письмо двадцать девятое

8/VI/67

Ну-те-с, мои любезные, опять я выбился из графика. Увы, не все в этом мире зависит от собственных желаний; но, разумеется, есть во всем этом и хорошие стороны: так, например, с меня сняты всякие заботы о быте, труде, отдыхе и пр. Вот и получилось, что мне предоставили двухнедельный отпуск, четырнадцать суток я не работал^*. Если бы я писал пьесу, то совершил бы плагиат, назвал бы ее по Ибсену: «Кукольный дом» («Норa»). Действие шло бы под сплошные аплодисменты — но не зрителей, а действующих лиц: мы хлопали по стенам, по себе — уничтожали всякую летающую и кусающую пакость; было даже предложение назвать наше заведение «Дом отдыха "Комарики"». Хорошо звучит, правда? Но это все уже позади, а впечатлений у меня (и довольно сильных) прибавилось^*.

Опять начала барахлить почта. Так, на твоем, Ларка, письме от 30/V (последнем) стоит № 7, а на предыдущем, от 16/V — № 2; либо ты спутала нумерацию, либо четыре письма потерялись. Но и на том спасибо, оба этих письма меня чрезвычайно порадовали, равно, как и бандероли. Я уже не припомню, писал ли, с каким удовольствием я перечитывал «Записные книжки» И.Ильфа — очень мне было интересно и приятно. Да, и чудесные рисунки Иры я получил — спасибо ей.

30 мая, под вечер, я вдруг взвыл. «Что с вами?» — спросили меня. Я объяснил, что вспомнил фирменное блюдо Ирины — бутерброды^*. Тогда взвыли все хором, а потом начали горячо обсуждать холодные закуски... Ничего, посты содействуют самоуглублению. Сидишь эдак ночью, когда не спится, в позе «лотос», рядом похрапывают, ночь тиха, пустыня внемлет богу, и кишка с кишкою говорит, стихи сочиняются (одно, может быть, я в этом письме отправлю — а «Чужие огни» вы получили?); так вот, сидишь, познаешь сам себя (ничего особенного, кстати, там внутри не оказалось), и почему-то возникает дурацкая уверенность, что скоро я смогу вернуться к моему обычному легкомыслию, столь вожделенному сейчас.

Лене [Невлеру] спасибо за фотографию; как, простил он тебе потерянные сапоги?^* Он по-прежнему в «Д.И.»? А Фаюм?^* Ушел ли он из редакции или нет?

Окончательно и бесповоротно решил не отпускать бороду. За две недели она отросла изрядно, и видок же у меня был — ох! Хоть сейчас на роль Барона из «На дне». А сейчас я отмытый, обстриженный и выбритый. Сделаю-ка я перерывчик на обед, а вечером соберусь с мыслями и еще напишу.

Вот и вечер, и праздник: три письма от тебя, Ларка (нет № 3), письмо от Саньки, письмо от Леньки Золотаревского, от Борьки того же названия, от Майи З[лобиной] (с пикантными фотографиями), от Аллы Кремянской и от Алки (с одним «л») [А.Сергун]. Во улов! Кроме того, сегодня будет какая-то бандероль.

Пока я прочел письма «начерно»; перечитаю и буду отвечать персонально. И, по возможности, подробно.

9/VI/67

Итак, первым у меня на очереди Борька. Точнее — одно место из его письма, про Казакова. Фи, что за выражение — «подонок»! Но дело не в выражениях, а в том, что Борька пишет, что, мол, потерял полюбившегося автора^*. А почему, собственно, потерял? Послушайте, братцы, давайте-ка оставаться объективными; это, кстати, то оружие, которое украшает воина и которое никогда не возьмет в руки сукин сын: побоится. Так вот, прошу прощения за прописные истины: во-первых, люди (а писатели — тоже люди) меняются, во-вторых — и это самое занятное — позиция художника и позиция гражданина могут не совпадать. «Тому в истории мы тьму примеров слышим»^*. Я вовсе не лезу во всепрощающие христосики, но я абсолютно убежден в том, что «Тихий Дон» — талантливейшая, интереснейшая и полезнейшая книга; я нежно люблю «Белеет парус одинокий» и думаю, что рассказ «Отец», написанный в 20-х гг., — один из лучших рассказов советской литературы; «Капитальный ремонт» — прекрасный образец художественной публицистики, книга с точными, образными и язвительными характеристиками, очень запоминающимися; и мне очень жаль, что автор «Дяди Степы» ушел из детской литературы — покойник был чудесный поэт^*. Я вовсе не забыл, что все эти люди после этого и кроме этого писали и говорили (а также чего они не писали и не говорили!), но почему же я должен разлюбить сделанное ими раньше? Разве «Санаторий Арктур» или «Я был актером» что-нибудь потеряли оттого, что Федин держится не так, как этого от него следовало ожидать? А Казаков — ну что ж Казаков? Очень хорошие рассказы есть у него и не очень хорошие. Если он не заболеет творческой импотенцией, как некоторые вышеупомянутые, художник в нем всегда осилит непорядочного человека.

