письмо сорок первое

20/III/68

Вот значит как: стоило мне отправить письмо, почта тут как тут: три письма (№ 5, № 6, № 1), и открытка от тебя, Ларик, и письмо от Леньки [Ренделя].

Перво-наперво — мои поздравления, приветы и поцелуи Неле и Леньке (Неле — отдельно — соболезнование); известие об этом событии произвело сенсацию*. Вчера как раз был «день Богдана» (а у нас аж три Богдана), мы собрались на «суаре», и я объявил новость. 15–20 глоток дружно рявкнули от восторга, а затем высокое собрание оказало мне честь — поручило приветствовать молодоженов, что я с удовольствием делаю. К сожалению, Валерия [Ронкина] и Сережи [Мошкова] сейчас на 17-м нет, а то бы они порадовались вместе с нами.

Я очень рад, я думаю, что это чудесно для обоих; я не сомневаюсь в отменных душевных качествах Нели, а Ленькины доброта, человечность, заботливость мне известны из нашего общения. В общем, дети мои, будьте счастливы и пришлите мне традиционное семейное фото.

Еще очень хорошо, что Леня работает и зарабатывает. Что-нибудь вроде внутренних рецензий — так? Пусть пишет почаще и не забывает, что его письма — радость не только для меня. Все его приветы я передал.

Теперь о твоих письмах, Лар. По порядочку.

Про лошадь Вронского я Бена [Ронкина] не спрашивал — все больше за стихи разговор шел. (Литературно-музыкальная викторина: на какой мотив можно петь «Однажды в студеную зимнюю пору...»?*)

Привет от Сидуров? Опять телепатия: в письме, отправленном в начале месяца, я как раз поминал их.

Про деньги, которые ты послала, я нынче же узнаю.

Наташу Г[орбаневскую] я видел дважды, оба раза у Андрея [Синявского], и один раз даже провожал ее. Описывать мне ее — лишний труд, я ее очень хорошо помню, она — из запоминающихся.

Улыбки, не запланированные по номенклатуре*, я действительно видел своими глазами. Не могу не вспомнить по этому поводу фразочку из дневниковых записей Пушкина. Там один хмырь говорит: «Я, братец, такое видел, что тебе и не приснится. Я видел голую ж... государыни...» За дословность не ручаюсь, но суть такова*.

Нужна ли опека братцу?* Боже упаси! Чуть-чуть сдерживать, чтобы не зарывался.

21/III/68

Продолжаю «письма и комментарии».

О пропадающих письмах Тошки [Якобсона] промолчу, поскольку сам Тошка высказывается об этом на лексиконе, вполне соответствующем лагерной кондиции. А что это за новоявленная энциклопедия русской жизни?*

Эх, жаль Бена нет — я бы ему теперь объяснил, как с пьянством бороться, а то он все бормочет всякие жалкие слова об «общественном мнении», «моральном осуждении», «атмосфере нетерпимости». А Людка [Алексеева] — великий человек и умеет осуществлять оздоровительные акции элегантнейшим способом.

Ларка, а как все-таки называется твое полупочтенное заведение? А перейти куда-нибудь, чтобы поближе, посуше и посветлей, ты не можешь? А то ведь черт-те что: у тебя там, в Москве, на работу уходит больше времени, чем у меня здесь, в Мордовии.

Вычитал я в «Неделе», что весной—летом в Москве будут не то менять №№ телефонов, не то прибавлять еще какие-то цифры. Непременно сообщите мне, как будет по-новому. Все, у кого телефоны.

Ларик, если будешь (когда будешь) писать няне, непременно передай от меня самый сердечный привет, напиши, что я ее помню и люблю. Я и вправду очень часто здесь ее вспоминаю, — заповедь ее сына перед уходом на фронт*. Поневоле вспоминаешь — очень много сходных историй слышу, да и по географии чаще всего тех же*.

