письмо сорок седьмое
18/VII/68
Здравствуйте, люди добрые! А ну-ка, кто догадается, почему я, вчера отправив письмо, нынче пишу снова? А потому, что я простудился, грипп у меня (сопли текут). И по этому случаю я на работу не пошел, а совсем наоборот: залез под одеяло, читаю «Неделю» (это такое приложение к «Известиям», очень интересное, там и про Пушкина, и про Лермонтова, и про евреев...*), слушаю радио (это такая коробка, из нее — разные голоса, очень интересно рассказывают про письмо из Варшавы в Прагу...*); а еще хожу на обед (это такое мероприятие, очень интересное, под девизом «Ширну-мырну, с чем вынырну?»). А несчастный Бен [Ронкин], один, без напарника, шьет перчатки. А чтоб он как следует понял, что без меня ему плохо, его еще и пчела укусила (т.е. ужалила). И правильно сделала.
Ян [Капициньш] получил номер «Катеров и яхт» и долго таращился на обратный адрес, пока я не объяснил, что есть в Москве, кроме Ирины Глинки, еще одна добрая фея, по имени Марина, по кличке Фаюм. Он посмотрел на меня задумчиво, зловеще улыбнулся и изрек: «Потом». Я содрогнулся: это значит, что вечером он сядет и напишет благодарственное письмо на 28 страницах с приложением автобиографии и основных научных трудов... И будет оно, письмо, разумеется, на латышском языке, потому что, если Виктор [Калниньш] иногда и спускается со своих академических высот, чтобы перевести нам занятное латышское стихотворение или выдающуюся по идиотизму журнальную статью, то к эпистолярным мистериям Яна он относится «скопцычески».
А сейчас уже вечер, и ребята уже вернулись, и мы уже отужинали, и кофе попили (Витька Труфелев* получил посылку от матери), и покурили хорошие сигареты, и я уже поругался с Рыжим [Калниньшем] из-за статьи И.Виноградова в «Вопр. лит-ры»... То бишь не из-за Виноградова — статья нам обоим понравилась, — а просто я утверждал, что собственно искусствоведческий анализ художественного произведения, анализ именно художественных фактов есть единственно возможный (в смысле — оптимальный) вариант для искусствоведа, литературоведа. А концепция есть неминуемый результат вдумчивого (и, разумеется, честного) анализа. Когда же танцуют от концепции, то неминуемо тенденциозное искажение художественного факта. А Борода, вполне соглашаясь со мною, что Скорино тенденциозна и поэтому примитивна в анализе «Мастера и Маргариты», кричит тем не менее, что критик де не может не иметь социального мировоззрения и что я — позитивист (это чего такое? Это очень стыдно — быть позитивистом? Хуже, чем ползучий эмпирик?) И вообще, вопит он, «некоторые литераторы», как черт от ладана, бегут от социально-философских обоснований искусства и в этом своем бегстве докатываются до антирационализма. «А это что такое?» — спросил я. Со свойственной латышам прямотой и хладнокровием он взвизгнул: «Идиотизм!» После чего я заявил, что не хочу быть сороконожкой, которая задумалась над последовательностью движений каждой из своих сорока ног, — и гордо удалился. Через полчаса он прибежал — борода торчком, очки от удивления квадратные — и прочел мне из шестого номера латышского «Знамени» поэму Яна Сирмбардиса «Бал в Кулдиге». Ну и ну. Достаньте и попросите кого-нибудь перевести, не пожалеете.
19/VII/68
Забыл я написать в прошлом письме, что Юра [Галансков] очень беспокоится, нервничает: почему от Оли нет писем? А еще привет от меня Юриной маме. Она в своих очень трогательных письмах всегда мне кланяется.
20/VII/68
Право же, никогда я не думал, что буду с таким интересом читать газеты. Что ни день — то сенсация. Что ни газета — то материал для обсуждений, размышлений и прогнозов. Жаль только, что не все газеты есть у нас. Ну ничего, на худой конец и «Лит. газета» сойдет.
Интересно, я имею право сказать, что у меня есть слава? Дело в том, что «заплата на ветхом рубище певца» — имеется. На штанах. В районе коленки. И пожалуй что и «яркая». Во всяком случае, значительно светлее окружающей ее действительности, т.е. собственно штанов.
