письмо тридцать восьмое

5/II/68

Сегодня во время перекура я приставал к Бену [Ронкину], уличая его в литературном невежестве. Разъярившийся Бен завопил: «А вот вы, который литератор, — кто написал «Новую Атлантиду» — ну-ка?!» Я без запинки рявкнул: «Фрэнсис Бэкон!» Все примолкли, а потом Виктор [Калниньш] с удивлением сказал: «Смотрите-ка, знает». Некоторое время я тупо смотрел на их почтительные физиономии, а потом робко спросил: «Ребята, а что, эту самую «Атлантиду» и вправду Бэкон написал? Я ведь так просто, чтобы ответить...» Когда мы перестали корчиться, выяснилось, что есть еще и Роджер Бэкон... Жутко образованная публика. Валерий, когда мы с ним пребывали сам-два^*, читал мне лекции по истории социальных учений, аж от Платона начиная. А может, еще раньше, я уже позабыл. Немножко запомнил о Бакунине и Кропоткине, о Бланки. Уж больно живописные фигуры.

Подсунули мне статью Сикейроса в «Днiпро». Наверное, Игорь [Голомшток] и Фаюмы стукнут меня по башке за непочтительность к великому художнику, но, по-моему, болтовня. «Веревка — вервие простое» — это одно, а другое — пресловутый социальный заказ... Надоело. Писал бы своих большеногих пеонов и рукастых обольстительных баб — и помалкивал бы в тряпочку. Хучь с заказом, хучь без заказа — все равно же у него здорово получается.

Что-то мне совсем перестали художественные новости сообщать. Или выставок нет интересных? А что поделывает скульптор Вадим Сидур? Чехи его по-прежнему любят? Он — талантливая борода, а жена его — милая и умница. И подвальчик у них уютный^*. Когда-нибудь я попрошу его изобразить меня в виде спирали (его — это Вадима, а не подвальчик), или в виде конуса, или в виде дырки, или еще как-нибудь похоже.

Нешто пойти махорочкой подымить?

Ура-ура, пришла телеграмма о получении моего письма! Я понимаю, как вам обидно, когда ваши письма до меня не доходят; а мне-то каково думать: а вдруг не дошло? Больше всего я боюсь, что вы сразу же начнете всякие страсти-мордасти выдумывать. Это вам, в вашем «прекрасном далеке», чудится все хуже, чем есть. А вы зарубите себе на носу: по-настоящему плохо мне вообще быть не может. У меня, как говорили на войне, очень надежные тылы — вы. И поэтому я ни-че-го и ни-ко-го не боюсь. Это я не хвастаюсь, хвастаться нечем. Я уверен, что есть некий барьер, преодолев который (или если тебя через него перекинут), можно уже не бояться. Ну вот не боязно — и все тут. Как бывает не холодно. Так-то, братцы-кролики.

8/II/68

А дни идут, вот так идут, идут и идут, как в известном анекдоте. И между прочим, в том же направлении. Видите, столько их прошло, что даже паста кончилась. Событий никаких экстраординарных у нас здесь не произошло пока. А что у нас могло бы здесь случиться? У нас блаженство — тишь и благодать. Сидим у печек, греемся и курим — нам многие завидовать могли б. Вы не знаете, с чего это меня вдруг на пятистопный ямб потянуло? Просто я почувствовал серьезность пушкинского вздоха: «Четырехстопный ямб мне надоел; Им пишет всякий. Мальчикам в забаву пора б оставить». (К сведению рядового читателя: Пушкин, «Домик в Коломне».) Вот я и становлюсь на стезю любителя пятистопного ямба. Но вы не волнуйтесь — я немножко похожу по этой стезе, а потом вернусь к другим стихотворным размерам, более мне привычным.

Черт, как меня раздражает этот учительский грифель! Будто отметку под сочинением ставлю.

Погоды у нас тут отменнейшие. Не холодно, солнышко светит; днем выходишь — жмуришься, ватник нараспашку, дымок в небеса. И сам себе внушаешь: «Сегодня непременно часок перед сном походить надо». И как залезешь под бушлат, как пригреешься, да еще треп разнообразный — так и вздохнешь: «Ладно уж, завтра похожу».