Так. Деньги (25 рэ) получены. Спасибочки. Черт возьми, порядочные люди, попадая в заключение, наводят этим экономию в семье, а я, окаянный, разоряю несчастное семейство — соломенную вдову и малютку-сына. А тут еще благотворительностью заниматься приходится — чует мое сердце, этот пропойца и бабник Николай* скоро снова денег попросит... Пес с ним, заткните ему пасть, авось месяца на три-четыре уймется.

22/III/68

Письма: от тебя, Лар (№ 2), от Майки Улановской, от Маринки Фаюм, от Михи [Бураса], от Марка Азбеля. Опять же — по порядочку.

Твое письмо, Ларка. Нет слов сказать, как я доволен твоим — а стало быть, и моим немножко — знакомством с таким знающим, талантливым и человечным медиком. Я всегда смотрел снизу вверх на настоящих профессионалов — в области ли онкологии, психологии или любой другой -логии*. Даже в области литературы, представь себе. Его медицинские советы вполне совпадают с моими планами: я ведь тоже в принципе не сторонник строгой диеты*. Я воздержусь от красивых фраз — не стану утверждать, что ради приязни этого человека стоило садиться на 5 лет; но сидеть, зная, что эта приязнь есть, — значительно легче. Конечно, дело не только в нем одном; симпатии любого Ивана или Матрены* для меня не менее ценны; однако же такой отличный диагност (как ты его рекомендуешь), такой популярный врачеватель не может не знать настроений своих пациентов? Кланяйся ему, пожалуйста; и (если это удобно) мне очень хотелось бы получить хоть два-три слова от него. Я надеюсь, что ты отнесешься к его медицинским рекомендациям с должным вниманием?

Маришкино письмо. Сейчас я буду рычать! Во-первых: бушлат не «чужой», а, насколько мне известно, Юркин [Герчука]. Во-вторых, я его «обжил». В-третьих, этим бушлатом я уже давно только накрываюсь, а хожу в почти щегольской зимней куртке — лагерный в ней только цвет. В-четвертых, плевать я на все это хотел! Хотел, хотел — и плюнул. Чего и вам желаю... Песенку про Рубинчика Соломона я не знаю — это уже «после меня». Кстати, о песенках. Знаешь, Маришенька, а ведь мне тоже «Бабушка» нравится больше, чем «Домик»*. В ней — в «Бабушке» — автора больше; а «Домик», хоть и хорош, но «общее», что ли.

«Хорошее время — XX век...» — этих стихов я почему-то не помню. А ведь думал, что все стихи этого поэта* знаю чуть не наизусть. Ох, поэт, поэт!.. Когда мы прошлым летом разговаривали с Андрюшкой [Синявским], то чуть ли не первыми фразами было: «Эх, ошибся он!» — «Да, ему бы с нами быть...»* (Не очень давно я сочинил песенку специально для Ларки — от ее имени, — так он там поминается*. Песенка, в общем-то, безобидная, но уж я дую на воду и не посылаю.)

А кто пришлет мне «Анна, боже мой...»*? (Кстати, мои письма приходят полностью, без зачеркиваний? У меня ощущение такое, что некоторые мои просьбы, гениальные сентенции и маловысокохудожественные миниатюры в прозе и в стихах не вызывают у вас, моих адресатов, никакой реакции — «а это мне очень обидно»*. И, кроме того, я в глупейшем положении: просьбу-то и повторить можно (хотя и не хочется), а повторять «невинные шалости пера» — как-то вроде и нескромно. Это я о таких, которые не могут не вызвать реакции, — хоть у одного из читающих мои письма.)

Маринке — поцелуй. Или лучше — два. Три!..

