письмо пятьдесят седьмое
7/I/69
Салют, братцы-кролики!
Вчера было Рождество — и рождественский подарок: Ларкин адрес*. Телеграмма с адресом от Ларки и еще две от Люды [Алексеевой] и от «Богораз-Домшлак» (это что за гибрид?) — с тем же (ох, тем же!) адресом. И сегодня же я отправил по этому самому адресу толстенное письмо. Так что лимит мой на январь исчерпан, и это я пошлю только в начале февраля.
А еще вчера была телеграмма от Наташи и Бори [Шрагиных–Садомских] и от Фаюмов. И открытки от Людмилы Ильиничны [Гинзбург], от Юны [Вертман], от Майи Злобиной, от Зойки [Кагановой] и Моси [Тульчинского]. И письма от Сашки Воронеля и от Мусика [Каганова]. И еще очень трогательная записулька от Юрочки Хазанова — меня аж слеза прошибла. Эк их разбирает! Надо отдать должное Хазанову: его послание умнее и тактичнее Гарбузенковского, без выпендриваний. Я бы, конечно, мог ему ответить: мол, тронут, кто старое помянет, вернись ко мне, я все прощу, как тебе служится, с кем тебе дружится (как тебе бродится, с кем переводится*) и прочее. Но — пардон: точки над i — тот минимум, та печка, от которой я согласен танцевать. Так что для того, чтобы «повторилось хорошее» (на это надежды мало, дай Бог, чтобы плохое стерлось), нужно что-то делать — т.е. оценивать происшедшее — не мне, а ему. Это при том, что я отлично понимаю свою вину, точнее — свое легкомыслие нелепое: надо было бы мне думать о том, кто в состоянии, а кто не в состоянии выдержать груз*. Ладно, хватит об этом.
Сашкино письмо. Голубчик мой, я не «поддержал решение» Саньки (насколько я понял, определенного решения у него и не было) — я принял свое решение. Та толика информации, которая у меня была (а точнее — отсутствие объективной и дельной информации), ни к какому другому решению меня привести не могла. Я не знаю, в какой мере мое распоряжение оставаться в Москве и поступать на работу совпало или не совпало с Санькиными желаниями; я не знаю, насколько оно, это решение, было разумным (и до сих пор не знаю, потому что никто не изложил мне ситуацию ясно и определенно, все были недомолвки, намеки — может быть, иначе было нельзя, но мне-то от этого знания не прибавлялось); но, исходя из того, что мне было известно, я счел нужным решить именно так. Не жить в Москве Санька может, как я ему сказал, — только уже будучи студентом. И — никаких вольнослушаний и заочных: этого можно и должно добиваться и оставаясь дома*.
К слову, я считаю Саньку достаточно взрослым для того, чтобы всерьез считаться с его собственными желаниями, и если наши желания совпали — я этому очень рад. Более того: при иных обстоятельствах (т.е. будь я и Ларка дома) я бы предоставил ему решать все совершенно самостоятельно. К сожалению, обстоятельства таковы, что я буду вынужден в каких-то случаях требовать от него того, что я считаю нужным. А разумность или неразумие моих требований будут зависеть — помимо моего слабого умишка — и от спокойной и вразумительной информации.
Настоящей ситуацией я пока доволен. И останусь доволен, если наладится с учебой.
Как у такого умного папы — Исаака Яковлевича [Каганова] — такие глупые дети?! Я имею в виду косноязычное бормотание Зайца [З.Кагановой] и Мусика о том, что, мол, «виноваты, не писали, молчали, не заслужили» и пр. Что за вздор — «не заслужили»? Не писали — значит, не писалось. Сколько раз вам, олухам, повторять, что я не обижаюсь, а беспокоюсь. Вот теперь получил весточку — и слава Богу, и продолжаю думать о вас — уже спокойно — с нежностью.
О семейных переменах Дезика [Д.Самойлова] я давно знаю, и рад за него, что у него все в порядке, — он мне всегда был симпатичен. Это помимо и независимо от того, что я считал и считаю его одним из самых интересных и настоящих поэтов сегодняшней России, одним из очень-очень немногих. Как обидно, что все вы — все-таки свинтусы и, хотя я много раз просил, так и не прислали мне ни одного из его сборников. Один лишь Муська кинул мелочишку на мою бедность: две-три странички из «Знамени», кажется, — подборку стихов... А с ним самим я, к сожалению, не так коротко знаком, чтобы прямо его попросить.