А у Конецкого в книжке детальки изящно и со вкусом сделаны. Но в одном месте он наврал: там у него герою не спится под легким одеялом, не хватает тяжести ватника или шинели — это после трехмесячного-то лечения в тыловом госпитале! Кстати, в ночь на 10 декабря я долго не мог уснуть: слишком мягко было^*.

Сегодня у нас был ушник. И хотя у меня, по моему разумению, все в порядке, я все-таки пошел к нему. Он посмотрел, поковырялся и сказал, что почти вся полость сухая, что все хорошо. Стоило ради этого попасть сюда! Ну не на 5 лет, а на год-два безусловно стоило. К сожалению, специалисты по другим недугам не считают, что пора кончать госпитализацию.

Нет, писать так больше невозможно. Попробую-ка я другой грифелек. Ну-ка... Ага, совсем другое дело.

И вот этим самым новым грифелем я напишу сейчас что-нибудь выдающееся. Например, рассуждение о том, как легко и привольно живется нашей компашке. Сегодня после длительного перерыва — ларечный день, и население стройными рядами в полном беспорядке бросилось отовариваться. А нам плевать, и мы вразвалочку полезли в умывалочку (она же курительная), потому как около ларька нам делать нечего. Мне — потому что денег нет, другим — по другим причинам^*. В общем, как выражается его величество Фольклор: «Хорошо тому живется, у кого одна нога: и порточина не рвется, и не надо сапога». На эту же тему сказано писателем над названием Шолом-Алейхем: «Мне хорошо — я сирота».

9/II/68

Скажите-ка, господа хорошие, как вы думаете: чувство юмора — это не аморально? Что-то подозрительно много тянет эта лошадка, вывозит из любых этих, как их? Да, выбоин и колдобин (я правильно написал? А то у нас тут жуткие защитники и ценители великого и могучего русского языка. Я сказал как-то одному очень важному дяде: «Приветик!» — так он, представьте себе, очень обиделся и даже что-то произнес о моей «приблатненности». Ах, разве знаешь, разве знаешь, где найдешь, где потеряешь...)

Да, так значит — о чувстве юмора. Вероятно, оно прорезaлось с хиханьками-хаханьками, и изобретатель этого самого чувства думал: «Экий я молодчина, ай да я, экую штуку открыл! Хи-хикс...» А потом... а потом рвал на себе все, что мог, и с выражением декламировал стихи Д.Самойлова: «Я, Шварц Бертольд, смиреннейший монах...» Видите ли, я хорошо усвоил поучения моих друзей — гадов-физиков^* о том, что в поступательном движении человечества к неизбежному светлому будущему всякая находка — и добро, и зло. И хотя я до сих пор не могу разобраться, кто Роберт Вуд, кто Робин Гуд, но эта премудрость легла в меня, как арбуз в авоську; и я сам иногда за голову хватаюсь: «Ай, батюшки, над кем смеюсь?!» Над собой и смеюсь. Скажем так: чувство юмора, обращенное на себя, не может быть аморальным. Или может? Вообще, оказывается, шутка — страшное дело. Вот смотришь на человека — вид солидный, морда — даже какое-то шевеление мысли замечается, ну прямо тебе лорд-хранитель печати. Так. Пошутишь. Шевеление усиливается. Повторишь. Слышно, как скрипят шестеренки. И — как гром! — улыбка. И вот, когда эту же самую физиономию видишь улыбающейся, только тогда со всей очевидностью понимаешь: да ведь дурак. Да вы сами попробуйте представить себе, как улыбается... ну кого бы вам посоветовать? Ладно, сами найдете кого...

