письмо пятьдесят пятое

4/XII/68

Здравствуйте, милые!

Все-таки телепатия существует. Вчера я подошел к Сереже Мошкову и сказал ему — невесть с чего — зловещим голосом: «У краба украли жабры!» Биолог Мошков страшно удивился. А я удалился с достоинством. И вот сегодня я получил «Переполох»^*. Очень хорошая книжечка получилась. Спасибо, Нелка. И рисунки симпатичные, особенно индюк, жабы и краб. Кто этот художник с такой веселой фамилией? Вообще для меня эта книжка полезна в высшей степени: так, например, я узнал о существовании некоей Ренаты Григорьевны Мухи. В самом деле есть женщина с таким именем и фамилией или это псевдоним? Сейчас эту книжечку, пока я писал, штудировал Галансков, очень серьезно, вдумчиво, поправляя очки. Морда каменная. «Неужто не улыбнется?» — думал я. И вдруг заржал, совершенная лошадь, это он до «Индюка» добрался.

В общем, я вижу, что не прошло и пяти лет моей отсидки, а книжки, рождения которых я был свидетель, уже изданы! Удивительная оперативность.

И, наконец-то, пришла Фаюмская книжка^*. Как там, дарственная-то надпись начинается? Ага... Итак: «Глубокоуважаемые Марина Иосифовна и Юрий Яковлевич! Получать путеводители лицам моей категории отнюдь не грустно, а, напротив того, отрадно и пользительно. Как знать, а вдруг распоряжение от начальства выйдет: заштатный город Кашин (али Мышкин) передать в распоряжение лиц, коим распоряжаться надлежит. И вот тогда-то мы и прибудем в места, уже знаемые нами — знаемые вашим, Марина Иосифовна и Юрий Яковлевич, иждивением...»

Я успел прочесть десятка полтора страниц, и возникла у меня одна мыслишка об умельцах-авторах; но погожу, еще малость почитаю, а потом изреку.

Прочитал я книгу Кашкина — очерки об американских и английских писателях и статьи о переводах. Крамольные мысли: а не примитивен ли он? а не вульгарен ли? а хороший ли у него вкус? Бог мой, когда я читаю цитируемые им стихи в переводе Брюсова, мне хочется спросить: «Скажите, пожалуйста, а на английском это так же плохо?»

Сегодня было чудо. По недосмотру чьему-то нам показали фильм «Майя Плисецкая» — явное нарушение нашего строгого режима, предусматривающего демонстрацию только таких, извините за выражение, шедевров, как «Пустыня» (по Ю.Трифонову) или «Серая болезнь» (черт его знает, по кому). Ну с «Пустыни»-то я удрал после I части, а «Болезнь» эту досмотрел до конца: там время от времени на экране появлялся очень милый эрдельчик и был даже кусок собачьей выставки. Так вот, я продолжаю утверждать, что в балете я ничего не смыслю; но, братцы мои, какое это было наслаждение — смотреть Плисецкую! Кажется, всех проняло: за весь сеанс ни одной скабрезности не было сказано, ни одного грубого слова — такого я здесь просто не припомню. Говорить что-либо о Плисецкой я не решаюсь — боюсь глупость сморозить; но это было полтора часа чистой радости.

Когда она мелко-мелко переступала на пуантах, я ловил себя на том, что шевелю пальцами ног — в валенках...

У меня — победа: я перевел — вчерне — восемь строчек Зиемельниекса. Может, сдвинется с мертвой точки? Эх, знали бы вы, как мне это нужно — чтобы получилось. Очень страшно мне думать, что, может быть, придется жить — для себя — на ренту со своих переводческих удач...

7/XII/68

Чудесный у меня нынче вечер: почта пришла. Во-первых, мы ее сегодня не ждали — выходной же день у «вольных»; во-вторых, письма уж больно хороши.

Прежде всего, Мишенька [Бурас], спасибо тебе огромное за толковый рассказ о Санькиной работе^*. Естественно, если он дрыхнет в гостях четыре часа кряду, а потом до полуночи режется в настольный хоккей, то писать ему (т.е. тебе, чадо мое любезное, черт тебя раздери!) недосуг. Сообщения же Ариши [Жолковской] и Юны [Вертман] об этом событии отличаются легкомысленной краткостью; я не сужу их за это, ибо легкомыслие есть неотъемлемая составная часть женского характера вообще — и слава Богу. Так что по части обзора трудовых подвигов Саньки — тебе, Миха, первое место и золотая медаль. Надеюсь, и в дальнейшем меня своими милостями не оставишь.