Майка совсем зазря обрушилась на меня: «Ах, классиков обижают!» Ну давайте рассуждать примитивно: жизнь наших друзей и добрых знакомых интересна нам (мне) куда больше, чем жизнь людей, отделенных от меня временем, расстоянием или чуждостью. Это — мой мир. Вот современная литература и говорит мне о моих знакомых (добрых и недобрых), тех, с кем я связан собственной жизнью. Поймите, я рассуждаю не как литератор, не как, боже упаси, литературный критик, даже, если хотите, не как читатель: я рассуждаю как ныне живущий человек, не умеющий и не желающий поставить что бы то ни было выше сегодняшней людской судьбы, сегодняшнего человека. Бог мой, да кто же сомневается, что классики — «вечные» и проблемы их — тоже «вечные»! Проблемы-то вечные, а герои — во времени: когда я читаю, скажем, Бальзака, мне всю дорогу хочется вздохнуть: «Мне бы ваши заботы, господин учитель!» Я, хоть убей, не могу всерьез относиться к трагичности ситуации, при которой герои вынуждены обставлять свое жилье разностильной мебелью. А это, между прочим, и у Бальзака, и у Диккенса, да и у наших, отечественных, — первый признак нищеты. (Точно так же, как мне даже антипатичны страдания героя Сарояна по поводу неежедневной ванны* — не потому, что я — «противник мыла и в контрах с водой», а потому, что эти страдания сосуществовали во времени с Освенцимом, Майданеком и последствиями лениградской блокады.) Я (сейчас, по крайней мере) предпочитаю решение «вечных» проблем по сегодняшним поводам и причинам. И чтоб стройматериал — язык — был сегодняшним. За примерами ходить недалеко: ярчайший образец такого сочетания — «вечности» проблемы и «нынчести» причин, обстоятельств, языка — это творчество современного русского писателя, хорошо известного нам с вами*. Просто мы очень хорошо чувствуем «вечность» классиков и не замечаем ее у современников. Перечитайте-ка «Матренин двор».

Проблемы ассимиляции и антиассимиляции? Ненасильственная ассимиляция — ничего не имею против. По-моему, проблема нац. дискриминации гораздо важнее. И эти проблемы между собой не связаны, как это ни странно звучит. Потому что дискриминация — часть другой, социальной, политической проблемы. Впрочем, в Явасе у тебя нашлись бы единомышленники*; я же, в меру моих сил, работаю на интернационализм, чему антиассимиляторство сознательно и бессознательно сопротивляется. А вообще, я не уверен, что мы говорим в точности об одних и тех же вещах; года полтора назад мы большой и разноплеменной компанией стали беседовать именно на эти темы и — беседы не получилось: мы сразу же увязли в дебатах о сути терминов.

Саньке [Якобсону] я непременно при первой же возможности напишу отдельно. А пока скажите ему, что первый вариант «Восстания вещей» нравится мне больше второго, ну хотя бы потому, что он (Санька) в I варианте экономнее и — этим — выразительнее. Эпитет уже подразумевает «очеловечивание» — и «белолицые тарелки» поэтому лучше, чем «тарелки-сестрицы, белолицые девицы», «одноногий сапог» лучше, чем «мальчишки-сапоги» (а может, это «мальчишки сапоги», т.е. сапоги какого-то мальчишки? Тогда совсем плохо, инверсия двусмысленная). Четверостишие о поросенке очень мило; только перенос со строки на строку надо бы убрать: в миниатюре такого типа — это нельзя, делает ее громоздкой. А вообще он молодец.

Целую его. И Майку. И Тошку. Что до его писем, то, очевидно, они мне противопоказаны — отвлекают от «становления на путь исправления». Удивительная штука: рассуждения о стихах задерживаются, пропадают, а ругательства, которых даже в нынешнем издании Даля не найдешь, проходят как миленькие. Так что, уважаемые, материтесь, не стесняйтесь — дойдет...

Ларка, на мой вопрос об «энциклопедии русской жизни» можно не отвечать: я уже знаю, я его «вичислил».

