рад был услышать эту оценку именно от него — от его реализма, трезвости, опытности. До чего же приятно, когда реалисты поддерживают романтиков; я очень благодарен ему за письмо.
А стихи Аллы («юного поэта А.Зиминой»*) о ручье очень хороши: просты, изящны и многозначительны без тяжеловесности. Меня только не устраивает слово «унисон» — оно выпадает из лексики этого стихотворения, и «так же» в последней строфе — и своим двойным значением, и стыком «так же жив».
Зубодробительная Кадькина рецензия на мои стихотворные подвиги меня вполне устраивает. Вот это правильный разговор: «В ухо!» Ах, с каким бы удовольствием я подставил бы это самое ухо под его критический кулак! И вообще подвергся бы любой мере литературно-физического воздействия. Я ведь знаю, что все равно мы запили бы любой творческий семинар — коньячишком...
Время — четверть первого, сейчас отклеюсь от постели и пойду обедать.
Вчера смотрели «Гиперболоид инженера Гарина» — ну и дерьмо! Кстати о фекалиях: в 8-м номере «Дона» есть прелюбопытная статья некоего Петелина(?)*. Такие статьи очень-очень полезны: они доказывают необходимость бездоказательности, утверждают ее как основной прием литературно-политической полемики. Конечно, это не новость; но все-таки каждый раз приятно такое саморазоблачение — эксгибиционизм — я правильно написал это слово?
1/X/66
Вчера получил письмо от Азбелей и телеграмму от вас — в достаточной степени бестолковую. Почему «перерыв»? Почему «после четвертого»? Значит ли это, что ты, Ларка, наконец поедешь куда-то отдохнуть? Значит ли это, что там, где ты будешь, нет почтовых ящиков? Если все это так, то почему наш сын и наследник (который, как я понимаю, в отпуск не поедет) не сможет — в виде исключения — писать немножко чаще? Непонятно.
Вчера, отрываясь от работы, я смотрел на часы, покуривал и соображал: «Ага, 9 часов вечера. Стало быть, приглашенные к 8 часам гости начинают помаленьку собираться...* 9.30. Мужчины ходят на подступах к кухне и воруют бутерброды. 10 часов. Сели за стол, поехали. Полчаса светской жизни — и физики схватились. Нелкин вопль, призывающий их вернуться в человеческое состояние. Первым опоминается Сашка. Вопрос: кто напьется? Меня-то нет...
Магнитофон, разумеется, не работает... Как насчет шарад? Допиваются остатки. Нелка танцует чарльстон. Рыжая смотрит отрешенными шоколадными глазами. Володька на самых высоких нотах организует массовые мероприятия. Физики снова спорят...»*
Сашка, я тебя поздравляю и целую. Я не смог сделать это телеграфно — по независящим от меня обстоятельствам. Очень мне жаль, что усиленные занятия помешали мне выбраться на день рождения; но ты сам понимаешь — конец месяца, планы месячный, квартальный, хлопот полон рот, текучка заела — производство мебели — не хвост собачий... Будь здоров, милый. А расти и умнеть тебе больше не надо.
3/X/66
Письмо получается дырявое: то некогда писать, то лень, то еще что-нибудь. Кроме всего прочего, очень мешает то, что я никогда не знаю, получили ли вы уже мое предыдущее письмо. Письма идут безобразно долго; если бы я знал, с кем именно по этому поводу нужно объясняться, я бы поднял бучу. Черт знает что: судя по всему, мое предпоследнее письмо добиралось до вас 12–13 дней! А ведь у меня, по-моему, достаточно разборчивый почерк.
Графиня-оборотень («сибирский волк»)* спрашивает, какое у меня самое заветное книжное желание; я не буду вырезать из графской груди фунт его книжного мяса*: я скромно попрошу прислать книгу о Плеханове из серии «ЖЗЛ». О, Господи! Сурово покарал ты меня за мое легкомыслие: заставил интересоваться политикой и политическими деятелями...
Леньке и Нинке
Спасибо за картинки!
Каковы стихи, а?
Жизнь странным образом начинает входить в какие-то знакомые рамки. Я имею в виду характер и темы бесед, в которых я участвую. Те же разговоры и споры об искусстве, о политике, о временах недавних, но, слава богу, минувших; те же запальчивость и крайние суждения. Я в странном, двусмысленном положении. Мои суждения — писательские — о роли и о долге интеллигенции (в частности — творческой) оказались в страшном противоречии с той позицией, которую я занимаю в спорах со всякими «максималистами». Сколько я ни воплю о том, что не надо требовать от художников, чтобы они совершали некие гражданские акции, что их смысл и назначение — в их творчестве, я ничего никому не могу доказать. Самое неприятное — не могу доказать самому себе. Меня не хватает (ума? души?) на то, чтобы отрешиться, эмансипироваться от злобы дня, месяца, года. А надо бы об этом — о роли и о долге определенной категории — судить в масштабах периода, эпохи. Не могу, не получается. Я невольно упираюсь, как баран в ворота, в сакраментальную формулу «свобода творчества»... Ну, разумеется, художник должен быть свободен в выборе жанра и темы: писать ли ему лирическое «Любовь, любовь — гласит преданье»* или корреспонденции о «Мултанском деле»*. Только поди попробуй, объясни собеседнику (себе самому!), обвиненному в ритуальном убийстве, что тютчевское стихотворение останется на столетия...
Ладно, хватит об этом.
Из области «занимательного языкознания»: мой приятель-латыш получил телеграмму, где латышские слова были напечатаны русскими буквами. Внизу — пояснение телеграфного ведомства: «На рижском языке».
