письмо сорок четвертое
9/VI/68
Вот уже несколько дней хожу и терзаюсь по поводу последнего своего письма. Очень уж оно было плаксивым, даже сопливым — в общем-то такие состояния у меня редки, и не стоило фиксировать их. Все от несдержанности, от неумения выждать: захотелось в этот момент выругаться — ругаюсь, захотелось обрыдать ваши жилетки — рыдаю. А вот прошла малая толика времени — и все опять в порядке. Тем более, что тепло, даже жарко, и я блаженствую. В прошлой жизни я был, наверное, каким-нибудь низшим организмом, нормально функционирующим только при теплой погоде. И еще у меня причина для хорошего настроения: я начал седеть! Этакая «благородная седина», классическая, на висках, в лучшем кагановском стиле*. Очень уж я боялся, минуя эту стадию, стать лысым. А теперь все в порядке. Через два года, к моменту выхода, я буду вполне элегантной расцветки.
Получил еще одно письмо от Оли Кучеренко. Привет большой и ей, и Марку [Богославскому], и всем харьковчанам. Очень радует меня этот новый корреспондент: и тем, что новый, и тем, что пишет здорово, и тем, что именно она.
Твои письма, Ларик, и обрадовали, и опечалили. В одном — родился человек, в другом — умер*. Теперь я радуюсь и печалюсь не один: Алик [Гинзбург] знает и мать новорожденного, знал и Павла Ильича. Жаль старика. Хороший он был дядька. И трудно как-то представлять себе другого соседа. И не хочется.
Стихи из стенгазеты всем нам очень понравились. Конечно, присылай еще. Мы теперь, усаживаясь глотнуть шлюму с хлебом, намазанным солидолом (а может, это пушечная смазка, не знаю точно — в прейскуранте ларька это вещество непритязательно именуется «жиром»), — так вот, начиная застолье, мы провозглашаем: «На столе порядок и комфорт!» И насчет того, чтобы маме ходить на свидания, мы не против, только сомневаемся, как посмотрит на это папа... А может, этот поэт другие свидания имеет в виду?
Юра уехал на 3-й, в больницу*, продемонстрировать свои болячки. Мне кажется, что если у него наладится с брюхом, то и все остальное в порядке будет: вы бы видели, как он мил, весел и остроумен, когда его не мучит язва, даже лицо становится детским и очень располагающим к себе.
Вообще, я очень рад, что эти двое оказались такими хорошими парнями. В Алике — по первым моим впечатлениям — редкое сочетание серьеза и легкости. И безошибочное умение (инстинкт?) найти нужный тон с самой разношерстной публикой.
Я не повторяю просьбы из моих предыдущих писем: я еще надеюсь, что письма, может быть, дойдут до вас. Но вот просьба ко всем: фотографии! Братья и сестры, к вам обращаюсь я, друзья мои! Мне ведь без вас еще два года быть. А это все-таки очень трудно. И фото — это не иллюзия общения, а одностороннее общение. И уж во всяком случае — «предвкушение будущего», по счастливому выражению Ирины Г[линки]. И касается эта просьба не только тех, чьих фотоморд у меня совсем нет, а и всех остальных тоже.
А еще, Ларик, ты привозила книжку Белова и обещала прислать ее.
А что я сейчас буду читать? А буду я читать «О храбрых, нежных и влюбленных», книжицу, где имеются имена И.Кудрявцевой и А.Якобсона*. И пусть Ире и Тошке будет стыдно: я получил книжку не в бандероли от авторов, а из рук Бена [Ронкина], и если бы не его памятливость на слышанные имена, я бы так ничего и не узнал о литературных подвигах моих «храбрых и нежных»...
