письмо двадцать третье

6/II/67

Вот видите, мои милые, снова подтверждается банальнейшее изречение: «Человек предполагает, а начальство располагает». Приехала тут к Валерию Ронкину жена. Личное свидание у них было 10 месяцев назад — всего 10 месяцев, и поэтому свидание им не разрешили. Оказывается, личное свидание полагается не только раз в год, но и через год. Я, конечно, запсиховал по этому поводу и поторопился отменить ваш приезд. Точнее — сегодня отменю, пошлю телеграмму. А вообще надобно усвоить раз и навсегда, что никакие устные информации о возможности или невозможности тех или иных мероприятий (свидания, передачи, содержимое бандеролей и пр.) гроша медного не стоят. Увы! Клин только клином, подобное — подобным: приказу, распоряжению нужно противопоставлять письменное распоряжение вышестоящих инстанций или ссылку на соответствующий параграф инструкции. Поэтому очень прошу: прежде, чем соберетесь в дорогу, выясните в Главном управлении, обязаны ли дать свидание и на сколько, и чем определяется продолжительность свидания и т.д. Как удачно получилось, что вы, Ларка и Санька, задержались с выездом, а то пришлось бы вам зря ездить в такую погоду и, как жене Валерия, обращаться с просьбами в Явас — тоже зря. Все к лучшему.

Конечно, очень обидно. Я уж так настроился на скорую встречу с вами, на разговоры и новости, уже соображал, как бы прифрантиться и какими рассказами вас поразвлечь... Но опять-таки — в конце апреля (в самом-самом конце!) вам легче будет ехать, чем в эти морозы. А морозищи — бррр! Сегодня, правда, потеплело, но только на улице.

7/II/67

Телеграмма моя вчера была принята, а вот отправлена ли — узнаю сегодня.

Получил вчера твое письмо, Ларик. Ну, утешила!

Какие, оказывается, бывают паровозные машинисты! Постепенно у меня появляется целая серия «незнакомых знакомых», примерно одинакового типа: твой дяденька с грибочками, божья старушка с почты, какая-то женщина из Прибалтики, приславшая мне цветную открытку с надписью, которую мне перевели: «Писатель! Желаю Вам поскорее вернуться к Вашей семье». И имя. И еще какая-то пожилая женщина из Средней Азии, из рабочей семьи, передавшая мне приветы и сочувствие*. Как мне радостно это, если бы вы знали; как хорошо, что мне и Андрею верят те, кто никогда не задумывался над тем, что лирическое «Я» произведения и личность автора — не одно и то же, не знающие, что такое «реализация метафоры»...

Очень мне было отрадно читать, Ларка, в одном из твоих недавних писем о том, что круг потенциальных корреспондентов, «корреспондентов в душе», значительно шире корреспондентов реальных. Сейчас, здесь, на этом новом месте, стимулирующем освоение новых жанров (заявления, объяснительные записки и пр.), особенно важно это сочувствие: оно даже как-то материализуется во мне, наращивает мне мускулатуру, помогает держаться.

И как здорово, что этот самый дядечка с подсолнухами знает о «Лиде» — значит, ее голос прозвучал достаточно громко*, за пределами литературных кругов. Хороши Чуковские — и отец, и дочь.

На днях была бандероль от Толи [Марченко] — книжечка репродукций картин из Эрмитажа. Спасибо ему. Но эта бандероль и твое письмо — единственные весточки с прошлого вторника. Это мне-то, разбалованному!

Листал сегодня «Знание — силу», январский номер; наткнулся на статью Арона Долгопольского*. Привет всем твоим структуралистам. Сейчас я жалею, что вся эта оголтелая братия почти не бывала у нас (по твоей вине, Ларка!): может, я бы хоть что-нибудь понял в вашей абракадабре. Удивительно, но я должен признаться: личные контакты и дружба с физиками-математиками все-таки кое-что мне дали не только в плане человеческих отношений; я ловлю себя на том, что, размышляя над каким-то вопросом, разговаривая о чем-то, нечаянно пытаюсь рассуждать, скажем, а la Воронель, т.е. предпринимаю какие-то микроскопические попытки взглянуть на проблему не только эмоционально.

Сейчас половина третьего, через полтора часа на работу, рукавицы шить. Вчера я сшил одиннадцать пар рукавиц! Рекорд — мой, разумеется. До нормы далеко, как до Ленинского проспекта*. Даже, может быть, до него ближе...