Марку — в ответ на его грустно-вопросительное письмо — скажи, что он прав, что банальные словосочетания нуждаются в мимике и жесте, чтобы быть достаточно весомыми; что прогнозы делать я не могу, да и не хочу; что, как говаривал один неплохой (в прошлом) поэт: «Все обновляется, меняется и рвется»; и что каждый из глаголов этой строки справедлив — к лучшему ли, к худшему — не знаю...
Рад буду получить фотографию Димки [Азбеля].
Вечером. Сегодня пришли две бандероли от Зайца [Зои Кагановой]: Ю.Олеша (с надписью «Юльке от Борьки» — ? Шрагина? Золотаревского?) и коробка с разной разностью: носками, майкой, мылом, зажигалкой (очень красивая; Толя [Футман] — ревниво: «Моя лучше! Моя на ветру не гаснет и с надписью...») и полдюжиной ложек. Теперь у меня, например, четыре ложки: 2 алюминиевые (1 — в жилой, 2-я — в раб. зоне), деревянная и эта, из неизвестного металла. Культуриш.
Да, еще странички из журнала с переводами из украинских поэтов и с утешительной надписью Мусика [Каганова] о том, что мои переводы лучше. «Справедливо, но — не утешает». Мне так жаль, так обидно, что не успели появиться ни украинские, ни чешские переводы*. А ведь кто знает, увидят ли они когда-нибудь свет? Они и другие переводы. Ведь я могу работать сколько-нибудь успешно лишь тогда, когда у меня будут хоть какие-то надежды на публикацию. Я не признаю «работы в стол». В конце концов, не переводить же мне Коротича или Кугультинова* для зарубежных изданий! А что? Это идея. Разумеется, не этих, а тех, для которых «вынесенный приговор является стимулом для дальнейших творческих свершений»: К. Яшен, Зульфия, С.Рустам и пр.* То-то ситуация была бы! Смеху полные штаны.
Очень хочется поскулить. Нельзя. Не по чину. А мне плевать — мне очень хочется*. Особливо, когда думаю о профессии.
До свидания, мои милые. Не забывайте меня, пишите.
Обнимаю и целую. Ю.
Санюшка, напиши мне большой «информационный бюллетень»: про себя, про то, что и как читается, с кем и о чем разговаривается.
Позавчера с утра шел снег; сегодня тепло и солнечно. Я выздоровел — чай с перцем помог. А фото все-таки не все прислали!
Слушайте, а вам не кажется, что я зарвался: всё чего-то требую, ворчу, добиваюсь. Спокойной ночи.
Валерий и Толя Ф. кланяются, двух других я увижу только недели через полторы*. Пат и Оля здоровы. Ю.
А теперь немножко по поводу сонетов Эрнандеса*. Ну прежде всего — независимо от качества стихов, от качества переводов — Тошка подарил мне почти чудо — радость профессионального общения. Дело было так: я, получив письмо с сонетами, прочел только письмо. А на другой день, в обеденный перерыв, в курилке, среди шума и гама, я стал читать и не смог отнестись к этому просто как к чтению. Я сразу увидел Тошку, крутящего веревочку и настойчиво повторяющего: «Ну как, старик? Ну, что скажешь?» Ну и мне, естественно, захотелось «сказать» — так, как случалось раньше.
Сонеты мне понравились — одни очень, другие просто. Очень — два последних сонета, которые я и раньше знал, «Неугасимый луч» и «Лимонная шутка». Не понравился сонет «Как в саду тебя увижу я...» — он вызывает десятки литературных аналогий, кажется мне неоригинальным.
А сейчас я буду придираться (если бы вы знали, какое это доставляет мне удовольствие!).
Сонет «Проходят по тропинке сокровенной...»
IV строка I катрена: «... под спудом зим и весен, рвущих вены». «Под спудом»? Т.е. — по точному значению слов — «глубоко». Или — «втайне», «незаметно» и пр. И это, несмотря на прямое указание в III строке — «под тяжестью»! Тошка перепутал «спуд» и «пуд». Любой вариант лучше: «под грузом», «под ношей», даже «под гнетом» — ибо первоначально «гнет» — тяжесть с функцией пресса.
III строка II катрена: «впитывает» — при чтении не слышится число глагола, и поэтому получается «они приходят... и ... впитывают». Может, «и жадно пьет воздух пресный»?
Наконец, «под сводом лба заплакал круторогий бык...» «Под сводом лба» — чьего? Автора? Быка? Наверно, все-таки быка. Но ежели автора — тогда это сказано невнятно, ежели быка — неграмотно.
I строчка сонета — «Как в саду тебя увижу я».
Как я ни крутил, а читается «... увижу я», с ударением на «увижу», и теряется рифма.
В «Лимонной шутке» — «... как будто насладился я украдкой укусом золотистого соска». В общем-то понятно, что автор не имеет в виду, что это похоже на то, как он, автор, кусает девушку за сосок: ощущение такое, как будто к нему прикоснулась обнаженная грудь. Но «насладился... укусом» — это, все-таки, не очень точно, допускается толкование. Может, стоит что-нибудь покрутить со строкой «Как будто насладился я украдкой», так, чтобы следующую — отличную — не трогать? Ее-то легче легкого изменить, например: «Прикосновеньем смуглого соска». Но это уже много слабее, без пронзительности, без жгучести.
Тошке — тысяча благодарностей за предыдущее письмо и за эти сонеты.
А о Гелескуле мне и раньше рассказывал Кнут [Скуениекс] и очень хвалил его. Жаль, что я раньше его не знал*.
Пусть Тошка кланяется от меня участникам «сред»* — разумеется, тем, кто не считает для себя зазорным получать приветы от заключенного.
Марии Сергеевне и Арише — отдельный поклон*.
Ю.