Маленькое объявление: требуется одинокая дама, не моложе 35 лет, желающая получить в полную собственность довольно обширный и комфортабельный дом на Черноморском побережье. Есть такая? Желающие могут выдвигать свои кандидатуры. Да, совсем было забыл: к дому имеется небольшой довесок — мужчина 50 с гаком лет; сидеть ему еще не то 9, не то 10 лет. Впрочем, доверенность на дом он готов выдать немедленно — был бы человек хороший. Ну, разумеется, всякие формальности неизбежны: обмен письмами, фотографиями и пр. Я еще не выяснил, какие требования по части образования, но думается, что высшее устроит его даже без ученой степени. Собою он недурен: несколько напоминает Бориса Вульфовича (харьковского — помнишь, Ларка?) и красноречив: употребляет ритмо-мелодические единицы^* примерно через два слова на третье. Ну как, бабоньки? Только не передеритесь между собой. Все равно подлизываться надо ко мне — я главный консультант и брачное бюро одновременно. Вообще женихов у нас здесь с избытком. Вылезет этакий на крыльцо и орет через забор (далеко-далеко виднеются силуэты^*): «Девочки, подженимся?!» — и брык! Припадочек. Или челюсть от крика выпала. Или еще какая-нибудь немощь, свойственная столь нежному возрасту. Весело, правда? Смеху полные штаны.

10/II/68

Я сглазил погоду. Опять холодина, опять ватные брюки, и ватник — на все пуговицы, и в цеху с утра поздравляют друг друга с легким паром изо рта. Ничего, мы все это возмещаем усиленной жратвой. Да-да, не надо думать, что каждый здесь хватает кус — и в защечный мешок. Еще не ослабла казацкая сила, и местный филиал Запорожской Сечи рассудил, что негоже нам пятерым сидеть без курева, жира и сладкого. В результате мы пируем. Кстати, этот Помгол^* коснулся почти всех, кто в таком же положении, что и мы.

Ларик, не напомнишь ли ты мне, когда точно выходит твой названый брат [А.Футман]? Мы здесь хоть кофейку тяпнем в честь этого события.

Раздирают меня черти стихосложения. Я незнаком с демонологией и не знаю, как их зовут, но эта банда осаждает меня ежедневно, хотя и без видимых (в буквальном смысле слова) результатов. Шарахает меня в крайности: то в нежную лирику типа «А я думал: как бы ты выглядел, если б я тебя ляпнул в морду?» (И. Сельвинский)^*, то в интеллектуальную поэзию на манер «Идет бычок, качается, вздыхает на ходу...» (кажется, Барто?). Но трудно что-то делать. И поэтому — «мной овладело беспокойство» и т.д.^*

Вот. В телеграмме ты, Ларка, написала: «Поскорее пиши еще». Писать поскорее я не могу, но отправить поскорее — это вполне возможно, и я отправлю это письмо завтра. Так что очередное письмо будет нескоро. Не беда — у меня поднакопится впечатлений, событий, соображений^*.

11/II/68

Ну что ж, еще несколько слов напоследок. Очередное письмо я смогу отправить только в начале марта, и придет оно где-нибудь в середине месяца. Поэтому, Санюшка, я заранее поздравляю тебя, милый^*. Я жалею о многом, оставленном мною «по ту сторону»; но, пожалуй, больше всего мне жаль, что я не вижу, как ты взрослеешь. Какими мы с тобою встретимся? Нужен ли будет «процесс притирания»? Шутка ли, тебе будет 19 лет, а мне 45. Как будет с пресловутой проблемой «отцов и детей»? А, черт с ней, с проблемой, увидимся — разберемся. Будь здоров, дружище. Держись, не срывайся. Я тоже стараюсь держаться. Мне, правда, легче — мои цели ограничены во времени и пространстве довольно жестко: день, неделя, ну месяц, самое большое. А насчет пространства ты сам видел. И они, эти цели, вполне конкретны — а это всегда проще. И пожалуйста, не теряй головы ни по какому поводу. И маме не позволяй. Эмоции, «пепел Клааса», накал страстей, — все это, конечно, хорошо. И нужно. Но самые мудрые, самые нужные на свете люди — настоящие поэты — никогда не забывали, упомянув о «святой злобе», добавить: «Гляди в оба!» И провозглашая здравицу музам, тут же утверждали: «Да здравствует разум!» Прости меня, я не стал бы надоедать тебе поучениями и цитатами, но я очень волнуюсь. Поэтому я и открытки просил писать еженедельно. Еще раз — обнимаю тебя, мой большой сын.

Всего доброго, друзья. Все было, есть и будет в порядке.

Ваш Ю.