8/I/69
Экая досада, что не знал я о 70-летии твоего, Заяц, отца. Я бы уж как-нибудь исхитрился и нашел бы способ поздравить его. Знают ли твои родители, Зойка, что я их очень люблю? Теперь, на расстоянии — даже не знаю, что это за расстояние, — во времени? в километрах? в статусе? — так вот, теперь я могу признаться, что каждый раз, когда я бывал у них, мне страх как не хотелось уходить: какая-то особая атмосфера доброжелательного внимания; спокойствие и ирония, мгновенно сменяющиеся прямо-таки юношеским оживлением, когда речь зайдет о действительно важных вещах — скажем, о настоящем искусстве; и постоянно, неизменно — этакие, что ли, флюиды доброты, исходящие от наклоненного вперед «двухэтажного» лба отца и от внимательных-внимательных, всматривающихся глаз матери. Я сентиментален, да? Ну и наплевать. Очень мне хорошо бывало у них, жаль, что редко. Такой умиротворенности и одновременно бодрости я, пожалуй, ни в одном доме не испытывал. Как будто оставались за дверью все раздиравшие меня страсти-мордасти, и способен становился увидеть и почувствовать то, о чем я так мечтаю и чем никогда не буду обладать, — чистую человечность...
А Инка [Каганова] — это та самая Инка, о появлении которой Мусик сообщил мне, прыгая через этажи и почти сбив меня с ног на отцовской лестнице? Это было не то вчера, не то позавчера — до чего бестактна эта нынешняя молодежь! Выходить замуж при таких юных родителях?! Фи. Примите, ох, мои поздравления.
Сашка, а где будет и когда будет ваша кооперативная квартира? Нэлка, а про чего твои сценарии? А они со стихами? Надо, чтобы со стихами. А насчет издания стихотворного сборника — как все-таки устроить так, чтобы твои стихи пришлись по вкусу не таким людям, как Светлов и Яшин? А совсем наоборотным. Тогда, во-первых, стихи издадут; во-вторых, может, эти люди «откинут копыта»?
Да, Муська! Пожалуйста, не поленись — пришли мне пародии Чернякова, о которых ты писал. Знал ли я его? Нет, не знал; но очень много и с разных сторон слышал о нем — хорошее. Может, и виделись мельком, но вряд ли — я обычно запоминаю то, что стоит запоминать.
10/I/69
Итак, для начала — перечень: бандероли — прелестнейший пингвин новой породы от Люды и книжка от Марта Никлуса; письма и открытки от Наташки, от Эды [Золотаревской], от Льва Зиновьевича [Копелева], от Лидии Корнеевны [Чуковской]; от П.Г.Григоренко, от Елены Михайловны [Закс], от Марленки [Рахлиной], от Иры Ронкиной, от Оксаны и Михаила Осадчих, от Маринки Фаюм и от Елены Герчук. Вот с нее, с этой самой Елены, я начну отвечать*.
Так вот, дружок мой Леночка, страхи твои относительно того, что мне надоело великое множество писем, совершенно неосновательны. Писем действительно много. Я не считал — надо будет заняться как-нибудь; по-моему, количество корреспондентов перевалило за 70 человек. Но, во-первых, далеко не все пишут регулярно, а во-вторых, дело в том, что человеку вообще, а в моем положении — тем более, никогда не надоедает разговор с сочувствующими или любящими (конечно, если сам их любишь). А ведь, я думаю, ты относишься ко мне примерно так же, как твои мама и папа? (Ужас, до чего нескладно и несподручно мне писать это «мама и папа», когда речь идет о твоих родителях! Всему миру известно, что они — попросту Маринка и Юрка...)
О чем писать? Господи, да о чем тебе угодно! Мне ведь все интересно, я ведь о тебе почти ничего не знаю. Правда, из этого твоего «вступительного» письма я уже сделал некоторые умозаключения: например, вряд ли, по-моему, решение математических задач — это твое «хобби». А что «все время учат и учат», так это и мне хорошо знакомо. Должен сказать, что и теперь меня все еще учат, ни конца, ни краю этой учебе не видать. Вот, слава Богу, убрали меня из Москвы, а то ведь и друзья все учили: «Ты не занимаешься всерьез литературой; ты ведешь слишком рассеянный образ жизни; а почему бы тебе не написать серию очерков; а не вредно ли так много лежать на диване» и т.д., и т.п. Причем каждый из советчиков был абсолютно убежден, что именно его рецепт спасет меня — на благо просвещенному человечеству. Сейчас, кажется, Санька принял на себя причитавшиеся мне порции...
