письмо двадцать четвертое

23/II/67

Событий нет никаких, здесь у нас провинция, глушь, захолустье. Центры культуры типа Рима, Сивцева Вражка и Яваса далеко-далёко. То есть, события-то происходят, но они настолько локальны — а стало быть, банальны и мелки, что для этого жанра не годятся. Вообще я думаю, что эпистолярный жанр иждивением науки отомрет: телефон, видеотелефон забьют его начисто, останется он только для таких, как я, — любителей «Опасных связей»¹. А жаль. Очень уж я люблю получать письма. Единственное утешение — в ближайшие 3 1/2 года меня этого удовольствия не лишат. Конечно, можно было бы в «местах лишения свободы» установить телефоны и пр. технику и ввести соответствующий параграф: «Заключенный имеет право на пятиминутный телефонный разговор один раз в месяц». Разумеется, при условии хорошего поведения. А в таком разе мне и параграф не помог бы: ведь в хорошее поведение входит, надо полагать, и хорошая работа. А у меня эти чертовы рукавицы — хоть плачь! — не получаются. Но я, впрочем, не плачу...

Так вот, о письмах. С прошлого своего письма (от 15/II) я получил письмо от Фаюма с фото и визитной карточкой Ю.Я.Герчука². Какие мы важные! Какие мы вельможные! Сановные-чиновные! Заказать мне, что ли, визитные карточки с обозначением ф.и.о., псевдонима, адреса и занимаемой должности? И чтоб непременно золотой обрез был. Фаюм подберет скромный, но изящный шрифт. Да, еще надо бы указать статью и срок.

Затем было письмо от Наташки [Садомской] с переводами Драча. У меня к Наташке убедительная просьба: в следующий раз опускать письма прямо в почтовый ящик, а не поручать их доставку странникам-пешеходам. Тот, который нес это последнее послание, пробыл в дороге ровно месяц, день в день.

Что касается Моськиной [М.Тульчинского] защиты, то, даже если бы я не знал о ней из Ларкиного письма, то все равно догадался бы: новоиспеченные кандидаты наук и их жены («красивые, но дуры») всегда зазнаются и бросают в забвении своих знакомых и детей от первого брака. Не стесняясь ВАК'а³.

А про Китай мы знаем все, что говорят по радио (по московскому, само собой) и пишут в газетах (в советских, разумеется).

И, наконец, последнее по времени — письмо от Иры Кудрявцевой. Оно шло из Москвы всего лишь 9 дней, ежели ориентироваться на штемпелевую дату, или 13 дней, ежели по дате в письме.

Ира пишет, что «Озерный» звучит лучше, чем «Явас». «Не знаю, не знаю», — как говорит Фаюм. Рифмы⁴, которые мне приходят в голову, далеко не радужны: «позорный», «казенный». Еще пишет, что, мол, надо бы «на зуб попробовать» — ой, не надо! Лучше проконсультироваться — она, кстати, может получить консультацию из первоисточника — устаревшую всего года на три^*.

А мои новогодние открытки, очевидно, дошли не все: адресаты мои не пишут ничего — получили или нет.

Вот. Теперь о копии приговора. Копию эту (и копию обвинительного заключения) мне выдали, как и полагается, на руки; когда я прибыл в Явас, у меня сразу же отобрали это добро вместе с другими бумагами. Потом другие бумаги вернули, а эти документы задержали, сказав, что будут хранить их в спецчасти. Теперь, когда они мне понадобились, оказалось, что их попросту нет. И никто ничего не знает. Я так думаю, что их умыкнули⁵ какие-то коллекционеры-селекционеры. Так что уж, дружок, изворачивайся сама, пообщайся с Верх. судом.

К слову, мне было очень приятно на днях услышать голос Льва Николаевича^* — он выступал по радио, что-то о народных заседателях рассказывал, задушевно так, убедительно, с этаким французским выговором: «конституцьонный», «революцьонный». Очень, очень был мил.

Погодки стоят ничего себе, не слишком холодные; снежок беленький, закаты розовенькие, крыши, которые не в снегу, тоже кое-каких соответствующих колеров — Господь Бог работает акварелью, под Самокиш-Судковскую.