А может, прав Евтушенко и рассказы за Казакова пишет «маленький гномик»? Есть такое стихотворение в присланном сборнике. Большое, кстати, спасибо за стихи.

Вот ведь как занятно получается: начал письмо в Озерном, а продолжаю в Явасе! Да, да, я на 11-м, но, к сожалению, в том самом заведении, в котором вы видели меня прошлым летом. Сейчас это бы вам не удалось, ибо я «сижу на нарах, как король на именинах (а сколько «н»? Я что-то совсем обезграмотел)»^*. Короче говоря, подвели итог всем моим прегрешениям и вкатили мне 6 месяцев камерного режима. Прости-прощай, моя швейная карьера!

А теперь, чтобы не было никаких кривотолков и никакой болтовни, считаю необходимым заявить следующее. Я вел и веду себя единственно возможным для меня способом. Я вел бы себя так, если бы получал письма иного содержания, чем те, что я получаю. Я вел бы себя так, если бы не получал никаких писем и известий. Никакие внешние события, никакие сообщения извне не меняют и не изменят ни на гран мою точку зрения на то, как мне должно себя вести. Я вовсе не считаю себя непогрешимым, но держу пари, что, находясь на моем месте, некоторые мои друзья, вроде Тошки Якобсона или Сашки Воронеля, давно заработали бы себе добавочный срок: исхожу из учета мускулатуры и вспыльчивости. Это раз.

То, в чем меня обвинили, на 90% — вранье, а если бы я не сделал остающихся 10%, каждый из вас был бы вправе плюнуть мне в физиономию. Это два.

Камерный режим — это не такие уж страсти-мордасти, чтобы переживать. Просто во внерабочее время я буду в закрытом помещении. Питание почти то же самое, можно читать и писать до отвала. И можно курить, лежа в постели! Подумать только, со времен Лефортова у меня не было такого комфорта! Могу получать бандероли (бадминтон мне уже не понадобится) и письма в неограниченном количестве. Самое неприятное, самое тяжелое — это 1 письмо в два месяца. Тут уж ничего не сделаешь, будем терпеть. Ну, и конечно, общение ограничено коллегами по помещению. (Один из них — Леничка Рендель, угодивший сюда до конца своего срока). Ну, ясное дело, никаких кино, бильярдов и пр. (шахматы есть). Зато и никаких душеспасительных бесед, это три.

И, наконец, четвертое, очень для меня важное. Я нахожусь в самом умиротворенном, самом благополучном состоянии духа. Я чувствую, что завершился какой-то процесс во мне, что-то подошло к высшей, как мне кажется, отметке. В общем, очень мне хорошо. Я сегодня могу сказать, что я в мире и дружбе с самим собою, в оборонительном и наступательном союзе.

10/VI/67

Ну вот. Прошла первая ночь под этим гостеприимным кровом. А утром мы пошли на работу, и по дороге я увидел милые морды: Валерия [Румянцева], Толю [Футмана], Антона [Накашидзе], Валерия С[молкина]. Перекинулись бессвязными приветственными кликами. До чего же я рад был хоть издали полюбоваться ими! И Кнута [Скуениекса] видел. И многих других. И — главное — видел Андрюшку [Синявского]. Он выглядит очень неплохо, вид бодрый, пролетарский. И думается мне, что ни люди, ни обстоятельства нас не рассорят. Есть у меня такие соображения. Мне, конечно, не удастся толком поговорить с ним, но существует же чтение мыслей на расстоянии — нам-то с тобой, Ларик, это очень хорошо известно. Я по роже его увидел, что все в порядке. Мысль же, что твои или Машины [М.Розановой] акции могут изменить наши отношения, настолько нелепа, что ее даже опровергать не хочется. У меня сегодня аж захолонуло от счастья. И никто, понимаете, никто не смеет вякать, что между нами какое-то соперничество. Нам делить нечего. Шумиха, которая идет вокруг нас, абсолютно не трогает меня (я имею в виду не практическую сторону, а самолюбие, честолюбие и прочую муру); я всегда знал и знаю, что Андрей как писатель неизмеримо выше меня, и это меня нисколько не огорчает.