Справляют ли у нас Новый год? Конечно, справляют. Только наш Новый год наступил на час раньше, хоть мы и живем по московскому времени. Вот ведь чудеса, а? И елки у нас не было. И вина тоже. Зато была еда умопомрачительной вкусноты — разумеется, по сравнению с будничной. И еще было вот что: в небольшом нашем кружке, встречавшем Новогодье, было чувство абсолютного доверия друг к другу и гордости друг за друга. Так, по крайней мере, чувствовал я. И это при том, что люди мы совсем разные и спорим по любому поводу, как заведенные. В общем, любому хорошему человеку я пожелал бы таких товарищей, как мои, и не только для Новогоднего вечера. И то сказать: конкурсные экзамены, которые ими сданы, серьезнее и жестче, чем в любом другом вузе...
Подарок твой елочный мы увидели раньше, чем я прочел твое письмо, и он вызвал некоторое замешательство: возник спор, лошадь это или осел; некоторые невежды утверждали даже, что это пудель. Но после прочтения письма страсти поулеглись, и все стали восторгаться. Я тоже считаю, что, несмотря на трехногость (очевидно, врожденную), у нее довольно жизнерадостный вид.
Ленка, ты пиши не так, как пишут «такие письма», — пиши, как тебе хочется и о чем хочется — если хочется. Я буду рад — говорю это вполне серьезно и с благодарностью. Только что-нибудь бы вместо «Юлия Марковича», а?
11/I/69
Вот сегодня нежданно-негаданно — суббота ведь! — получил твое, Санька, письмо. Очень меня обескуражила пропажа моего первого декабрьского письма. Обидно это до чрезвычайности. И хоть бы было ему зачем пропадать — так ведь нет, сколько помню — чистая лирика. А о чем — уже забыл. И забыл, чьи именно письма и бандероли подтверждал. Черт его знает, хоть конспект собственных писем делай! Помню только, что там было отдельно для Ариши [Жолковской].
Я, конечно, все равно буду писать. Но вдохновения мне эти пропажи не прибавляют.
Марленкины вопросы о Москве и твои, Санька, о Харькове вы ко времени получения этого письма благополучно разрешите сами.
Лидии Корнеевне — моя признательность за открытку. А книжка ее о «Былом и думах» с авторской надписью бережно хранится мною, я получил ее с год назад примерно; неужели я забыл написать об этом? Какие книги мне присылать? Книга о Герцене, главы из которой были в «Прометее», еще не вышла? Вот бы... Самый сердечный привет ее отцу [К.И.Чуковскому].
Лев Зиновьевич, вероятно, прав, что понимание временности всего скверного — «надежное противоядие» от сегодняшних печалей; но правота эта годится для людей, обладающих созерцательной мудростью, что ли; а я — человек «сиюминутный» и к тому же злопамятный — в изначальном значении этого слова. Спасибо ему за новогодние пожелания — но что мне делать с «плодотворными замыслами»? И какие плоды они принесут, если я перестану хоронить их ежедневно, как это происходит сейчас?
Эдка пусть потерпит: вот я вернусь и увеличу число ее поклонников. А Веркину [Веры Золотаревской] открытку я получил и ответил ей — лично.
Петру Григорьевичу [Григоренко] передайте, пожалуйста, что я, как говаривали в старину, почту за честь встретиться с ним в Москве. Я слышал о нем от Алика [Гинзбурга] много хороего и интересного. Уж не говорю о том, что мне любопытно: знакомых такого калибра — не подберу другого выражения — у меня отродясь не бывало*.
Если случится оказия, передайте привет от меня Оксане и Михаилу. Мне было бы очень интересно (да и не одному мне) знать, как у них жизнь, как дела, что слышно об общих знакомых.
Очень обрадовало меня письмецо Елены Михайловны и очень огорчило (это уж по сведениям из твоего письма, Санька), что пропали письма Алены [Закс]. Спасибо за новогодние пожелания; не знаю, как насчет счастья в Новом году, а на спокойствие я очень надеюсь. Хотя бы на этот год... Володе — моя благодарность за приписку; скажите ему, что он мог бы материализовать свои добрые чувства ко мне — таким же способом, как два с лишним года назад: сфотографировать людей, по чьим лицам я так соскучился*.