Михе — мое «фэ»! Что ж это он ни слова не написал ни о Маринке, ни о Ленке? Мне ж о них интересно знать. Он пишет: «Соскучился по колесам». Удивительное совпадение: я тоже. Ладно. Я надеюсь, он не ухайдокает свою Явасочку* за ближайшие 2 1/2 года и прокатит меня как-нибудь. А почему это он, друг любезный, раздумал писать мне о своих «несогласиях» со мною? Слабо? Или он полагает, что «лежачего не бьют»? Пусть поимеет в виду, что я лежачим себя отнюдь не считаю (хоть и стараюсь лежать как можно больше). Кроме того, я ругался в прошлых письмах не для того, чтобы сказать очередную гадость, — это была, если хотите, перчатка — вызов. Со всяким дерьмом и с людьми, равнодушными ко мне, я спорить не собираюсь, а с ним — с отменным удовольствием. Оченно мне любопытно знать, как он, Михаил Бурас, теперь оценивает позицию наших общих знакомых — по-прежнему ли он считает, что они нуждаются именно в моем сочувствии, моральной поддержке? Какая была бы трогательная картина: я утираю слезы Якову Лазаревичу [Гарбузенко] и Юрию Самойловичу [Хазанову], утешаю их, оправдываю и защищаю от злопыхателей. А также издаю восторженные клики — разумеется, на почтительном расстоянии — в честь иных-прочих, с коими в свое время мы лобызались и которые нынче хранят благонамеренное молчание. Помилуй бог, никто ничего от них не требует; но могли бы, по меньшей мере, не шарахаться при виде моей жены... А то ведь как-то неудобно, интеллигенция все-таки, руки, небось, моют перед едой и старушкам место в метро уступают. Либералы же как-никак. Право же, позиция какого-нибудь Васильева* мне понятней: такие, как мы, — гибель для таких, как он. А эти, которые рядом с тобою, Миха?

Кобо Абэ я прочел; интересно, но «Женщина в песках» лучше: не менее серьезно, но много выразительней и проще. Как ни странно, и ситуация «Женщины» естественней, чем ситуация «Лица»*; хотя, казалось бы, фантастичность допущения — в первом случае и вполне банальный начальный эпизод — во втором. А кто читал «4-й ледниковый период»*? Как это, интересно? Если да, то, может, кто-нибудь подкинет? И вообще Миха обещал научную фантастику контейнерами отгружать. Но предупреждаю — все это без возврата и без сохранения.

(К слову: если будет свидание, ты, Лар, испроси заранее в Москве или в Явасе разрешение увезти отсюда книги — конечно, если с тобою будет тягло — Санька.)

Марку непременно передайте, чтобы он этого корреспондента с 11-го послал «на три буквы». Я никогда бы не втравил Марка в эту идиотскую переписку, если бы мог предположить, что он — Марк — изменит себе и будет тратить время на графомана. Я-то ведь в этом ничего не понимаю! Меня спросили: «Есть знакомые физики?» — «Есть». — «Можно написать?» — «Можно». Ну вот, убедился бы Марк, что имеет дело с «патологом» и «прекратил бы беседу на третьем слове»*. А тут, понимаете ли, «случай необычный». Ерунда. Этак я заподозрю, что и мои писания принимаются снисходительно только из-за «необычности случая».

Что чем формируется: вера характером или характер верой? И это спрашивает меня — Марк, человека без философской почвы — материалист, естественник? Взаимно, голубчик, взаимно друг дружку и формируют; а как же иначе?

И насчет невозможности понимания обыкновенными людьми великих, читателями — писателей, Марк загнул по обыкновению. Великих людей попросту не было бы, если бы понимание их идей и действий было бы лишь иллюзией. Не стоит мешать в одну кучу «обычных людей», чьим разуму и эмоциям доступно все на свете, и самовлюбленных графоманов, болванов, «патологов», с которыми, действительно, общего языка не найдешь. Невозможность же «научить абсолютному музыкальному слуху» ничего не доказывает: чтобы чувствовать и понимать музыку, абсолютный слух не нужен — так говорят знающие люди. А пониманию литературы учить можно и должно — примером тому замечательная работа Тошки. Недурственно бы супругам Азбелям побывать на Тошкиных лекциях*. Может, Марк снова обрел бы веру в человеческие контакты, потерянную им чуть не назло себе самому и другим...