Меня очень обрадовало то, что ты написал в конце письма — об отношении к декларациям 65-го года. Милый ты мой, именно это я ждал все три года услышать, именно это¹ и ввергало меня в обиду и недоумение. Может быть, тебе это казалось чем-то само собой разумеющимся? Вернее — подразумевающимся? Но я-то этого не знал — до сегодняшнего вечера. И твоя формула «главное, не о том, что, а о том, где» — абсолютно точная, лучше не скажешь. Во втором ноябрьском письме было отдельно для вас с Маришкой^*; так вот, все мои вопли относительно этой формулы — а они там есть, и даже с аналогиями — я снимаю.

Как видишь, для того, чтобы договориться, нужно разговаривать. Пожалуйста, не обзывай меня за этот блистательный афоризм пифией и другими нецензурными словами...

Непонятно мне, почему на свидание к Ларке^* поехали родители [Богоразы–Зимины] без Саньки. Или он потом отдельно сможет увидеться?

Ариша, немудрено, что вы болеете — эдак вот крутиться в вихре вальса — и слон не выдержит: тут и дни рождения, и новоселья (сестричке привет и поздравления!), и всякие рауты-рандеву. А Алька [Гинзбург], бессовестный, спит сутками!

Вы даже не представляете себе, какие тучи собираются над Вашей головой, а все из-за Вашей вежливости и неосторожности. Ну можно ли Яну [Капициньшу] писать, что Вы «любите большие письма»? У него, как говорил Саша Черный, «зажглись в глазах... зловещие львы», когда ему перевели эту Вашу фразу. И таких самоотверженных переводчиков Вы в Москве не найдете, чтобы перелагали его многостраничные послания на великий и могучий. Теперь-то он отведет душу: здесь Борода [В.Калниньш] держит его в черном теле, Бена [В.Ронкина] с его еврейским под немецкий — нет, а с моим немецким очень не разгуляешься. Я все иронизирую, но Вы его любите, пожалуйста: он добрый и хороший человек и наша общая (и довольно ворчливая) нянька.

Юна, милая, а разве мое письмо (очевидно, первое ноябрьское?) было грустным? Право, нечаянно. Боюсь, что и последующие не веселее — так уж пишется, и бодрячком-петушком прыгать неохота. Кривая моих настроений меняется очень быстро и резко в зависимости от московских новостей, здешняя жизнь на них — на настроения — почти не влияет.

Конечно, Вы правы — я действительно счастливый человек, так все считают (кроме двух-трех друзей, но что значит такая малость по сравнению со сводным хором?). Беда лишь в том, что последнее время судьба зачем-то лупит меня по башке, и так методично и часто, что у меня просто не хватает времени почувствовать свою «счастливость».

Но я знаю, что я счастливый и везучий, всю жизнь знал, и когда я все-таки выбираю моментик подумать о своей удачливости, то всегда недоумеваю: почему все, что я писал, было (да и есть) таким беспросветно мрачным? Мне бы, по моей везучести, по моей контактности, по легкости характера и судьбы — мне бы кантаты и оратории сочинять, а меня эвон куда метнуло. Прямо загадка какая-то... Что больше никогда не будет одиночества — в это я верю, даже — знаю. Только не получится ли так, как в поговорке из рассказа Бунина: «Бог дает штаны тому, у кого нет задницы»?

Не обращайте внимания на мое брюзжание, у меня всегда так: начинаю за здравие, кончаю за упокой. И вообще я — человек легкомысленный и непостоянный, как написала мне одна женщина, знающая меня уже ровно 22 года^*. И она, конечно, права, умница.

«Брюки на меху»? Нет, ни я, ни мои здешние друзья такой штуки не видывали и даже не слыхивали. Разве что в полярной авиации, по нашим предположениям, может быть такая экипировка. Но это как-то не вяжется с обещанием «предоставить работу по специальности» Ларке и ее сподвижникам^*. Впрочем, с моей жены станется и в авиаторы сигануть. Особа, так сказать, внезапная, n'est ce pas?

(Кстати, об амуниции. В уже дошедшем до вас письме была просьба разузнать и, если возможно, прислать «медицинские» чулки, которые при расширении вен. Санюшка, ты хоть ответь, как с этим дело обстоит.)

8/XII/68

Сын мой непочтительный, прими мои заповеди при вступлении на трудовую стезю: не сачкуй, не филонь, не халтурь, не гони тюльку (правда, красиво? Отсюда — термин «тюлькогон»), не туфти (из здешних историй: один парень на вопрос начальства о специальности ответил: «Инженер-туфтолог». Так и было записано...), бди и козыряй. А также будь счастливым (если хочешь им быть). И вообще — раз уж меня повело на Пруткова — «честное слово, лето возвратится».