24/II/67

Вчера я получил сразу два твоих письма, Ларик, — от 10/II и от 14/II. Занятные какие новости; а я-то думал, что страсти улеглись, а оказывается, меня и хозяин белого шпица^* помнит, и всякие цветные лингвисты, «и кое-кто еще»⁶ из Новосибирска и других городов. И весей — или как они там называются? Ты уж и дальше пиши мне обо всем этом.

С оценкой стихов Андреем [Синявским] я тоже не совсем согласен. То есть, что нет «поэта по большому счету» — это само собой, а вот что стихи эти были бы хороши вставками в прозу — нет. Они конкретны и были бы слишком связаны с прозаическим текстом — вставки, по-моему, должны быть поабстрактнее, пообобщенней, или вообще никак (прямо) не связаны с текстом.

Но я очень рад тому, что есть общение^*. Я, впрочем, предполагал, что тесным оно не будет; мы с Валерием [Румянцевым] даже разговаривали на эту тему, и я его предупредил. А Толя [Футман] — максималист: если человек сильный — так чтобы как Коля Юсупов (помнишь дагестанца? Он летом освобождается, наверно, заглянет в Москву); если волевой — так чтобы как Глухой [А.Марченко]; если сдержанный и целеустремленный — так чтобы как Валерий. А если компанейский — чтобы как я. Другие мои качества — например, терпимость — его мало устраивают.

Ты пишешь, Ларик, что, мол, не знаешь, что присылать и привозить. Ну, милая, сущие пустяки: кусок-другой туалетного мыла, зубную пасту, тетрадей в клетку штук пять, конверты с марками и приказ об освобождении. Вот и все. Да, еще какой-нибудь учебник японского языка или самоучитель для Виктора Калниньша (это уже всерьез).

Сижу это я сейчас у печки, дровишки трещат, радио что-то треплется о Дидро и Руссо. (Ах, мне уже надоело делать сноски! Пусть смотрят в энциклопедию — ну так письмо еще на один день поздней придет!) Да, а инвалиды «забивают козла», молятся Богу, читают газеты, дремлют, сгорбившись на своих койках, — жалкие такие. Я бы всех их пораспускал к чертовой матери — даже тех из них, у кого действительно грех на душе, а таких, в общем, здесь не так уж много. И вообще — когда жизнь ткнет тебя мордой в что-нибудь сугубо твердое и ты на своей шкуре почувствуешь, что такое юридическая тенденциозность, — вот тогда начнешь «подвергать все сомнению». И стыдно становится за то время, когда сам пользовался расхожими ярлыками, бездумно принимал как должное повороты чужих судеб. Единственное оправдание — не знал. Но — стыдно не знать.

А вот сейчас уже вечер. Перерыв на ужин, я подзакусил пшеном с рыбой («Тресочки не поешь — не поработаешь!»), покурил и полуприлег. Я пользуюсь каждым удобным случаем, чтобы пребывать в своем естественном лежачем положении. Моя способность лежать, ежели обстоятельства позволяют, 23 часа в сутки приводит Леню Ренделя в изумление. Он, невежда, не знает, какой у меня стаж в этой области. В самом деле: я лежа спал, читал, ел, пил (и выпивал), любил, работал, помирал, принимал друзей, стрелял. Даже, если можно так выразиться, «сидел лежа». Когда-нибудь я буду вспоминать: «Вот когда я лежал в Лефортове...»

Валерий Ронкин кланяется и просит передать Кэрьке благодарность за человеческое отношение к его жене — ей, бедняжке, пришлось столкнуться с обратным явлением^*. А почему я должен узнавать о Кэрьке из чужих писем?

Я боюсь, что от последних моих писем у вас может сложиться превратное представление о моем состоянии. Нет, милые, все в порядке. Просто мое переселение в новую обитель совпало с новой (для меня) точкой зрения на окружающее. Дело вот в чем. Я не знаю, внятно ли я выложу то, что как-то смутно трепыхается.