Еще вопрос: номер нашего телефона изменился или нет? И еще вопрос: согласился ли Михаил Львович Бурас с адресованными ему пассажами? Если согласился, пусть скажет мне об этом. Будет очень приятно знать, что мы с ним одних и тех же людей считаем дерьмом. А ежели не согласился, пусть сделает мне личное одолжение и возразит. А то ведь я и обидеться могу: писал, язвил, старался — а в ответ ни гу-гу. Вот даже рифма сама собой проскочила...
Дождь, молнии, гром — светопреставление. И это в субботу! И я сыграл всего две партии в бильярд (счет 29:28 — с начала сезона. В мою пользу). Скверная погода — это явные происки моих недоброжелателей. Плохо, братцы: в такую погоду никуда не спрячешься, а Бен [Ронкин], Сережа [Мошков] и Борода сегодня объявили мне, что собираются заняться моим образованием — ну, там история философии, политэкономия, математика за 7 классов и т.д. И хотя Алик [Гинзбург] возражал («Не дам обижать моего литературного героя!»*), но вдвоем нам, пожалуй, не отбиться... Ничего, ежели что, я применю удары ниже пояса, как с Борькой Золотаревским — помнишь, Ларка? «Очень интересно, все понятно, здорово объяснил... А как все-таки они туда попадают? В телевизор?»
Должен, однако, отметить, что не все так, как я, брезгливо и брюзгливо, приняли сегодняшний дождь. Особо опасный государственный преступник Капициньш при виде луж застрекотал, как кузнечик, и, присев на корточки, стал пускать кораблики. (Их уже три: «Larisa», «Irena» и «Anna-Maria».) Зрелище, умиляющее наши закосневшие в грехах, грубые и темные души...
22/VII/68
Вот ведь какая странная штука: никак я не могу проникнуться отношением вспоминателей к В.Э.Мейерхольду. Или, наоборот, угадываю подтекст? Все понимаю: великий режиссер, выдающийся художник, смелый, изящный, обаятельный и прочая, и прочая — а вот несимпатичен он мне. И чем больше читаю о нем — тем сильнее эта антипатия. Началась она давно — чуть ли не с книги Волкова о нем*. И со Станиславским то же самое. Каждый новый автор (а последнее, что я читал о нем, — это «Театральный роман» и воспоминания о МХАТе — в «Нов. мире», в этом году) утверждает меня в моей неприязни. Не люблю я шаманов и апостолов.
Тем не менее, книгу эту — «Встречи с Мейерхольдом»* — читать интересно, и я благодарен неизвестному дарителю. А сейчас я взялся за книгу Туркова о Щедрине*. Ба, знакомые все лица! И ситуации. И декларации. И экзекуции. И декорации.
Из меня сейчас получился бы идеальный светский собеседник: говорить я могу только (и много) о погоде. Если я к концу пребывания здесь все-таки чокнусь, то «пунктиком» будет тепло — во всех видах, кроме душевного (этого мне хватает).
23/VII/68
Вчера вечером получил 4 письма. Отвечаю в порядке толщины писем. Маришке Фаюм — ответ на ее 16-страничную «Лит. газету».
Кроме «пошлых любителей сенсаций и шумихи», есть очень милые и хорошие люди, которые склонны «выдумывать» других людей. Их-то я и боюсь разочаровать. Кстати, сама Маринка — выдумщица изрядная: даже меня немножко выдумывает — и это при 15-летних-то дружбе и знании друг друга!
Жду книгу Жени Николаева. А где же книжка «2-Фаюм-2», где?*
Голубчик мой, да не сержусь я, что не пишут, — просто огорчаюсь. Все это я понимаю: и занятость, и неписабельное (во словечко!) настроение, и трудность односторонней переписки — и все-таки грустно. Слишком уж большое место в нашей жизни занимают письма. Это тот самый тыл (ощущение тыла), о котором писал Сент-Экзюпери («Письмо к заложнику»). Это мои прошлое и будущее; подтверждение ненапрасности всего, что произошло. Мне могут возразить, что, мол, уже подтвердили. Так-то оно так. Но даже супруги с 20-летним стажем время от времени говорят друг другу: «Я тебя люблю» — не довольствуясь тем, что было сказано «на заре туманной юности», при первых поцелуях.