Шутки в сторону, я — мало сказать — доволен; даже «рад» — не то слово: я умиротворен. Со вчерашнего вечера я хожу и сияю (на ночь я сияние выключал: нельзя, нарушение режима) и посматриваю на всех снисходительно и отчасти высокомерно: не у каждого сын общается с этой, как ее — Заири? Гяури? Напареули?^* Теперь могу признаться: я все это время изрядно психовал по поводу твоего свободного парения. Если ты мне еще и изложишь, что именно ты там делаешь (разумеется, изложение должно быть максимально популярным — примерно для старшеклассников-олигофренов), буду премного обязан.

Санюшка, а не мог бы ты переписать и прислать мне мамины письма (или письмо? Я не знаю)?

Голубчик, сделай то, что я просил тебя на свидании — об информации о людях, чьи судьбы мне небезразличны, не ленись, прошу тебя.

10/XII/68

Вчера мы, потрясенные до истерического смеха, впервые увидели зрелище, выдающееся по своему неприличию: Алика в бороде. Она у него какого-то чуть ли не оранжевого цвета. Ужас! Вот уже сутки с лишним прошли, а я все не могу без содрогания смотреть на него (на нее — ибо все-таки она существует как бы сама по себе, не вступая в контакт с его похудевшей, но все же розовой физиономией).

Бена и Серенького [В.Труфелева] он бессердечно бросил в Саранске^*, новостей не привез никаких, разговаривал там общим счетом минут 15–20, гениального ничего не сочинил. Зачем было ездить? Меня раздирает зависть. Подумать только, почти полтора месяца спал вволю! И это сейчас, когда самое время завалиться в берлогу, по теперешним-то погодам. У нас ведь к –30⁰ приближается. Я влез в ватные брюки, достал из чемодана новехонькие теплые портянки, хожу в валенках — и фигура моя приобрела этакую округлость, приятность форм почти чичиковскую. Холодно, братцы, ох, холодно. Нет, в бараке-то тепло, да и в цеху пока вполне терпимо. Вообще холодно.

У меня идиотское ощущение, что у «вас» (т.е. на воле) теплее. Может, потому, что последнее, что было, — лето. Лето красное. И, действительно, несмотря ни на что, ни на что, это было удивительное лето. Я мог бы, наверное, написать большую книгу об этом лете: «попойки и дуэли, вечерние прогулки при луне»; пешие мои хождения по центру, одинокие и неодинокие; поездки по дурацким окраинным маршрутам — были такие, в одиночку, без цели, просто так; витрины магазинов; плохой кофе в магазинных буфетах, странные, внешне все в делах, — дни. Все это лето было вдребезги разбившейся попыткой одиночества. И какое это счастье, что она не удалась! То, что осталось в моей памяти от этого лета, — а осталось, мне кажется, решительно все, — это не коллекция эпизодов, а теплые и живые лица и голоса, я их вижу и слышу, и достоверность моих ощущений подтверждается письмами: будто я подхожу к дому, где тепло, и людно, и звучно, и в замерзшие окна кто-то продышал для меня кружочки, чтоб я мог смотреть и согреваться. Какие зимние у меня пошли сравнения...

Сегодня было письмо от Ирины [вероятно, Уваровой]. Братцы, да что ж это?! Вон уже Майю Злобину за 9-й «Нов. мир» обругали, а мы еще 7-го не видали. А Ирина еще и эпитеты ейной статье придумывает очень завлекательные.

А книгу такую я не напишу, права не имею. А уж быть самому себе цензором и редактором, самому купюры делать да ставить NN или *** вместо имен и названий — бессмыслица, оскорбительная нелепость.

12/XII/68

Вчера были бандероли: от Марленки [Рахлиной], от Левиных-Глинок, от Наташи Горбаневской (пластинки — их пока проверяют). Все очень хорошо: и Белов, и Винокуров (еще не читал, иллюстрации во всяком случае хороши — ай да художник!), и все прочее.

Да, известный русский умелец, он же тульский левша (правша) А.И.Гинзбург, починил проигрыватель безо всякой схемы — посмотрел, похмыкал, покурил, вынул из этого чемоданчика всю требуху, чего-то припаял, чего-то перемотал — и, представьте себе! — получилось. Вдохновленный этим, он сегодня взялся за усилитель (или динамик? Черт его знает — одним словом, для кино). В результате его самозабвенной и героической работы звук значительно ухудшился. И правильно: та штуковина, которую нам нынче показали («Удар, еще удар»), от отсутствия звука только выиграла. Еще лучше было бы без резкости. Неплохо бы без цвета. Совсем хорошо — без фильма.

Сегодня потеплело ровно на 10⁰ — вчера в это время было –27⁰; соответственно улучшилось настроение. Слушайте, а может, я просто псих? Ведь в принципе 30 градусов холода — это совсем не страшно для человека, выходящего из помещения 5–6 раз в день максимум на 10 минут. Старички смотрят, как я прилипаю к печке, даже размазываюсь по ней, — и смеются: «В сорок девятом, в пятидесятом... –50⁰, с ветром... а нижнего белья не было... и пайка не та...» Великое дело — вовремя сесть...