Поговорить и мне бы очень хотелось — но что поделаешь? Придется ждать. Но письма-мячики, которые он мне посылает (и Найка, если когда-нибудь еще напишет — а я этому был бы очень рад) — эти письма не в пустоту.

Ну вот. А теперь я буду спать — чтобы выполнить полную воскресную программу: завтрак, кино, кофе, письмо, чтение (болгарский детектив — наш социалистический супермен — Аввакум Захов!) — и придавить часок-другой.

Вот снег сойдет (с каким наслаждением я шлепаю по талой каше!), и можно будет в бильярдик сгонять, а то и в волейбол. Если я буду жить после освобождения не в Москве, а как Ленька*, я непременно оборудую спортплощадку: пинг-понг, бадминтон, турник и колка-пилка дров...

Да, совсем забыл (!): Слава [Геврич] поставил мне три пломбы. Ни чуточки не больно, за час с хвостиком — во какой мастер! Очень хорошо; только вот ковырять спичкой негде — ни одного дупла. Придется переключаться на ковырянье в носу — один из вариантов традиционного отечественного спорта.

23/III/68

Телеграмма от 21.III и открытка от 11.III. Слава Всевышнему, я уж было решил, что мое письмо затерялось. А было бы все-таки жалко — трудился как-никак, карандашом писал, нажимать приходилось.

А про Санькину куртку Маринка написала, что из ее подкладки можно для тебя, Ларка, неплохую кофточку соорудить. Воздержись от этого, пожалуйста. Во-первых, я хочу посмотреть Саньку в этой куртке; во-вторых, судя по всему, мне по возвращении придется донашивать «с барского плеча». Отсюда — просьба к Саньке: милый, постарайся не замызгивать одежку насмерть, помни о старике-отце (которому тоже еще охота пофорсить!). Граждане родичи и знакомые, подайте на безразмерные носки, только что из заключения, пять лет не пил коньяку, нейлоновая рубашка для вас не разорение, а мне большая поддержка, а ты чего, сука, не подаешь, снимай галстук, благодарю вас, благодарю вас...

Вот. Вчера я хвастался тем, как чудесно Слава мне запломбировал зубы. Слушатели фыркнули: «Подумаешь! Он сам себе запломбировал — вот как!» Я спросил: «Ярослав, правда?» Он скромно сказал: «Шесть пломб». Ась? Это еще почище, чем аппендикс вырезать. В общем, «чего нам Антарктика с Арктикой, чего нам Албания с Польшей!»

Каков нынешний урожай на котят? Количество и качество?

Да, все позабываю: Пат страшно обижается*, что я не передаю его приветы, и каждый раз после отправки письма устраивает мне скандалы.

26/III/68

«То, о чем я забуду рассказать на свидании» (если оно будет):

*Тема последнего политзанятия: «Об эстетическом воспитании». Докладчик — мое прямое и непосредственное начальство. Аудитория — все та же. Справки об аудитории и лекторе у Л.А.Ренделя.

*Судя по детективной литературе, искусство, искусствоведение и смежные с искусством науки не на должной высоте лишь потому, что наиболее могучие таланты вынуждены заниматься контрразведкой, разведкой и искоренением уголовщины. Нил Кручинин — художник, Аввакум Захов — археолог и пр. и др. В общем, все лица этой романтической профессии — надежный оплот искусства. Как жаль, что обратная формула справедлива лишь частично: лишь какая-то часть людей искусства — надежный оплот упомянутой романтической профессии. Из сказанного явствует, что я прочел «Приключения капитана Аввакума Захова». Салют, Болгария!