Журнала «Природа» я не видел и не получал. Вообще «гады-физики» ничего не дают о себе знать: ни харьковские, ни московские, ни подмосковные. Опять же не сержусь, а грустно.
О Маришкиной боязни встречи с Сергеем Григорьевичем [Хмельницким]. Я ее — Маришку — совершенно понимаю. То есть мне понятно, почему именно ей, Маришке, боязно и стыдно (за него). Но при этом полном понимании я-то уж никак бы не избегал встречи, скорее напротив. Упаси Боже, не счеты сводить — посочувствовать, посоветовать, впечатлениями поделиться. Детальки подкинуть — он ведь любит детальки-то. Гурман.
А с котятами мне как-то непонятно: кто разродился, а кто пристраивал котят — Туська или Натуська? Или это одно и то же лицо — если верить Маринкиному тексту: «...разродилась Туська, она же Натуська...» Это еще что за реализация литературных произведений?*
Сегодня я пишу это весь день: с утра несколько строк, потом в обеденный перерыв. А сейчас уже вечер, и я уже достал 5-й номер «Природы», и раскрыл на 22-й странице, и мгновенно понял, почему уважаемые авторы не хотят соприкоснуть меня с «поверхностью Ферми». Дело в том, что Аркадий Павлович Филатов отъел такую... гм, как бы это выразиться поделикатней? В общем, такое личико у Аркадия Павловича, что и за три дня... (см. снимок справа). Опять же ясно, как это ему удалось: аспирант лаборатории теор. физики пьет кровь из зав. лабораторией теор. физики (см. снимок слева). Бедный Мусик [Каганов]!..
Правда, у меня еще теплится надежда, что Кадька просто опух...
Засим — продолжим наши игры; выше было авторское отступление, грубостью своей никак не соответствующее тому разнеженному состоянию, в которое меня привело Маринкино письмо.
Следующее по толщине письмо — Ирины [Глинки]. Можете все хихикать сколько угодно, а только она заставляет меня поверить, что существуют пейзажи кроме редкого сосняка с березами — с северо-востока и постылых крыш — с юго-запада. Все мы — забацанные интеллигенты — боимся употреблять слова по их прямому назначению, сказать, что розовое — розово, а ароматное — ароматно; боимся даже не обвинения, а возможности, что кто-то подумает: «Литературно... сентиментально... уже было...» Обкрадываем себя единственно из снобизма. Я с Ириной за эти три года побывал и в Коктебеле, и в Латвии, и в разных уголках Москвы — так зримо все, о чем она пишет. Это, кстати, относится не только к пейзажам: очень вкусно и точно пишет она и о людях, и о картинах, и о нутре жилья. Это очень дорого мне, потому что с помощью этих писем я могу прикоснуться и к материальному миру, а не только к области мыслей и идей. Я ведь существо чувственное — не в расхожем смысле этого слова (не только в расхожем?..)
Не знаю, можно ли установить прямую зависимость между благополучием дома, семьи и количеством гостей. Конечно, логически оно так и должно быть. Но знаем мы и противоположное — например, дом Левы Мильчина — такой уж неблагополучный, что в какие-то моменты хотелось закричать, как при пожаре, — и всегда полно народу. Тоже ведь способ поддержания равновесия.
Октябрьский Коктебель — этого я действительно не знаю. Может быть, где-нибудь в 70–71 гг. мне действительно удастся увидеть любимый мною уголок глазами Ирины? Пожалуй, рано загадывать. А о доме Эвы Ирина пишет так, как будто ни покойная матушка Эвы, ни супруг этой матушки* не имели и не имеют к дому ни малейшего отношения. Или это так и есть? То-то славно...
24/VII/68
Теплеет понемножку. Жить стало лучше, жить стало веселей.
25/VII/68
Наконец-то пришла телеграмма о благополучном прибытии моего первого июльского письма. Теперь со спокойной душой можно продолжать обзор почты, начатый позавчера.