Чтобы понять необыкновенность, фантастичность происходящего, нужно либо сделать над собой усилие — отвлечься от любознательности (и от жизнелюбия), либо нужно прожить в этих фантастических условиях какое-то время. Усилий я никаких над собою не делал — иногда только мелькнет мыслишка: «Батюшки мои, а чего это происходит?!» — я глаза распахивал, а не щурился. Происходил процесс узнавания давно знакомых реалий и положений, знакомых по книгам и рассказам. Они были настолько такие же, настолько привычные (как Пьер Безухов, или халат Ильи Ильича Обломова, или песенка о Ласточке^*), что все это превращалось в какое-то возвращение в город, где бывал много лет назад. Понимаете? Новизна скверных или страшных ощущений уже запрограммирована в нас всею предыдущей жизнью — она уже, собственно, не новизна. Ведь поражают новизной в буквальном смысле слова лишь ощущения, связанные с наслаждением: любовь, полет, плавание, еда и т.п.

Так вот: должно пройти время, чтобы под нагромождением знакомых, полузнакомых и представимых реалий увидеть главное и задуматься над ним. А главное — это вот что: «Забудь о том, что ты писатель, что тебя любят и ждут семья и друзья, что твое будущее светло в любом случае, что тебе любое (почти) твое горе — в полгоря. И поставь себя на место каждого из окружающих^*. Каждого: и дурака, и сволочи, и убийцы, и блаженного, и невинного, и безнадежного, ничего не понимающего работяги, и фанатика — религиозного или политического, и любого другого человека из тех, что вокруг. Забудь, что у них у всех особое к тебе отношение и что положение твое особое. И вот когда ты хоть в какой-то мере почувствуешь себя в чужой шкуре, — вот тогда валяй — вспоминай, что ты писатель, что тебе разрешается снова жить своей жизнью».

Вот это со мною и происходит сейчас. Этот процесс отнюдь не приглушает, как ни странно, личную обиду — он делает ее обыденней, обычней (как чудовищно писать о заключении — «обычно») и — в силу коллективности переживания — острей. Это процесс роста вглубь. (Господи, до каких пор мне еще расти?! 42-й год балбесу, а туда же — рост.)

Вот, целый трактат.

Лар, ты помнишь, на свидании я просил написать Виктору Платоновичу [Некрасову] о книгах? Сделай это, пожалуйста, если до сих пор не собралась.

Дописываю я уже после работы. Минут через десять пойдем спать.

Культурная жисть идет по воскресеньям: баталии между материалистами и идеалистами, радикалами и либералами (я о них еще напишу стихи, о либералах!^*). Обсуждается все: от воззрений Платона до проблемы определения (и самоопределения) нации.

К слову: в «Вiтчизне» № 12 прочтите рассказ Ступака «Гордыня». Он уже получил оценку в украинской «Литературной газете» и послужил отправной точкой большого спора. В результате мне подсунули «На святоюрськiй горi» Ив.Франко — в качестве аргумента; я в долгу не остался и предложил прочитать «Письмо к заложнику» Экзюпери. Прочтите все три вещи и тогда поймете, о чем мы спорим, а то долго пересказывать.

Ларик, а как дела у Павла Ильича?^* Напиши.

28/II/67

«Москва, Хлебный пер., 19, кв. 25. Воронель Нинель Абрамовне. Поздравляю днем рождения зпт желаю здоровья зпт удачи зпт не ссориться Сашкой и редакторами тчк Целую тчк».

Я думаю, что этот текст может считаться поздравительной телеграммой? Дело в том, что, во-первых, на настоящую телеграмму у меня нет ни гроша, а во-вторых, здесь с телеграммами еще труднее, чем в Явасе.

Итак, на чем мы остановились? На культурной жизни. Так вот, вчера мы посмотрели фильм с игривым названием «Жизнь прошла ночью», сработанный Ташкентской киностудией; единодушно решили, что он сделан уже после землетрясения. Кто, кстати, может объяснить мне точное значение слова «бодяга»? Мне смутно чудится, что это что-то связанное не то с болотом или прудом, не то с какой-то едой? Загляните-ка в Даля.

И еще о культуре. Мне нужна новая зубная щетка. И потом, любезные мои корреспонденты! Вы в каждом письме спрашивали меня, какие книги присылать, и заваливали меня ими безо всякого спросу; но те же книжки, что я просил, — где они, где? Уже давненько я написал о том, сборники каких современных поэтов мне хотелось бы здесь иметь. Я даже просил обратиться к ним, если сборники достать трудно. Ведь кое с кем я и сам был знаком, а с другими наверняка есть общие знакомые. И «Золотую розу» Паустовского, и книгу Л.Чуковской о редактуре я заказывал отнюдь не из одного только восхищения их гражданственностью. Стыдитесь! Трудно уж литературного калачика арестантику подать...