А сейчас я попишу или посплю; или и то, и другое одновременно.

8/II/67

Ну вот. Телеграмму мою отправили, и теперь я совершенно спокоен, что вы не стукнетесь лбом о стенку. И все-таки еще два-три слова о будущем визите. Настоятельно прошу: кроме справок в Гл. управлении, пошлите сюда телеграмму с оплаченным ответом, запрос администрации. Я ведь не знаю, как сложатся обстоятельства через два месяца и что день грядущий мне готовит. Не хочу загадывать наперед, но твердо помню поговорку: «Все под Буром ходим»*.

Вчера получил гриппозное письмо от Марленки [Рахлиной], кланяйся ей, ежели будешь писать. Ей и всем в письме упомянутым. С нетерпением жду ее книжечку, есть у меня некая, как выражается «Комсомольская правда», «задумка». Марлешка пишет, что Кадька [Филатов], мол, заявил, что дождется меня, чтобы я сбрил ему бороду его же бритвой. Одно из двух: либо Кадька сбрендил (от «бренди» — такова этимология) — электрической бритвой отпущенную бороду! Либо борода у него такой густоты, что ее можно брить целлофановой оберткой от сигарет — скорее всего, именно так, недаром же у него в роду татары обнаружились. А Марленке еще скажи, что, как мне кажется, я всегда догадывался, какая она на самом деле, но помалкивал, чтобы не лишать ее развлечения и удовольствия. Хитрый я, а?

Непременно пришлите окончание «Мастера и Маргариты»!

И еще вопросик из области «под сению кулис»: что там со спектаклем Юны [Вертман] (сколько в ней «н»?) и Иры У[варовой]*, о котором я был дважды уведомлен?

Что-то еще литературно-театральное хотел я спросить? Забыл. Память скверная cтала. Недавно обнаружил, что начисто забыл «Реквием» Ахматовой. А ведь помнил, черт возьми! Жутко обозлился на себя и от злости почти целиком восстановил «Фауста» — не того, который Гете, и не того, который Гуно, а того, который латино-американско-якобсоновский*.

Стихи вот некому читать. На 11-м у меня был идеальный слушатель — Валерий Смолкин. Вообще, прелестный парень: умный, добрый, чуткий.

Недавно нам показали, простите за выражение, кинокартину под названием «Товарищ песня». Автор сценария и текста песен — Долматовский. Вот что значит плохое знакомство с предметом критики: мне ведь нравилась статья Андрея о Долматовском — та, что была в «Новом мире»*. А теперь я понимаю, что статья никуда не годится, что она написана академично и снисходительно, что критик должен был выступать не в роли хирурга, а в роли прозектора. Пожалуй, самую точную оценку Долматовскому дал В.Кочетов; он, понося Андрея и его статью, сказал примерно следующее: «Синявский знал, куда бить, — в самое слабое место!»*

Ох, надо бы поработать, но, как справедливо говорит Виктор [Калниньш], шитье рукавиц стимулирует отвращение к работе. Удивительно, на редкость противное занятие! Пожалуй, из всего, чем я занимался в жизни, самое противное, даже хуже, чем проверка ученических сочинений. Ну что ж, обогащаюсь знанием — тоже ведь везение. Не находите ли вы, что я вообще отменно везучий? Ведь все сбывается, даже страшно. От дурацких юношеских мечтаний об известности до исполнения вздорного желания, о котором я как-то сболтнул Мишке Бурасу: «Вот бы в тюрьме побывать!» А всерьез — много лет я завидовал тем, чьи стихи поются (не Долматовскому!). И вот — нa тебе!* И в самом главном — в людях — тоже везение. Я бы мог, пожалуй, загордиться и кукарекнуть вслед за Суворовым: «Помилуй бог, раз — удача, два — удача, а где же умение?» Но в моей биографии все-таки царит Его Величество Случай. И окружающие, не ведая того, покорно выполняют его волю. Например, когда я приехал на 11-й, заботливое начальство подкинуло мне работенку грузчика. Казалось бы, ложись да помирай. А чем это обернулось? Дружбой с такими людьми, что редко встречаются. Напиши им, Лар, что «как бы и что бы судьба ни решала б»*, я всегда буду радоваться тому, что я с ними встретился и подружился; что я очень скучаю именно без них; что я очень хочу, чтобы их жизнь сложилась в будущем счастливее, чем до сих пор, и если от меня будет хоть что-нибудь зависеть в этом смысле, — я в лепешку разобьюсь. И что мне в высшей степени наплевать, кто и что о них говорил, говорит или будет говорить.