Наташенькино письмо — прелесть; избранные места из него — о лит-, кино- и худновостях — я читал вслух, и мы гнусно и злорадно хихикали. Очень забавно насчет классика и его антагониста, дай Бог и дальше так. Вообще Наташка — неиссякаемый источник оптимизма. Вот молодец-то. Вот дуреха. Очень я ее люблю, хоть она и кандидат наук; но это может ведь случиться с каждым? Кроме меня, конечно. Наташка, а ведь ты собиралась поинтимничать со мною — что ж ты?
О Герцене. Я его читаю, но очень медленно. Дело в том, что он у меня «идет» лучше всего на камерном режиме; здесь, в «обычных» условиях, трудно сосредоточиться, а меня как на грех не сажают и не сажают...
«Рукопись» Потоцкого сразу пошла по рукам, и мне до нее сейчас не добраться.
15/I/69
А Наташка мне прислала бутылку светлого американского виски — очень красивая бутылка; у меня теперь есть полная возможность представлять, каково на вкус ее содержимое. В следующий раз Наташка, вероятно, — для полного моего довольствия и удовольствия — пришлет мне что-нибудь нудистское? Я с денек подержал картинку на тумбочке, а потом убрал: уж больно все крякали над головой.
Были бандероли: от Ирины [Глинки] и Юры [Левина] («к старому Новому году»), от Ивана Светличного, от Коли Вильямса (душенька — он понял мою просьбу о научно-фантастической макулатуре буквально!) и потрясающая бандероль от Симы*. Увы, она дошла до меня не в лучшей ее части: телеграмма пришла своевременно, и паспорт Симы уже успели отослать назад. А жаль: во-первых, я бы хоть полюбовался ее фото, а во-вторых, какой ажиотаж был бы вокруг паспорта, присланного сюда, да еще женского!
Еще сегодня были письма от Мишки [Бураса] и от Найки Азбель.
Мишка — негодяй. Он считает меня уже абсолютным идиотом: исписав полторы страницы бредом, он имел нахальство закончить так: «Все я набрехал. Это туфтология». Вот я ужо его!
Отдельный кабинет в связи с новым назначением подействовал на меня ошеломляюще. Боюсь, что не смогу обращаться к нему «товарищ начальник» — только «гражданин начальник»; может, если буду под мухой, скажу ему «начальничек»...
Поглядев на Машкин [Маши Бурас] рисунок, мы все рты пораскрывали — ну и рисуночек на античный сюжетец! Со знанием ситуации выбран миф; со вкусом проработаны детали (есть, правда, некоторая модернизация — о кой-каких одиозных детальках у Эсхила, к примеру, ничего не сказано*), в общем, наши дети радуют нас ясным пониманием современного мира.
А куда направил стопы наш футболист*? Нельзя ли о нем поподробнее?
Найкино письмо приятно мне самим фактом своего появления; но, как сказал бы ее уважаемый супруг на свойственном ему языке, — в нем маловато информации. Что Димка [Азбель] добрый и джентльмен — это я раньше знал (случай с велосипедом и девочками); а вот какой он теперь вообще? И о вышеупомянутом супруге ни слова. И сама корреспондентка могла бы поболтать со мною всласть, как некогда.
17/I/69
Сегодня, Санька, я снова извлек твое письмо и перечел. Ну и ну. Если так будет продолжаться, то не проще ли тебе будет прислать мне учебник географии или атлас, выдрав из него Центральночерноземную область? А то что-то уж больно много места занимают «краткие географические справки»*. Это, разумеется, не твоя вина, а просто — «земля наша велика (чересчур) и обильна (заповедниками)».
Письмо твое совсем не «ванько-жуковское», а вполне толковое; и новости от пустяковых до важных мне — да и всем нам — очень интересны; и юмор твой вселяет в меня уверенность, что утонуть тебе не суждено.
Ты знаешь, малыш, было бы очень здорово, если бы ты как-нибудь — под настроение — взял бы да записал для меня какой-нибудь свой день. Так сказать, домашнее сочинение на тему «Как я провел выходной день».
Вчера было два письма — от Юны и от Оли Кучеренко. Юна тебя, Санька, хвалит. (Не знаю, дошло ли то письмо, где я говорю о ее, Юны, неизреченной доброте, проявляющейся, между прочим, и в оценках? «Ах, она добра-добра — надолго ли хватит?»*) Вот и славно. Будь так же «кавалерственен», как Анатолий Александрович II*. Слушайте, а он и вправду может сожрать 20 порций мороженого? Что-то с трудом представляю это зрелище. Впрочем, я никогда не видал этого сочетания — Толика и мороженое. (Я уже хвастался, что Алик дважды кормил нас мороженым? Первый раз было молочное — так себе, а второй — шоколадное экстра-люкс).