Фаюмы, а когда выйдет ваша разрекламированная книжка?^*

Теперь — слово к сыну.

Сын мой, чадо мое любезное! За полной невозможностью сделать тебе подарок подкину-ка я парочку родительских наставлений (очень удобный способ заматывать подарки — дешевый, благопристойный, не подкопаешься!). Итак, первое (свинство мое еще и в том, что я загребаю жар чужими руками: советую прислушаться к советам другого): во втором номере «Лит. газеты» от 11/I опубликована статья Колмогорова. Рекомендую ее твоему вниманию, сын мой. Этот самый Колмогоров, судя по статье, неглупый малый; впрочем, я и раньше слышал о нем что-то одобрительное от наших физиков-математиков; кажется, это его банда мутила воду насчет «поверки алгеброй гармонии»? Нет, серьезно: иногда увлечение этой самой интуицией приводит к «кондачковому» методу; так, во всяком случае, обстоит дело с искусством, думаю, что и в науке так же. А у тебя, друг мой, мелькают иногда задатки «кондачкиста». Правда, меня очень обеспокоили цифры, приводимые Колмогоровым, — насчет поступивших в вузы.

Второе: я охотно подарил бы тебе книгу, которую столь высоко чтил Остап Бендер, — и именно в связи с шестнадцатилетием^*. Комментарии, я надеюсь, не требуются.

Это все я написал в «открытом письме» по врожденной своей злокозненности — чтобы и другие тебя цукали. А отдельное письмо А.Ю.Даниэлю еще имеет быть.

Уф, исполнил родительский долг!.. Гора с плеч.

В связи с приближающимся праздником 8 Марта я встал на трудовую вахту. Сегодня, в последний день февраля, я выдал на-горa 16 пар рукавиц! Норма — 57 пар...

Вчера я получил квитанцию на заказное письмо, отправленное 15 февраля. Дата отправления на квитанции — 24 февраля. Письмо девять дней держали на проверке. Мое терпение лопнуло, и я написал заявление на имя Генерального прокурора, в котором описал все это свинство с письмами. Жаль только, что забыл написать об изъятии фотографий и о том, что мне не отдали твое письмо с цитатами из коммунистической прессы, объявив его «антисоветским». Но это еще впереди — если это безобразие не прекратится. Если ты, Ларка, сочтешь нужным, подними и ты шум в прокуратуре и в МООПе. Только что получил два письма: от Михи [Бураса] и от Маринки [Домшлак]; первое из Черкасс — 9 дней пути, второе — из Москвы — 16(!) дней.

Ладно, хватит об этом!!! Гневаться по этому поводу мне уже просто невмочь. Теперь поболтаем-ка лучше о самих письмах. Миха рыдает, что, мол, башка седая. Цыц, дурень! Ну что за свинство, право? Я вот лысею, мечтаю о седине, а он плачется. Ей-ей, с ходу бы махнулся, не глядя. Но он же, собака, сам не захочет... Склонность к скулежу — это что-то новое у Мишки. И я очень надеюсь, что это явление временное. Я думаю, что оно вызвано моральной травмой, нанесенной Ленкой и ее сообщником. Прошу прощения у молодоженов...

В Маринкином письме меня восхитило абсолютное непонимание лучшего и худшего в собственных письмах. На каждое письмо, написанное ею «обдуманно», можно было бы фыркать по многим причинам. А вот слова, которые пишутся ею сразу, экспромтом, без черновиков, — прелесть. И то, о чем Маринка бегло упоминает, очень мне интересно. Близкое знакомство с идеями XVIII века об общности здания, декорации, парка и пр. мне бы совсем не повредило. «Сколь поучительно зрелище вида, в единое мгновение меняющегося!» Если я не ошибаюсь, то именно так писал Сумароков о театральных декорациях^*. Увы, я изучал XVIII век несколько однобоко. Не считать же за изучение мою халтуру в Останкине^*. Что ж, если Маринка сможет понемножку просвещать меня, я буду рад и благодарен. Ну и что, что я глупый, — зато я внимательный! Ну просто одно сплошное ухо. Так и есть — одно, правое.