Итак, письмо от Наташки [Садомской]. Очень я ему рад — его тону(су), бодрости, разумности и «красноносости». А что до «лихости», о которой Наташка пишет, то это ее собственное, индивидуальное, высочайше утвержденное (самим Господом Богом), единое и неделимое качество, воссоединение с которым я встретил гимнами и ораториями.
Хочу посмотреть на латышскую свадьбу! Хочу ходить за молоком! Хочу сидеть за пишущей машинкой! А не за швейной! (Первое, что я сделаю по возвращении — это выкину к чертовой матери Ларкин «Зингер». В мусоропровод.) «И хочу собаку! Черти, дряни, дураки!» (Это из «Белого пуделя», но, по-моему, вполне к месту.)
Наташеньке — мои самые нежные поцелуи; Борьке [Шрагину] — мужественное рукопожатие. И если ему придет охота написать — я буду очень рад.
Неужели никому из этой Энгурской колонии* не придет в голову, что надо сфотографироваться всем вместе и прислать мне фото?
И открытка от Гали Севрук. Очень я рад успеху выставки, на которой — я не сомневаюсь — хорошо смотрелись и ее Ярослав Мудрый с дочерями. Уже совсем скоро она и другие киевляне получат живые приветы от меня*. Если будет оказия, передайте Гале, что очень я рад, что она и другие помнят меня, и что я непременно приеду в Киев специально, чтобы рассказать им о своей признательности. Бог мой, сколько у меня маршрутов наклевывается!
Вот. Какие новости? А никаких особенных. Вчера Валерий и Алик поспорили, есть ли в газете какая-то фамилия или нет. Отправились к витрине. Проигравший должен был везти выигравшего на себе от витрины до нас — почти через всю зону. Судья на ринге — Виктор. Мы с Сережей наблюдали издали. Произошло сперва какое-то замешательство, а потом Алик поехал верхом на Бене; но провез его Бен всего полпути, слез и в свою очередь оседлал Алика. Оказывается, оба ошиблись, и мудрый Борода наказал обоих.
Еще чего? Пятый день шьем перчатки. «Мадам, вы обронили бюстгальтер!» Действительно, наша продукция больше напоминает лифчики для коров...
Зажил мой лоб. Я не писал об этом — но некоторое время я был стукнутый. Мы с Виктором боролись, и я почти взвалил его на себя, но в эндшпиле не удержался на ногах — и рухнул. Лбом об пол — 60 кг своих и 70 Викторовых (примерно, конечно, — но соотношение такое). Недели полторы я ходил раскрашенный йодом и зеленкой — очень красиво было. И главное — прибавляло мне солидности. А сейчас на этом самом месте розовое пятнышко — розовое, как щеки Александра Ильича Гинзбурга, который провокационно моложав.
27/VII/68
Что-то последние два дня проходят у нас в обсуждении и применении иностранных языков. Сижу себе, шью себе, никого не трогаю. Вдруг подлетают Бен и Рыжий. Выясняется, что Виктор обещал Валерию подарить живого слона (!), если тот (т.е. Валерий) изучит язык басков («Я ничем не рискую», — шепотом сказал мне Виктор). Бен — личность, как известно, склонная к авантюрам, а кроме того, ему очень нужен слон — поэтому он загорелся и уже было собрался ударить по рукам. Но тут вмешался я. «Бен, — сказал я ему, — одумайтесь. На изучение этого варварского наречия вы угробите лучшие годы жизни (т.е. ближайшие семь лет)* — и зазря. Все равно вы этот язык не изучите. Пожалейте время и энергию. Но это, Бен, — сказал я ему далее, — не самый худший вариант. А вдруг вы, не приведи Господь, выучитесь по-баскски?! Подумайте, что вы будете делать с живым слоном в одной комнате (бабушка, жена, дочка), в коммунальной квартире, на IV этаже? Как вы будете водить его на прогулку? Чем кормить — в смысле, на какие шиши? Как разрешится проблема туалета? На парашу слон ходить не будет...» Параша Бена доканала, и сделка не состоялась. А сегодня ликующий Бен, задыхаясь от восторга и гордости, сообщил, что перевел Яну на немецкий «Когда у вас нет собаки...»*. Мы с Бородой не поверили и пошли учинять Яну экзамен. К нашему удивлению, Ян абсолютно точно воспроизвел (по-латышски, конечно) весь текст песни. Мы стали восхищаться и восклицать: «Как здорово! Какой молодец!» Ян сначала скромно потуплял глаза, а потом сказал застенчиво: «А что же тут особенного? Моя мама вполне прилично говорила по-еврейски, и я запомнил...»