*Два фильма подряд: «Медвежий цирк» и «Лошадиный цирк». Диву даешься, чему выучивают медведей — и за сравнительно недолгий срок, за полтора-два года. А людей, смотрю я, учат по 15—20—25 лет и ничему не выучивают. Правда, Филатов (не Кадька, а дрессировщик) кормит своих подопечных сахаром... Что же касается лошадей, то очень понятно, почему именно их Свифт противопоставил йеху. Такие красивые и такие благородные. И полны достоинства, даром что голые. А между тем, сними с йеху присущий ему костюм, и что останется?..

28/III/68

Письмо от Марленки [Рахлиной]. Умница-разумница, а глупая: сама Оле [Кучеренко] объясняла, что я «не такой дурак» (спасибо, спасибо, родненькая!), чтобы желать каких-то особенных писем, и сама же просит прощения за «пустяковое» письмо. А письмо, между тем, отменное: масса информации, как сказали бы мои научные друзья. И про детишек, и про Фиму [Захарова], и про Кадьку [Филатова], сеющего почти разумное, относительно доброе и до некоторой степени вечное. И про Лешку [Пугачева]. Вот кого послушать бы!

Должен огорчить Марленку: сны такого содержания (о том, что я вернулся временно, на побывку) снились мне регулярно весь первый год лагеря. Но в отличие от Марленкиных ощущений* мои эмоции были вполне жизнерадостными: ну и что такого, что должен вернуться? Все хорошо и все правильно — так я чувствовал во сне. Сейчас этот вариант мне не снится: видится либо, что все уже позади, либо, что я еще в лагере (удивительное совпадение, правда?) — но в лагере этаком либеральном, где все можно: и за ворота выходить, и в магазинах покупать, и даже — самое невероятное! — с родственниками и знакомыми встречаться.

Марленке (я не помню, писал ли я об этом?) предназначены «Песни простака», их уже три штуки*; но они слишком легкомысленные, и я боюсь подорвать свой престиж, вверяя их почте, мне надо выглядеть серьезным и солидным — я же все-таки особо опасный государственный преступник; а если я начну выкаблучивать всякие хи-хи-хи-шансоны, в чьи-нибудь темные головы может пролезть мыслишка, что я не так уж страшен...

Целую ее и все ее окружающее и близлежащее. А вот расскажу я вам, какой у нас «кент»* — Ян Капицинь(ш) — так и не могу разобраться, когда у этих окаянных латышей ставят «ш» на конце. Он худой, как складной сантиметр, невероятно подвижный, не может равнодушно слушать танцевальную музыку — сразу начинает «выступать». По-русски он умеет только ругаться (хорошо умеет), зато лихо шпарит по-немецки, немножко по-английски. Ну и, разумеется, по-латышски. Но все эти познания почти не нужны ни ему, ни собеседникам, потому что Марсель Марсо лопнул бы от зависти, увидев, как он рассказывает; не то слово «рассказывает» — показывает. А он любит потрепаться. «Сейчас я вам расскажу, как я удирал от английского полисмена», — это Виктор [Калниньш] успевает перевести. А дальше перевод уже почти не требуется! Был он моряком, объездил черт-те какие моря, пил и скандалил во всех портовых кабаках Европы. Отличный малый. К сожалению, при немцах его втравили в грязную историю; сам он, правда, клянется-божится, что в собственно преступлениях не виноват. Я склонен верить ему: обычно его земляки не отпираются от того, что делали... Я уже приглашен пожить в его родных краях, райский уголок по его описаниям («показаниям»); а кроме того, нам обещана модель не то шхуны, не то яхты: он без памяти влюблен во все это парусное. Он — наш «шеф»: ведает нашим продзапасом, сервировкой и организацией закусонов. Причем профессионально: в плаваниях он был стюардом. Если вы пришлете ему привет, он будет очень рад. А еще лучше какую-нибудь книжицу на латышском о парусных кораблях. Или просто изображения всяких яхт, шхун, бригов и прочей романтики.