Ох, знали бы вы все, как трудно мне писать вам. Вернее — не писать то, что хочется. Вот и сейчас я отмахиваюсь от разных мыслей, возникших у меня после письма Юны, от вопросов к ней (Санька, не дрейфь — не о тебе!) и от добрых слов, которые были бы бестактны в этом «общем» письме. «Общее письмо» — как «общее свидание»: «в присутствии»...
Оленьке — спасибо за фото. Она на нем очень красивая, но почему-то сплошная грузинка. Как жаль, что я не получил то, что было послано раньше. А что если еще раз попробовать? Негатив-то, наверно, сохранился? И еще раз. И еще. Пока не получу.
Выпивоны и треп, московский и харьковский, суматошность нашего с Олей общения — вот что, наверное, помешало мне заметить и оценить Олину наблюдательность. А может, она «не раскрывалась». Но теперь, читая ее письма, я не могу не восхищаться точностью ее характеристик, ее оценок, ее наблюдений над поведением наших близких, когда они вместе и когда — каждый порознь. Эти ее замечания, пожалуй, — из самых определенных и, по-моему, верных в том обилии мнений, суждений и формул, извлекаемых мною из почты. И вообще она (Оля, а не почта) — умница и прелесть.
Стоп! Письмо от Ларки! И еще — от Ариши, от Майи Копелевой, от Иры Кудрявцевой (наконец-то!) и от Аллы [Сергун].
19/I/69
«Веселость нас никогда не покидала» (М.Зощенко) * — девиз моей фантастической супруги. Опять же был перед войной какой-то фокстротик, начинавшийся словами «Семеечка у нас...». А вчерась высокое начальство заезжее спросило у меня с оттенком надежды в голосе: «А сын ваш еще не в армии?» — «Весной, может, заберут», — успокоил я. Ну-ну.
Ну что? Фактическая сторона, извлеченная мною из Ларкиного письма, скудна, и вы теперь, после сестричкиного вояжа*, знаете много больше, чем я. Буду ждать нового письма.
Аришенька, Вы уж меня, бестолкового, не ругайте за то, что я «не подхватываю ниточки, которые мне протягивают». Боюсь, что я несколько отупел и просто не в состоянии сделать это. Лучше уж, чтобы ниточки были поощутительней, погрубее и попроще. Ладно? Вы же отлично умеете писать так, что даже до бегемота дойдет; вот, например, искусством незакавыченных цитат Вы владеете в совершенстве — от одной из них в этом вашем письме мы большое удовольствие получили... Нытьем Ольги [Тимофеевой] я очень польщен; на неотправленную телеграмму я мог бы ответить на том же французском языке: «Merсi! Helas...» — телеграфная лапидарность была бы продиктована не экономическими мотивами, а печальной и исчерпывающей полнотой этого текста.
Так мне печально, что пропало письмо, в котором было отдельно для Вас. Не потому, конечно, что я написал Вам что-нибудь толковое (Бен [Ронкин] подверг меня проверке тестами; выяснилось, что я воспринимаю мир с завидной непосредственностью — на уровне 5–7-летнего ребенка...). А потому, что во второй раз я вряд ли решусь на лирику, которой Вы заслуживаете.
Людмиле Ильиничне, пожалуйста, не забывайте передавать мою неизменную симпатию.
Санюшка, позвони Ирине Кудрявцевой и скажи, что письмо ее я получил и что не отвечаю ей сейчас, потому что описание ею минувшего года требует ответа не в общем письме, как и любое обсуждение домашних дел. Могу сказать только, что год пребывания здесь, по-моему, много легче перенести, чем тот год, который достался ей.
Потенциальной княгине Волконской — привет*; мы все тоже ждем с нетерпением, когда же у Павла объявится адрес. И отцу ее [Л.З.Копелеву] — поклон; а над чем он сейчас работает? Книгу о Брехте читать было очень интересно, и спорить с автором я бы, к примеру, стал только по частностям. Кстати, может, есть у него лишний экземпляр Брехтовских стихов?
В том, что я стал вымогателем, виноваты вы все — провоцируете меня на это.