Юра, очевидно, в пятницу поедет опять на 3-й*. Ему скверно, почти не ест, работать почти не может, очень болит его проклятая язва. Похудел сильно. А тут еще писем от Оли нет и нет. Худо ему.
28/VII/68
Алик позавчера получил письма от Ариши [Жолковской] и Наташи Г[орбаневской]. Спасибо им обеим за приветы и за известия о вас, Ларка и Санька. И о Кэрьке, которую ее ангельский характер доведет до дистрофии: как это вы допускаете, чтобы Туська хозяйничала в Кэрькиной миске?! «Свинья ты после этого, а не кошка!» — как сказано в одном рассказе А.П.Чехова.
С Наташей я решительно не согласен насчет переводов стихов, польских — в частности, Галчинского — в особенности. А переводы Эпеля (кажется, я не переврал фамилию?) знакомы ей? По-моему, очень здорово. Я немножко сравнивал (в меру моих скудных познаний) с оригиналом. А до этого, еще в 64–65 гг. слушал этого Эпеля в ЦДЛ и еще где-то. У него, кстати, и свои стихи интересные. Эх, все сносно и все терпимо; вот только нет у нас, чтобы собраться и — просто так, не к случаю, — читать стихи и говорить о них. Очень я соскучился без этого, ведь всю жизнь читал и слушал стихи, и никаким собственным сочинительством этого не заменишь.
Вот так брюзжишь и хнычешь — и тут же получаешь по затылку. Только успел я закончить абзац — пришел Алик и сделал то, о чем я его раньше просил: прочитал мне стихи Наташи. Я уже несколько раз принимался за них, да все откладывал: почерк трудный, в строку читать непривычно, стихотворения не разделены. Даже Алик не все разобрал, кое-где никак размер не нащупает. Мы решили привести все это в божеский вид — переписать, сделать сборничек. Пока могу сказать, что некоторые стихи очень мне понравились. Это те, которые как-то перекликаются с теми, давнишними, когда-то полюбившимися мне, очень простыми. Вот почитаю глазами, может, скажу что-нибудь более внятное — если, конечно, Наташе интересно.
Эппель, кажется, все-таки через два «п».
30/VII/68
Вчера, Ларик, пришло твое письмо № 4, а нынче — №№ 5 и 6. Вообще сегодня богатая почта из Москвы: Юра наконец получил письмо от Оли и еще два письма, а этот тип Гинзбург — 10 штук писем. Так что мы только сейчас кончили обмениваться впечатлениями, или, как выражаются сейчас по радио, «состоялся обмен суждениями». Ну об этом потом, об их письмах то есть.
Как ты понимаешь, литературными новостями мы не избалованы, поэтому вчерашнее твое письмо было принято «с чувством глубокого удовлетворения». Печально, конечно, что среди получаемых нами журналов, видимо, не будет уже того, чье название так тяготеет к нашему адресу (и к нашему супу)*; а журналов под названием «Мичиган» или «Онтарио», кажется, в продаже еще нет?
(По радио идет передача про Гейне, радиопьеса, что ли? Гейне говорит басом. Может ли это быть? Что-то сомнительно. Скорее всего у него был тенор, в крайнем случае — баритональный. Будь у него бас, он не стал бы рифмовать только 2-ю и 4-ю строчки.)
А сегодняшние твои письма очень славные и очень мне нужные. Конечно, если ты можешь, как обещаешь, написать лучше, — пиши, валяй. Но как было здорово узнать и про Сашку [Воронеля], и про Мишку Гитермана, и про Тошку [Якобсона] (кстати, чего это ты пишешь о его тезке* как о личности таинственной? Я его знаю; не очень хорошо, но все-таки; и он мне нравится; и Тошку он любит), и про Леничку [Ренделя]. Первый взрыв восторга по поводу новой профессии его сменился тревожными вопросами и догадками. Успокой, пожалуйста, нас и напиши:
1)Ставят ли хотя бы временное ограждение на участках, где Леня должен косить? Дорожные знаки? Заградительные надписи для детей?