Вот. А на работу мы с Леней сегодня не попали: надо было сдавать вещи в каптерку, отбирать нужное на ближайшее время. Теперь уж до понедельника мы бездельничаем.

А теперь я малость подзакушу, а затем продолжу ответ на письма. Какая жалость, что известие о моем камерном состоянии дойдет до вас раньше этого письма! Я совершенно серьезно и без всяких поз и преувеличений говорю: «Я очень доволен случившимся». А если и начальство удовлетворено, то все в полном порядке.

Забыл написать я, что вчера, в самый момент отъезда, я получил письмо от Михи [Бураса], «Природу» со статьей Мусика [Каганова] и письма от него, и первое июньское твое письмо, Ларка.

Итак, продолжим наши игры. Леньке Золотаревскому привет и благодарность за письмо с картинками. А что, зверей он совсем перестал рисовать?

Письмо Аллы Кремянской очень милое; однако известие о том, что она собирается стать бабушкой, меня даже как-то ошеломило. Мать честная, какие же мы почтенные, оказывается, люди! Ей — моя благодарность и привет ее родителям, Борису и совсем неизвестной мне Ирине^*.

Что же до Алкиного [Аллы Сергун] письма, то только диву даешься, как мгновенно и полновесно она отреагировала на мою уступку в смысле почерка: письмо, которое я позавчера получил, вдвое неразборчивей предыдущих. Нет, буду точным: каракулистей написано. Но я уже приноровился и разобрал без труда. Растрогало меня сообщение о том, что Наталья Петровна волновалась обо мне^* и даже хотела кому-то доказать, что я хороший. Да, тогда — лет эдак 27 назад — я действительно был хороший, и тогда — на педсовете — такое заступничество могло бы иметь успех... Алка пусть пишет, мне письма ее очень дороги, и мне очень грустно, что я не могу написать прямо ей.

Вообще теперь, когда мои контакты так резко сократились, мне было бы очень полезно для здоровья получать чуть больше писем, чем я получал последнее время...

Санька, а ты пижон, оказывается?! Листочек твой я получил, прочел и огорчился. Право же, после пятимесячного молчания ты мог бы написать поподробней и повразумительней. Ты же понимаешь, что меня интересует все: от состояния Кэрькиного хвоста до твоих академических (не)успехов. И включая такую деталь, как, скажем, мама.

14/VI/67

Я не знаю, что уж там делал Мусик в своем «Клубе любителей фантастики», но наиболее фантастической мне представляется его идея, что я смогу хоть что-нибудь понять в его статье о гелии. С таким же успехом можно было бы давать уроки бальных танцев кашалоту или читать лекцию о человечности Жозефу Фуше^* (или его нынешним коллегам и единомышленникам). «Метать бисер перед свиньями» — вот как это называется (метатель — Мусик, бисер — научные сведения, свинья — я). А о письме он напрасно беспокоился: очень хорошее письмо и интересное. Привет и поцелуи ему, Елке, родителям. Как сейчас здоровье И[саака] Я[ковлевича Каганова]? А можно мне быть заочным членом «Клуба любителей книги»?

А теперь, Ларонька, о твоем письме, безмерно меня огорчившем. Настолько огорчившем, что я не выдержал и поделился своей обидой с Леней — хотя бы для того, чтобы он по возвращении подтвердил полную независимость моего поведения от внешних событий. Я уж не знаю теперь, что мне делать: ругаться последними словами, умолять на коленях, отмалчиваться? Я не понимаю, почему непременно нужно учить друг друга? И почему люди не имеют права на самостоятельность, на свои собственные решения и на свои собственные ошибки? Почему считается, что вопросы и решения, связанные с очень личными, очень интимными сторонами жизни, могут становиться предметом обсуждения? И, наконец, кто имеет право за моей спиной, в мое «отсутствие» отлучать от моего дома тех, кому я симпатизирую и от кого видел только внимание, чью поддержку я ощущаю все эти полтора года переписки?!

Что это за убогое и оскорбительное представление обо мне, как о бычке, которого можно водить на веревочке?

И разве помощь (любая — от доброго слова до пачки денег) дает право настаивать на том, что единственно верная точка зрения — помогающего?

И как, наконец, не понять, что все это, начиная от идеи «повышенных требований к характеру друзей» и кончая зубодробительными советами избрать «разумную линию поведения» — как не понять, кто от этого выигрывает, кто в этом кровно заинтересован?