А Гельвеция, о котором писала Ира Кудрявцева, я читал. Не соврать бы — где-то в четырнадцатилетнем, кажется, возрасте. Я был ребенком не по годам придурковатым и решил, что Гельвеций поможет мне снискать благосклонность одной девочки. Целых полторы недели читал. И, можете представить, таки прочел. Громадную книжищу — «О воспитании». Результатов (желаемых) не было, потому что собственно на ухаживание у меня времени уже не осталось. Никогда больше я подобных глупостей не делал. И в ближайшие 26 лет полагался только на самого себя. Я до сих пор отношусь с подозрением к философам... И, кажется, не без оснований: практических результатов от них маловато. Или только отрицательные. Вы, конечно, понимаете, что к марксизму это не относится хотя бы потому, что я не могу судить о нем, не знаком.

Словом, о моем любимом столетии у меня сведения довольно скудные.

А теперь еще о быте. Вот я расстался на 11-м с трехцветной кисой. Ан глядь — и здесь кисы есть. И кисы очень милые.

Кот — черный — выглядит так:

Кот серый — так:^*

Экие фигуристые, правда? Еще бегают разные-всякие котяры, но не такие выразительные. А 4 дня назад был у меня разговор с лошадью. Я ее укорял, почему она, имея свободный выход за зону и целых четыре ноги, не совершит побега. Говорит, что без паспорта на работу не устроишься.

Да, попросту говоря, соскучился я без наших звериков. Если догадались бы меня — то-то бы хорошо! — отправить куда-нибудь в ссылку, я бы Кирюшку забрал к себе. Розовые мечты... Тешу себя ими по 10–15 минут перед сном. Богоспасаемые старцы кряхтят, и я под эту музыку фантазирую, вышиваю по канве.

Зима, видно, кончается. Снег мокрый, талый. Но сказывают старожилы, что здесь каждую весну чуть ли не наводнение. Можете и вы угодить в эту самую распутицу (она же распутница).

Не тушуйтесь — здесь, ежели что, на лодках перевозят. Но однако я не уверен, что наше свидание вообще состоится. Строго-настрого приказываю: непременно перед выездом — телеграмму начальству. Укладывайте гостинцы только после положительного ответа. И хорошо бы все это согласовать еще и в Москве.

Главное — не унывайте, как бы дело ни обернулось.

Больше оптимизма!

2/III/67

Вот что, дети мои: я хочу нынче отправить письмо (уйдет оно, правда, только завтра — уже 9 ч. вечера) и поэтому напишу еще лишь несколько фраз.

Еще раз о себе и о своем состоянии: все мои переживания, соображения и всяческие становления не мешают мне сейчас пребывать в отличном расположении духа, петь ребятам Окуджаву, трепаться, пытаться наводить «аккурат» на и в тумбочках (воюю с Ронкиным: он на целый порядок — на целый беспорядок — безалабернее меня) и прочая, и прочая.

О Тарковском напишу в другой раз — для Маринки.

Напишите, что с дочкой Петрова^*.

Ларик, черкни хоть пару строк Антону [Накашидзе] с приветом от меня^*.

В очередном письме будет два персональных послания: тебе, Ларка, и тебе, Санька.

Очень вас всех целую. Ю.

Да, вчера я получил бандероль со значками, «курильщиком» и фильмоскопом; теперь у меня 3 (три) фильмоскопа... и 3 (три) комплекта видов Ленинграда...

Леня [Рендель] и Виктор [Калниньш] кланяются; Валерий [Ронкин], Сережа [Мошков] и Энн [Тарто] шьют рукавицы, а то бы тоже поклонились. Ю.

¹ «Опасные связи» — роман фр. писателя Шодерло де-Лакло^*.

² Фаюм и Герчук — одно и то же лицо.

³ ВАК — Высшая Аттестационная Комиссия.

⁴ Рифма — созвучие в конце стихотворных строк.

⁵ Умыкнули — сперли, слямзили, свистнули, шопнули (лаг.), с......и, е....и, и т.д., и т.п.

⁶ «Кое-кто еще» — строка из неприличной песенки.