2)Отмечает ли Ленькино начальство мелом или чем другим ветки, которые Ленька должен отчекрыжить?
3)Как он различает деревья и растения, пока на них еще нет плодов и ягод?
4)По какой статье списываются убытки от его деятельности (стихийное бедствие, усушка, утруска, утечка, садовые вредители, вторжение из космоса — «...с Луны свалился»)?
К слову, рисунки твои достаточно выразительны (сомнение вызвала только машина для стрижки газонов — не детская ли колясочка?); тем не менее догадался о том, что садовник, только Алик: он единственный среди смотревших не знает Ренделя. Нам, знающим, такое и в голову не пришло бы. (Сцена: Ленька и лошадь дружелюбно смотрят друг на друга; Ленька, задумчиво поправляя очки: «А как, собственно, она узнает, какую траву ей можно есть?..» Лошадь молчит. Ржем мы.)
Алику ты всыпала правильно — он сегодня получил твое письмо. Пока я не прочел его, то грозился разбить ему очки: что это еще за шашни с моей женой?! И так уж — по имеющимся у меня сведениям — тебя кто-то обозвал «женой Синявского и Даниэля». На первенство я никогда не претендовал («процесс Синявского и Даниэля», «пасквилянты Синявский и Даниэль» и т.д.), но уж здесь-то могли бы меня и на первое место поставить, остряки-собаки!
Не придавайте слишком много значения тому, что они пищат по поводу писем, они еще зеленые («...Вы слышите мой голос грубый?»*), еще не усекли, как трудно приходится Министерству связи.
В письме Наташи Г. есть фраза о том, что из письма Алика она почувствовала, как мы здесь друг друга любим. Это правда. Мы об этом не говорим никогда — ни к чему, и так понятно. Но вам я скажу, что любовь любовью, я ко многим отношусь любовно, а вот чтобы было одновременно столько людей, достойных уважения, — это не так часто встречается. Это я о своем к ним отношении. В иных условиях, пожалуй, и не стали бы так явны и ощутимы, к примеру, благородство, чистота, верность такого очень сдержанного человека, как Сережа Мошков. Все это, разумеется, не мешает нам обзывать друг друга всячески, вопить о непроходимой тупости, о безграмотности, о беспочвенном прожектерстве и пр.
Сейчас выключат свет. Спокойной ночи.
Да, Ариша похвалила меня за сдержанность, за скромность в моих книжных притязаниях. Опрометчиво похвалила: сделайте попытку достать тт. IX, X (в одной книге) Полного собрания русских летописей («Никоновская летопись»), изд-во «Наука», 1965. Это здоровенная книжища, изданная очень маленьким тиражом. Ее хорошо бы именно купить, потому как без возврата.
А с возвратом через 10 месяцев нужна целая куча литературы. Список я прилагаю, и по этому списку разрешаю, даже рекомендую грабить личные и государственные библиотеки — с возвратом же! Поскольку великий реквизитор Санька сейчас занят, просьба ко всем друзьям (в частности, к Наташке и Людке [Алексеевой] — которая бабушка) раздобыть эти книжки. Это для Сережи, он задумал какую-то агрессивную биологическо-генетическую статью или что-то в этом роде. Пожалуйста.
Надо спать. Ибо, как говорит тот же Сережа, «пробуждение смерти подобно».
31/VII/68
Бандерольки — от Майи З[лобиной] и от Маришки. Вечером почитаю. А может, еще и письма будут?
Алик дал мне прочитать рецензии на сборник Наташи Г.* Она права: прокомментировать эти рецензии мы можем лучше, чем она, главным образом за счет более разнообразного и выразительного лексикона. Оба рецензента, и интеллектуал, и апостол эмоциональности, — попросту ублюдки, независимо от качества стихов. Им ручки арифмометров крутить да табель о рангах на машинке перепечатывать, а не стихи оценивать. Кретины плоскодонные.
Да, получили учебник санскрита. Балис [Гаяускас] просит передать благодарность тебе, Ларик, и тому, кто достал и послал книгу (растяпа Алик не посмотрел на обратный адрес). Это как раз то, что нужно. Что же касается турецкого языка, то нас вполне устроит «Карманный турецко-русский словарь», 1968, изд. «Сов. энциклопедия».