Как хорошо, Ларонька, что тебе удалось помочь Нине Александровне!*

9/II/67

Вчера два письма: от Иры Глинки и от Аллы [Сергун]. Нет, братцы, телепатия определенно существует! Только почему-то эта самая телепатия срабатывает по всяким печальным поводам. Вот Ира беспокоилась, получил ли я каталоги Фалька, Фаворского, Пикассо. Да, получил — и утратил. Я дал их посмотреть Опанасу Заливахе, художнику. Затем произошел очередной — как бы это выразиться повежливей? — ну, что ли, осмотр вещей, и книжечки вместе с его бумагами взяли на проверку. И все. Следы потерялись. Это произошло перед самым моим отъездом, и хотя я вручил соответствующую ноту — каталогов нет как нет. И это очень обидно, главным образом из-за фальковского портрета Иры. (Кстати, о портретах: что бы Ирине прислать мне немножко диапозитивов-портретов? А то все пейзажи...)

Алле — спасибо за ее письма; скажи ей, Лар, что я очень рад ее письмам, очень они мне нужны («мне очень нужна эта курица»*); но я совсем не обижаюсь на их отсутствие, я же понимаю, что такое суматошная жизнь и как вообще трудно разговаривать на бумаге. Единственная моя претензия к Алле — Господи, что за почерк! Шамполиону было легче, чем мне*. А уж ежели Алка так бессердечна ко мне, сжалилась бы хоть над цензорами...

Лар, а почему нет в письмах никаких упоминаний о последнем стихотворении, о «Стрелах на снегу»? Дошло ли оно? А почему бы этому чисто спортивному стихотворению и не дойти?* Напишите все-таки. А Тошка [Якобсон] ни словом не отозвался на мои суждения о переводах Эрнандеса... Или я очень уж глупо написал?

10/II/67

Вчера ночью, вернувшись с работы, долго и тупо вчитывался в ваши телеграммы: о какой годовщине идет речь? Прошло довольно много времени, прежде чем я сообразил, что было год назад*. Спасибо за напоминание; юбилеи радуют меня хотя бы тем, что напоминают о том, что время все-таки движется. Ох, и медленно же оно движется! Особенно здесь, в этом, по свидетельству знатоков, уникальном месте.

Но вот что, Ларка. Какие-то вещи переходят всякие границы. Телеграмму я вручил 6/II вечером, а ваша телеграмма отослана в 12 ч. дня 8/II; из ее текста ясно, что моей телеграммы вы еще не получили. Далее: мое второе январское письмо пришло к вам 6/II, а отправил я его 15-го или в крайнем случае 17 января. Двадцать дней письмо шло! Этому безобразию пора положить конец. Отныне я отправляю письма только заказными, чтобы была квитанция с датой отправления, и если повторится такой фортель, — я вышлю тебе заказным же эти квитанции, и ты должна будешь написать жалобу в Мин-во охр. общ. порядка* — ибо я совершенно убежден, что Мин-во связи тут ни при чем. По положению письма должны находиться на проверке не свыше трех суток; так оно и происходит с перепиской большинства заключенных; письма же ко мне (особенно твои, Лар) и от меня идут в среднем 8–11 дней. Я уж не говорю о том, что одно мое официальное письмо было отправлено через 11 дней после его подачи — и это зафиксировано документально.

Ты знаешь, Ларка, как я ненавижу всякие заявления, жалобы, бумажные бури — но что же остается делать, если в обход закона нас ущемляют в и без того урезанных правах?

Ладно, хватит об этом.

Только что пришла бандероль: книжечка стихов Плужника на украинском — от Гали Севрук из Киева. Ты ее не знаешь, Лар, она была в Москве в твое отсутствие. Она скульптор-прикладник, керамист, по-моему, очень талантливый: помнишь у нас одно время висела такая изукрашенная прямоугольная штука с языческо-украинским орнаментом? Это ее работа. Галя приезжала вместе с Иваном [Светличным] и очень нам всем понравилась.

А писем, кажется, сегодня уже не будет.