30/III/68

Если весна не идет к Магомету, то Магомет идет к весне. Я засунул варежки в чемодан, туда же запхал шапку, скинул теплое белье и оставил между двумя шкурами только трусы и майку. Баста! Я начинаю весенне-летний сезон. Завтра попробуем сыграть в бильярд. Если шары перелетят через борт, их придется вытаскивать из снега.

Чтоб не забыть, братцы:

Ни «Иностр. лит-ры», ни «Нового мира» за этот год я еще не получал;

Попробуйте все-таки прислать те книжки, что я просил;

Если кто-нибудь презентует мне авторучку, я, возможно, напишу или переведу что-нибудь гениальное; авторучка им. Л.Алексеевой уходит на пенсию — она ее честно заслужила (добавил я без ложной скромности);

Я был бы весьма признателен новым лицам в нашем доме*, если бы они сочли возможным «представиться» мне при помощи писем: мне хотелось бы «услышать» их, раз уж я не могу их увидеть.

Все.

Да, вот еще что: получил я из Киева книгу Антоненко-Давидовича. Написала ли ты, Ларка, в Киев Наде и Ване*?

31/III/68

Если отнестись серьезно ко всем приглашениям, которые я получил, и пожить хотя бы недельки по две в каждом из рекламируемых мест, то на эти визиты уйдет у меня добрых года два-три — вместе с поездками «от финских хладных скал до пламенной Тавриды». Тем не менее разговоры на эту тему очень мне нравятся. Хорошо вот так сидеть на койках, друг против друга, посредине — табуретка, застланная газетой, на ней — что Бог послал. (Странно, что Боги, вообще-то враждующие друг с другом, — католический, православный, баптистский, иеговистский, иудейский, мусульманский — все эти Боги с удивительным единодушием присылают своим адептам одно и то же; да и атеисты довольствуются тем же ассортиментом.) Так вот, сидим; потолок бревенчатый, покатый; кашель; стук домино; радио бодренько наяривает; холодновато. Паскудно, одним словом. И вот, помня, что твое жизненное пространство за стенами барака чуть побольше средней почтовой марки, сидишь и слушаешь что-нибудь такое: «Река от дома — метров пятьдесят, а лес начинается прямо от огородов...» или «Через дорогу перейдешь — и море. Песочек...» Потихоньку утрачиваешь чувство реальности, забываешь-таки, где ты. И вот тогда, чтобы вернуть тебя к действительности, судьба посылает какого-нибудь «читателя газет, глотателя»*, который подсовывает тебе «Литературку». А в ней — ослепительная вспышка интеллекта: статейка Семенова, из которой явствует, что сожительствовать с Музой можно только в законном браке, зарегистрировав оный в справочнике CCП... Или рассуждения Чаковского на ту же тему*, только малость поумнее, но с тою же вахтерской психологией: «Предъявь пропускa!..» Вот почитаешь родимую «Литгазету» и сразу вспомнишь, где находишься. Полный «пандан», как выражался тот пьянчуга, которого мы с Андреем [Синявским] как-то приволокли на Новый год.

Умер Сельвинский. Это я узнал сегодня, а вчера полдня, работая, повторял:


О, как плещет в устах твоих польская речь,
Ключевая да серебристая,
Как умеет она прямо в душу истечь,
Умоляющая, словно истина...*
 

Не знаю, почему именно эта строфа привязалась ко мне; я повторял ее бессчетно; а потом, чтобы отвлечься, стал вспоминать самого Илью Львовича. Один раз я разговаривал с ним, вернее, он с нами* — впечатление осталось на всю жизнь: помню внешность, жесты, интонацию. Это было почти 20 лет назад. Какой неиссякаемо щедрый поэт был, какие залежи — казалось, конца-краю не будет. И вот умер он все-таки не в 1968 году — много раньше*. Последними стихами был цикл «Алиса» — кажется, 56-й год. Я очень увлекался Сельвинским в свое время и не склонен иронизировать по поводу этого увлечения: от него остались сотни запомненных мною строк, ощущение своей и его молодости. Господи, хоть бы помереть вовремя, не пережить себя. Или вовремя уйти, сказать: «Я — пас», и пересесть на скамейку для зрителей. Черта с два, все кажется, что завтра-то и начнется настоящее счастье, — или усугубится до изумления сегодняшняя радость. А как сказал тот же Сельвинский, «человек-стервец обожает счастье, он тянется к нему, как резиновая нить». Не так-то просто эту нить — самому! — перерезать.