11/VI/68
А кто, собственно, сказал, что я должен писать здесь непременно законченное и образцовое (в смысле жанра) произведение? И непременно на местные темы? Вовсе это и необязательно. Пианисты ведь работают не только во время концерта. И я даже слышал, что, когда у них нет инструмента, они упражняют пальцы на чем попало: на краю стола, например. Я тоже не могу дать концерт, даже камерный* (письма мои, очевидно, и впредь вы получать не будете — это последняя попытка). Ну что ж, я буду разыгрывать гаммы — совершенно невинного свойства: скажем, о том, как выглядит пыль на разных предметах. Или о том, какие улицы я буду смотреть по возвращении в Москву. А пропадут записи, ну и черт с ними.
18/VI/68
Сегодня, наконец-то, получил телеграмму о благополучном прибытии моего июньского письма, два письма (№ 1 и № 2) от тебя, Лар, и еще одно от Оли [Кучеренко].
О пропавших майских письмах я имел весьма серьезную беседу с тем лицом, коему об этом знать надлежит (и не только о письмах — например, о неразборчивости моего семейства в выборе друзей*); так вот, обещали «разобраться». Я тоже думаю, что лучше разобраться, чтобы мне не пришлось искать окольные пути для корреспонденции...
Санька — лопух. Это надо же — в филатовской кофте сдать геометрию на тройку!* А что сочинение на «5» написал — ничего тут хорошего нет: я тоже в свое время получал «отлично» за сочинения — и к чему это привело? Кажется, именно в пропавших письмах я просил передать Леньке и Нэле [Ренделям] наши приветы и поздравления? Я там, кстати, многие закидоны делал: насчет маек и трусов (майки — поярче, а трусы — поменьше), насчет вот такой бумаги для писем (эту я выканючил у Яна [Капициньша]), насчет зубной пасты (второй тюбик пошел на галансковские зубья).
Сейчас и не вспомнишь, о чем я писал в мае. Там были и отчеты о полученных письмах, и впечатления от новоприбывших, и быт, и бильярдно-волейбольные отчеты. Да, еще в 1-м майском письме были стихи — два коротеньких стихотворения, которые вместе со стихом о письме были бы циклом*. Стихи, кстати, совершенно невинного свойства.
19/VI/68
Это очень хорошо, даже очень хорошо — что вы спокойно относитесь к Санькиным перспективам. Я так думаю, что тебе, Санька, в недалеком будущем понадобится весь твой запас выдержки и чувства юмора*.
Мне он (запас) пригодился вчера, когда Алик процитировал (из полученного письма) рефрен песенки моего тезки: «Эх, раз, еще раз...»*. Ох, уж эти мне вокалисты-оптимисты!
Да, еще в тех письмах были мои восторженные ахи о песнях Галича. «Хорошо поет, собака, убедительно поет!»* И о «Байкале»*. А «Новые миры» (три штуки) меня разочаровали. Разве что Гранин о «Медном всаднике»* написал зело борзо. Разрекламированная Леничкой статья об американской интеллигенции*, может, и в самом деле хороша; но, бог мой, как мне уже надоело все это: американская интеллигенция, итальянское искусство определенного периода*, китайское администрирование* и прочая, и прочая. Берешь журнал в руки, читаешь — ну прямо тебе «Почта духов», «Трутень» или еще что-нибудь из моего разлюбезного XVIII века*. Причем у авторов тогдашних было значительное преимущество: они не должны были писать правдоподобно о Китае, Персии или Турции и поэтому никого не вводили в заблуждение.
20/VI/68
Сегодня у меня прямо наводнение бандерольное — 7 штук: «Ист. укр. иск-ва» — 3 тома, от Ивана [Светличного], «Дознание» Вейса от Майи [Злобиной], две бандероли от тебя, Лар, и фотографии работ Гали Севрук и ее собственная. Когда я просил «Ист. укр. искусства», я как-то забыл сказать, что это не мне во владение, а такому длинному-длинному парню — Роману Гурному*. Он славный хлопец, и глаза у него совершенно чертячьи. Так вот, он чуть не плакал от радости и произнес всякие взахлебные слова про тебя, Ларик, и Ивана. Ну и мне тоже перепало. А все его компатриоты ходят вокруг книг, как коты вокруг сала, и завидуют черной завистью. И уже поругались, кому первому читать и рассматривать. А когда увидели у меня в руках фото Галиных работ, то еще издали, через весь барак, узнали: «Севрук!» — и, собравшись в кружок, обсуждали и комментировали — со знанием дела.