Алька привез из Саранска кучу книг; несколько штук и я выудил: Саймака, Альву Бесси, Ваксмахера (если кто его видит, если ему «ко двору», передайте привет. Ох, сколько «если». Теперь так до самыя смерти, да?)^*.

А сейчас — несколько слов Ларке — и спать. Я ей пишу письмо с 31/VIII, и Бог весть, когда его закончу.

Я чего еще хотел сказать? Вот чего: не обращайте, пожалуйста, внимания на все мои ипохондрические выбрыки. Это не характер переменился, а нервы пошаливают: когда вернусь, у меня будет диета — не разговаривать с теми, с кем не хочется, не смотреть на тех, кто противен, и т.п. И все будет в порядке.

13/XII/68

Я все-таки, хоть убей, не понимаю, почему все важные новости я узнаю из писем Оли [Тимофеевой] к Юре [Галанскову], а не из писем, адресованных мне. Санька, не можешь ли ты объяснить мне? Это ведь достаточно любопытно мне, не правда ли, что мама 2 декабря была уже на Пресне^* и что известно, что ждет ее Красноярский край^*; по моему скромному суждению, открытка, брошенная на следующий день, была бы уже мною получена... Право же, это не столь сложно сделать, а чуть-чуть нервишек мне бы это сберегло.

Самое последнее письмо (по времени отправления — 28/XI) было от Михаила; после этого до сегодняшнего Ольгиного письма — полный мрак — Nacht und Nebel, как говорили немцы; даже телеграммы о получении письма, отправленного, судя по квитанции, 26/XI, — тоже нет. Конечно, оно могло и пропасть, и еще не дойти; но первое-то ноябрьское ты ведь получил, а телеграммы так и не было. Попробуй все же, друг мой, чуть серьезнее относиться к таким вещам. Это ведь не каприз мой, мне — и не только мне — это попросту необходимо. Пожалуйста, не осуждай мою настойчивость и не обижайся на напоминания.

14/XII/68

А может, все-таки переменился мой характер? Мне трудно судить; как, по-вашему? По письмам что-нибудь заметно? Здесь довольно часто возникают ситуации, когда необходимо делать усилие, чтобы не реагировать или реагировать в обусловленных моим положением пределах. Три года назад (именно три, а не три и два месяца) меня бы это развлекало и смешило, а сейчас... Я чувствую себя после таких «самообузданий», как после хорошей драки — сердце колотится, в глазах темно, и никакого тебе чувства юмора, ни синь-пороха. Меня тяготит, что эта раздражительность, должно быть, сказывается в письмах — как, скажем, во вчерашней записи.

Чем ближе встреча с вами со всеми, тем сильнее мой страх. Я просто не представляю себе, как я посмею вернуться к вам желчным и придирчивым; и так ведь всей моей жизни не хватит, чтобы воздать вам за все, что вы для меня сделали.

18/XII/68

Ну, получил я телеграммочку твою, Санька. Нельзя сказать, что я в восторге от этой «за далью дали»^*; но сейчас весь вопрос в том, север или юг области. Это, вероятно, мы узнаем лишь тогда, когда мама будет уже на месте. Некоторые знатоки утверждают, что это лучше, чем Красноярский край. Ах, как удобно, что земля наша велика и обильна!

Дружок мой, завтра я отправлю это письмо: ясно, что до конца месяца маминого адреса не будет.

Два дня писал новогодние открытки — 31 штуку! Не торопитесь восхищаться моим трудолюбием: Алик накатал что-то около пятидесяти, а Борода — 66!

У меня к тебе вот какая просьба: пришли мне свою и мамину фотографии паспортного размера — где-нибудь в бумагах есть, наверное.

Что еще? Юрка вопит, что ему нужны книги по психологии и гносеологии. Когда я спросил, что значит это последнее слово и имеет ли оно что-нибудь общее с вирусологией и геологией, он и Борода рассвирепели и пообещали читать мне вслух Гегеля, предварительно связав меня по рукам и ногам и заткнув мне рот; я возразил, что гораздо лучше будет, если я оставшиеся полтора года посвящу изучению игры на гитаре... Если ты благословишь меня, Санька, я так и поступлю — а почему бы и нет? Должен же я поддерживать свою славу легкомысленного человека! «Ну и что же он делал в заключении? — Представьте себе, не нашел ничего лучше, как выучиться играть на гитаре! — О, Боже мой! И это литератор!..»

Целую тебя, малыш.

Всем приветы, поклоны, поцелуи и объятья.

Ю.

¹ т.е. не это, а отсутствие этого.