Слухи о трудолюбии латышей распространяются, вероятно, по традиции («Зачем тебе трактор? Возьми двух латышей...»); молодежь — новой формации. А уж, казалось бы, куда латышистей — «националисты». Пожалуйста, не думайте, что меня беспокоит малое количество рукавиц или сервантов, изготовленных в Мордовии, — у меня свои, шкурные интересы. Третий месяц прошу Виктора найти хорошие стихи для перевода, а он говорит «бусделано» и читает свои «Вопр. языкознания». Издает всякие непонятные звуки и утверждает, что это излюбленные фонемы дикарей племени «моора» с Островов Св.Феликса (это, кажется, где-то около Полинезии)*. В общем, типичный сачок. Я бы объяснил это его московским происхождением, если бы не был знаком со всей этой прибалтийской шарагой от 20 до 30 лет: быстро работают они только на баскетбольной площадке. Да еще если перед ними кружка или миска.

1/IV/68

Жуткое дело: сегодня что ни напиши, вы всё сочтете первоапрельской шуточкой. Был у меня коварный план сделать несколько сообщений, вроде того, что я получил покаянное письмо от Кедриной и коллективный привет от Михалкова, Софронова, Кочетова и т.п.; что я написал просьбу о помиловании; что мне обещали сократить срок доставки моих писем с трех недель до двух... Вы же все равно ничему не поверите. Так, я совершенно убежден, что вы иронически улыбнетесь, а те, кто побестактнее, те даже засмеются утробным смехом, прочитав, что норму за март я выполнил на 100%. Ведь не поверите же? А между тем это святая истинная правда. Вот что значит получить векселя от начальства!

На днях мы справляли день рождения Мих. Мих. Сороки — 57 лет. Было чинно, тихо, торжественно. Надарили ему книжек, открыток (это такая здесь традиция — открытки с подписями), сказали всякие хорошие слова. Знаете, мне решительно наплевать, что у него за убеждения (точно знаю одно: не фашистские и не профашистские); но дай мне Бог досидеть свой срок с той выдержкой, мудростью, человечностью и юмором, которые сохранились у него за годы, проведенные в этих и подобных невеселых местах. Назвать количество этих годов у меня просто язык не поворачивается... Сын его шлет ему обнадеживающие письма — есть для этого хоть какие-то основания?*

Ну что еще сказать вам напоследок?

Я очень радуюсь предстоящему лету. Во-первых, тепло будет; во-вторых, вообще легче: кажется даже, что несвобода вполсилы, не стопроцентная, — собственно говоря, лето почти что можно вычеркивать из срока (таким образом, мне остается чуть побольше полутора лет). Это, конечно, если не думать о вас.

Я никак не могу сообразить, сколько же мне лет. С одной стороны, с другой стороны... Больше, меньше или столько, сколько значится? Может, из вас кто знает?

Я никогда не знал, что можно разрешать или не разрешать себе те или иные мысли. Оказывается, можно. Оказывается, можно сказать себе: «Табу!» — и выключить себя из воспоминаний, из размышлений о будущем, из попыток представить себе то, что недосягаемо для меня сегодня, но существует же. Правда, это почти что выключение из жизни; которая, тем не менее, прекрасна и удивительна, как справедливо сказал лучший и талантливейший.

Ладночки, пора закругляться, а то непонятно, как я буду всю эту мешанину в конверт запихивать.

Целую вас, мои хорошие. Ю.

Эта картинка называется: «Честное слово, лето возвратится» или «Я знаю — саду цвесть!»