Днем началась гроза, со всеми световыми и шумовыми эффектами, ливень — жуть, что было. Но, кроме этого, был и побочный эффект, весьма приятный: выключили ток. По этому поводу мы после обеда не работали, а пообедав, почитали, пописали, поспали, даже помузицировали (Ивану прислали ноты* — Скрябина, Дебюсси и еще кого-то, не помню). Конечно, я и скрипке, и аккордеону предпочел бы гитару — увы! А в общем — славно.
Грустная новость: Вадику Гаенко повредило пальцы левой руки, насколько серьезно — пока еще не знаем. Ума не приложу, как это именно с ним произошло — с таким аккуратным и осмотрительным...
И фотография Валерия Смолкина меня огорчила: он выглядит очень усталым, похудевшим. Впрочем, это только мое мнение, другие этого не находят и легкомысленно относят за счет наконец-то начавшегося медового месяца.
На днях мне вдруг безумно захотелось пойти на какую-нибудь выставку, поглазеть на краски и линии. Я и пошел — в каптерку. Достал из чемодана все, что есть по искусству, принес, разложил — и мгновенно у меня все расхватали. Но это даже к лучшему: я бы не удержался и стал бы смотреть все подряд, как в музее. А так я смотрю понемножку, не торопясь и внимательно, — третий день праздник. Боже мой, неужели это я, своими глазами, совсем недавно, сто лет назад, смотрел Сарьяна на Кузнецком? Приснилось, наверно.
«Сказки Ясика»* очень милы. В них и общедетское — все шиворот-навыворот, и свой почерк — много музыкантов, много смеются и спят. Пытаюсь представить, как 5-летний (?) малыш рассказывал их: взахлеб, наверно, торопясь, — выдумка обгоняла слова, и самому смешно, так?
Уже стемнело, а света нет, писать трудновато стало. Наверно, приспну малость.
Кто-то — я забыл — спрашивал, как у меня с деньгами. Спасибо, деньги получены, все в порядке, пока больше не нужно.
1/VIII/68
Вот и твой месяц, Лар. Через неделю мы — это у нас запланировано — отметим твой день рождения. Скорее всего, мы даже объединим твой день и Ариши — 9 августа. К сожалению, ничего крепче кофе нам выпить не удастся, так что исчисляйте уж нашу выпивку по градусам энтузиазма — а он у нас цельный, неразбавленный, отменного качества. Ну и, конечно же, пожрем за ваше здоровье (если будет что).
А ты там, пожалуйста, — никаких деликатных умолчаний не допускай; пусть орут во всю глотку: «39 лет! 37! 41!» — и пусть всякие прохвосты испортят себе печенку, сравнивая вас со своими 19- и 29-летними коровами. Людке скажи, что она не только бабушкой — прабабушкой даст всем 100 очков вперед по части пикантности. Вы у нас самые красивые, самые обаятельные и самые (ох!) привлекательные женщины во всей Солнечной системе.
Готовясь к этой торжественной дате, я облачился во все новое — так сказать, кустюмчик отхватил. Из штанов 50-го размера были немедленно сделаны вполне приличные брюки по моде 65-го года. На новую куртку были немедленно прикреплены латышские рукавички. Не подумайте только, что это я сам такой талантливый швец. Это Витя Труфелев меня обузил (так называемый «Маленький-Серенький»). Так что мы при полном параде.
Ларонька и Ариша, поздравляю вас! И целую — если Ариша не возражает, обеих. Альке мы ничего не скажем...
Юра завтра уже точно уезжает на 3-й. Сегодня мы устроим прощальный ужин (ларек получили!).
А вообще дел у меня по горло: новый «Прометей», три номера «Театра», Брэдбери — прелестная повесть «Вино из одуванчиков», я ее читаю по глоточку, целый комплект «РТ» — это все новое, не считая основного, солидного чтения: Герцена, Туркова, Е.Николаева и др.
Будьте здоровы, мои милые.
И стихи сочиняю. «Мысленно» — как говорил харьковский милиционер*. Или он говорил «устно»? В общем — в голове.