Вот, значит. Получил я эти бандероли — целиком и полностью, а тут — от Марленки [Рахлиной] фотография прелести необыкновенной и письмо — грустненькое. И по тону, и по содержанию. Никак я этого в толк не возьму — чего это все так рассобачились, чего это водку жрут без меры и удержу? И добро бы вместе с работой, а то — вместо. И чем попадать туда, куда Борька Шрагин, лучше уж сюда. И Марленка совершенно права: все это питие и треп создают видимость интеллектуального общения. Тьфу, прости господи! Братцы, неужто я так же вел себя? Пил я изрядно и с отменным удовольствием, но ведь и работал же! Так мне, по крайней мере, вспоминается.
Что за удовольствие было смотреть работы Гали, и не только потому, что они действительно очень хороши, а еще и потому, что чувствуешь: вот человек работает, а не пивные слюни распускает... Алик аж взвыл, когда увидел фото: «Я, говорит, коллекционер; у меня, говорит, подлинники есть; я, говорит, Виктора Платоныча [Некрасова] попрошу, чтобы тот у Гали что-нибудь для меня выпросил!» Каков нахал, а? Я веду со скульптором переписку на присущем ей языке и то не решаюсь попросить (хоть и очень хочется!), а тут этот дважды судимый* выскакивает.
К слову, о нем. Через неделю-полторы Алик начнет давать норму на работе, оказался жутким работягой и умельцем. От машинки его приходится буквально отдирать по частям, он сросся с нею, за что и получил прозвище — «кентавр». И есть идея поить его исключительно машинным маслом.
Скажите его маме и Арише [Жолковской], что он в полном порядке, всегда весел, общителен и все к нему очень хорошо относятся. Я говорю не только о нашей шараге, а обо всех коллегах. Со всеми он накоротке; вернее, все чувствуют себя с ним накоротке.
Странно — возраст, что ли? — я этого уже не хочу и не допускаю. И заставлять людей выдерживать дистанцию удается мне без труда и без обид и недоумений.
Позавчера отметили день рождения Юры [Галанскова]— без Юры. Вероятно, он скоро приедет.
Оле скажите, что она умница и права, когда боится истериков, людей с душевной расхристанностью, без внутренней арматуры, что ли. Конечно, могут предать. И предают. Странно, что этого, очевидно, не видят такие нравственно здоровые люди, как Фима [Захаров], Люка [Филатова]. А Марленка, Марк [Богославский], Кадик [Филатов], Лешка [Пугачев] и не могут увидеть: им экзотика характера глаза застит*. А в общем — ну его к черту!
21/VI/68
Ларонька, твое письмо № 3, с репродукциями картинок Петрова. Алик радостно закричал, увидев: «Эту я видел!» Так что действительно уже старые картинки. Слушай-слушай: а можно, чтобы всегда были такие письма — чтобы по порядочку о том, что я спрашиваю или говорю? А потом (или раньше) — самодеятельность. Я уже писал, кажется, что очень трудно, когда повисает в воздухе то, что пишешь.
Да, конечно, то письмо мое было хреновенькое. Больше не буду, это «Так. Укус крокодила» (Сельвинский). Или «А это так — со всяким может быть» (Кнут)*. Сегодня Валерий признался, что, когда мы были с ним сам-два*, он пытался меня «выкачать» на стихи, заставить повториться — и не вышло. Вот я какой нафаршированный!