12/II/67

Воскресенье. Отоспамшись. Отзавтракавшись. (А вчера отмывшись — Майка может не завидовать*: мытье раз в 10 дней и никаких душей.) Отбеседовавшись с начальством (меня, как волан для бадминтона, перебрасывают из смены в смену, из отряда в отряд). И вот — возлег, наконец.

Да, так что, бишь, я хотел сказать?

Поручения: 1) зубная паста — самая обыкновенная, без каких бы то ни было витаминов, просто мятная. 2) Рублей 5–10 пришлите на мое имя — мне может понадобиться на телеграммы, доплаты за письма и т.п. 3) Марленка пишет, что Люка [Филатова] продолжает красиветь, — напишите, чтоб прекратила, это станет общественно опасным. 4) Два-три носовых платка.

Вот так, сударики, жуем сухарики, а настроение — не первый класс; мы рукавички шьем, махрой дымим и ждем, когда же солнышко пригреет нас. Можете петь это на мотив «Купите бублики». Газеты читаем, радио слушаем. Очень все как-то грустновато и даже страшновато — я имею в виду китайские события. Во что это все выльется — как-то и предполагать трудно. А покамест мне приходит в голову, что сегодняшний день в Китае весьма напоминает ситуацию, описанную в одном из произведений современной литературы, в разруганной и расхваленной повести*... Начало китайских событий похоже.

Вчера сюда приехали с 11-го новые кадры по пошиву высокосортных рукавиц; они передали мне привет от ребят, трогательно воплощенный в банке варенья, пачке печенья и еще какой-то консерве. Там, насколько я могу судить, все благополучно.

Вчера получил письмо от Михи [Бураса]. Идея создать частную мастерскую «Пирчатки» мне очень нравится (при условии, что в мастерской, как у Веры Павловны*, будут работать молодые женщины и что именно я, как Вера Павловна, буду заниматься их воспитанием). Мишку в техноруки я возьму — но чтобы мы придерживались каждый своей сферы. Фраза же «ты, очевидно, в тепле, и работа не слишком утомительна в смысле нагрузки на руку» — эта фраза умилила меня своим оголтелым оптимизмом.

Перерыв: сейчас мы потопаем в столовую, так как Леонид Абрамович Рендель уже вопит истошным голосом, что «нечего тут пустомыслить натощак».

14/II/67

А не написать ли мне грустные стихи про зеркало? Что-то последнее время трудно и неприятно мне в него смотреться. А тут еще всякие-разные корреспонденты пишут задумчиво: «Ты (вы), мол, вернешься (-тесь), а у меня морщинок прибавится...» Каким же я вернусь? Одна сплошная морщина.

Что-то здорово надоело мне. А утешительная надпись автора на книге о Б.Брехте* («Все проходит, все пройдет...») имеет ведь не только один смысл...

Даже выпить решительно расхотелось. Так что, Ларка, не волнуйся: все мои предыдущие устремления и пожелания отменяются. Ясно?

Вчера получил письмо от Борьки З[олотаревского]. К его сведению, на Поженяновский фильм была еще одна рецензия — в «Лит. газете». Вот уж из-за чего не стоит копья ломать! А вот когда съезд (писателей) начнется, пишите поподробней — кто, что и как, с трибуны и вне оной.

Еще Борька написал (раньше), что нам как будто собираются телефон ставить? Вот здорово! Какое облегчение для всех без исключения!*

15/II/67

Вот что, милые дети лейтенанта Шмидта! Я убедительно прошу вас не придавать особого значения всяким моим грустным пассажам. Это так, каприз художника, дань ситуации, не более. А вообще у меня настроение хорошее — на 80%. Тьфу, черт, — с этим выполнением (виноват — невыполнением) нормы разучишься по-человечески разговаривать. Скажем так: я весел (почти) от хобота до хвоста*. Прошу твердо усвоить: самое неприятное, что может со мною произойти, ввиду этого самого невыполнения, — не так уж страшно, и пусть никакие возможные перемены в моем существовании вас не пугают.

Будьте здоровы, веселы и деловиты. Пишите. Целую. Ю.

А Санька да-а-а-вно уже мне не писал!

Письмо это я отправляю нынче — 15 февраля 1967 г. Ларка, пожалуйста, подтверди получение телеграфно.

Ю.

Не удивляйтесь, что письма стали короче: уменьшилось количество впечатлений, а то, что писалось бы «из нутра», — не для писем.

Да, вот еще что: в цехе, наконец, нормальная температура, так что я уже не мерзну.

Ю.