Послушайте, ну пожалуйста, сядьте рядком и потолкуйте ладком. А еще лучше — выпейте винца и послушайте хорошие песни. И пусть все идет своим чередом, и пусть каждый сходит с ума по-своему. И не думайте, что это «сумасхождение» так уж влияет на мое житье-бытье. Ведь этот «modus vivendi» определился в первый же день моего прибытия в Явас — и не по моей инициативе, и не в связи с поведением моих близких^*.

Если бы вы знали, как инородно вторгается эта ваша московская музыка в мое теперешнее состояние. Может быть, я полегоньку начинаю чокаться, но до чего же у меня сейчас все хорошо! Ощущение веселой сосредоточенности, спокойной уверенности в себе, рабочее настроение — помнишь, Лар, какое: когда мрачная морда, а внутри — пьян от радости, что слово к слову идет...

Я письмо это отправлю завтра, не хочу затягивать, и так вы его получите на две недели поздней обычного. А сейчас, чтоб не забыть, поручения.

Учебник Виктору [Калниньшу] попробуйте все же послать, по одному тому, и попросите подтвердить получение первого.

Напиши, Лар, Валерию Ронкину о том, что здесь у нас все в порядке и что я очень доволен переселением. Привет им всем от меня и Лени.

Мне очень нужна вата для уха.

Лене Невлеру: не нужно никаких расследований по поводу анонимки^*. Я ведь написал об этом не для друзей. У меня просто нет возможности писать отдельные письма пакостникам.

Сообщи мне, Ларка, все-таки № нашего телефона. Но, пожалуйста, без мистических выкладок Иосифа Ароновича [Богораза]: вероятно, именно они смутили цензуру и самый номер оказался зачеркнутым.

Если возможно, регулярно высылайте мне «Лит. газету», «Новый мир» и «Иностр. лит-ру».

Об августовском свидании и не думайте: содержание на камерном режиме исключает всякую возможность свиданий. «Не положено.» Теперь мы увидимся не раньше 1968 г.

Зубную щетку новую!

Вот и псо.

Да, еще. Наташка пусть пишет мне, а не Леньке, а то я ревновать буду. Вот еще новости! Любимая моя Наташка присылает письмо с адресом, но без фамилии. Раздается крик по лагерю: «У кого в Москве есть знакомая с фамилией Садомская?» — «У меня! У меня!» — отвечаю я по-хозяйски. «Шиш, — говорят мне. — Здесь обращение "Дорогой Леничка!"». Представляете, как я взвыл? А тут еще ты, Ларка, пишешь, что Наташке, именно ей, я подарил самое лучшее стихотворение^*. Обидно-то как!

Вот назло написал я еще лучшей (так мне кажется) и дарю его — хоть и очень страшно дарить самодельщину мастерам (это я без всяких шуток) — дарю его Нелке Воронель^*. Оно на следующей страничке и нравится мне. Писано (точнее — сочинено) в обстоятельствах экзотических. В какой-то мере оно выражает мое теперешнее состояние и настроение.

Я собираюсь всерьез заняться переводами — бытовая сторона складывается так, что я смогу это делать. И, вероятно, продуктивней, чем раньше. Ведь за все полтора года я перевел всего шесть небольших стихотворений. А прозу, видно, придется отложить до возвращения.

Может, я еще что-нибудь припишу, но на всякий случай — до свидания, до августовского письма.

Обнимаю вас всех, целую, жду писем. Ю.

P.S. Санька, милый, не сердись за «родительский» тон. Попробуй писать почаще и чтоб информации было погуще. Будь здоров, малыш.

P.P.S. Сейчас по радио передают матч «СССР—Австрия». 4-й гол забил Стрельцов. И я вспомнил, как недавно один «бытовичок» говорил мне, раздуваясь от гордости: «Я с Эдиком Стрельцовым вот как с тобой разговаривал!» Это я к тому, что ваш покорный слуга — личность, конечно, известная, но где уж тягаться с Эдиком! А Сашка, охламон, пишет, что я «моден» — как бы не так! И, главное, никакой надежды, что я стану «звездой футбола»!..

12/VI/67

Только что мне сказали, что все-таки назначены какие-то процедуры для моего уха. Думаю, что это одно из последних достижений медицины — что-нибудь вроде промывания. И времени, чтобы назначить лечение (предварительно посмотреть меня), понадобилось совсем немного: всего один год — в июне прошлого года я попросил показать меня ушнику.

Целую — Ю.