Странно тихая идет жизнь, непривычно мирная. Потихоньку идет работа (и Работа — тоже), чуточку чтения, чуточку разговоров, чуточку кофе, чуточку волейбола (кстати, когда я пишу о волейболе, не воображайте, пожалуйста, что я и в самом деле умею играть. Оля Кучеренко, увидев меня на площадке, мгновенно бы меня запрезирала — она же волейболистка взаправдашняя. Просто очень здорово попрыгать, поразмяться. И хорошо, если игра не всерьез или командочка подбирается а la сволочь Петра Амьенского*). Настроение умиротворенное — от жаркой погоды, должно быть. А раздражают вещи настолько постоянные, что я уже привык к этому раздражению, вроде бы и не мешает. Понятно? Или не очень? Ну вот, например. Меня злит, что видимые нам группы деревьев всегда (полтора года!) одного и того же рисунка. Я ведь точно знаю, что пройди я метров на пятьсот правее или левее — и очертания изменятся. Или что красное пятно одной из крыш поселка всегда в одном месте. С жиру бешусь?
Подошел Ян, мы с ним потрепались на нашем немецком языке обо всем понемножку, даже о керамике, он велел кланяться тебе, Лар, и всем друзьям и отчалил к своим моделям (или макетам?) кораблей.
22/VI/68
В этом твоем письме, Лар, нет ни слова о листочке для Наташки [Садомской], который я написал и вложил в последнее свое письмо. Дошел ли он?
Сборник фельетонов и пародий Паперного — это очень трудно достать?
24/VI/68
Как я рад, что Алику пишут довольно много и разные, это напоминает мне первые месяцы после приезда в Мордовию: каждое новое письмо — маслом по сердцу. И настроение этих писем Алику примерно то же, что и тех, ко мне. Эх, какую бы книжку можно было бы сделать из писем сюда! Увы, это неосуществимо; хотя бы потому, что большинство (и я в том числе) письма уничтожает.
Лар, пожалуйста, не казни меня за то, что я эту окаянную «стоматологию» написал неграмотно. Имею же я право на ошибки? На орфографические, разумеется.
Прочел «Нов. мир» № 4. Что-то не оченно. Средненько. Симпатично. На улыбочку. Вот возьмусь-ка я лучше за книжку о Салтыкове-Щедрине. Хвать-похвать, и идейки какие-нибудь появятся. Такие вот мы инертные — толчок нужен. Только вот в каком направлении может толкнуть Щедрин? Оно конечно, нам Гоголи и Щедрины нужны... Кстати, о сатириках. Кто-нибудь смотрел недавнюю пьесу Михалкова, о которой была статеечка в «Лит. газете»? Весьма любопытно. Хоть бы она продержалась на сцене до моего выхода: страсть как люблю дерьмо в натуральную величину.
В последнем твоем письме, Ларка, ни слова о Санькиных экзаменах. И о самочувствии Туськиного квартета*. И о квартирно-обменных мероприятиях. Без телефона — ни-ни!
Я хочу завтра отправить письмо и поэтому лихорадочно припоминаю все, что хотел написать. Наташу Г[орбаневскую] я уже поздравлял?
25/VI/68
Позавчера вечером и вчера справляли Янов день — это один из самых чтимых праздников в Прибалтике (Иван Купала — на Украине). У нас здесь всего один Ян — который наш. Мы ему подарили открытки и наговорили всяких хороших слов; а он сидел благостный, побритый, в белой рубашке и все повторял: «Палдиес, палдиес...» Смотреть на него надо сбоку, фаса у него нет, один, вернее — два профиля. К сожалению, не было двух важнейших компонентов праздника: пива и костров. То есть костер-то мы могли бы устроить, но это стоило бы слишком дорого...
Милые мои, до свидания. Я что-то нынче устал, против обыкновения, от духоты, должно быть.
Я еще не знаю, вложу ли в конверт квитанции за майские письма. Если вложу — припишу.
Целую вас всех. Ю.
Чуть не забыл!! Получили ли вы очередной номер «Прометея»? Стая сорок принесла на хвостах, что он уже вышел. Это очень занятное издание, продолжайте, пожалуйста. Еще Фаюм мог бы прислать и свою с Маринкой книжку. В шестьдесят седьмом она, кажется, должна была появиться?*
Отправляю квитанции за майские письма.