Галансков все еще — наивный человек! — пытается меня образовывать: подсовывает мне какие-то порнографические книжонки о философии и политике; Валерка [Ронкин] (известный экстремист) настаивает на применении ко мне экономических акций («не давать ему кофе, пока не прочтет...» — далее следует какое-нибудь непотребство); Виктор [Калниньш] с невыразимым презрением машет рукой: «А, пусть уж лучше играет на гитаре — безнадежен...»; Сережа [Мошков] осторожно заступается, намекает, что у меня, дескать, есть инстинкт (!), который, ежели понадобится, сработает; анархист Серенький [В.Труфелев] провозглашает полную свободу чтения; Ян [Капициньш], вздыхая, потихоньку подсовывает мне конфету: наших бурных скороговорок он не постигает, но как я есть человек, наиболее близкий к нему по возрасту, не без основания полагает, что прав я, а не эти киндеры и чилдрены. Один лишь Алик, добрая душа, верный избранному пути, встает и полным голосом провозглашает: «Мой подзащитный...» После этого я убегаю из курилки, плюхаюсь на кровать и вцепляюсь в чтиво. Фигушки. Или, как элегантно и в рифму говорил Энн Тарто, — «фигос под нос». Они уже покурили и явились. Надо мною висит Серенький и бубнит про Фрейда; Рыжий [В.Калниньш] — он очень удобно сидит на моих ногах — повизгивает: «А вот Мак-Дугалл, основатель бихевиоризма(?), говорил...»; Алик толкует про какого-то неведомого мне Уэлса — американского; Ян: «Э-э, банда! Угунс лаба — где есть котелллок?»
Вот так и живу. А в промежутках шью рукавицы и стихи — и то, и другие — сорт II.
20/I/69
Санька, а ты зря на меня фырчишь: к Новому году я послал тебе большую и красивую открытку. В том же конверте — Якобсонам, Лене Ренделю и маме. Может, все-таки дошло — уже после твоего письма?
А вот уже вечер, и я получил твое письмо, Санюшка. Стало быть, открытки добрались. Хорошо. Теперь любопытно знать, когда придет январское письмо, отправленное 8/I.
Ты задаешь мне трудные вопросы, сынок. Ведь я почти забыл стихи, о которых ты пишешь. С трудом и не полностью восстановил, записал, и знаешь — вспомнил настроение, представь себе. Так вот, по поводу соседства этих двух строк: «А вдруг разумна Божья милость — Мы все в ничто пустое канем...». Ты знаешь, нечто подобное твоему толкованию было у меня, когда сочинял; я даже вспомнил, что хотел строчку о «пустом ничто» взять в скобки, так сказать, пунктуационно противопоставить. Но потом испугался сложности, вернее — запутанности того, что хочу предложить. И согласился на более простое, прямое толкование: «Божья милость» разумна тем, что оставляет от «канувшего» — лучшее, что он сделал (если он сделал, разумеется): стихи, а не трусость; полотна, а не подхалимаж; музыку, а не чванство; а эти «факты биографии» — несущественны, мол, в сравнении с выполненной задачей. Вот. А затем необъясняемое — за ненужностью объяснения — перечеркивание этих «высоких» соображений. Увы, я слишком поздно спохватился, что слово «герои» неоднозначно. И твоя догадка еще раз меня огорчила: конечно, речь идет о литературных «героях», о тех самых, которые преданы или чуть не преданы автором, — в этом-то, собственно, и вся суть, в этом неизбежность парадоксальная: спасая свою жизнь — кончаешь самоубийством. Теперь я вижу, что любое слово было бы более удачным, ну хотя бы «страницы» или что-нибудь в этом роде. Теперь я хочу попытаться объяснить, почему так нескладно получилось. Ты, я знаю, веришь мне, что я отношусь к своим стихам именно так, как говорю и пишу об этом, знаешь, что я не кокетничаю. Так вот, это настолько для себя писалось, что я и не подумал о другом толковании. (И то, что я выше написал о своей боязни предложить сложную конструкцию, — совсем этому не противоречит: это я себе боялся предложить.) Я-то ведь знал, о каких «героях» идет речь!*
Так. Теперь о стихотворении Кнута [Скуениекса]. Хоть ты и перевираешь текст (непонятно, почему ты все еще его перевираешь*), но определил настроение стихотворения совершенно правильно. Именно так: очень трудно, но глыбы будут раздроблены.
О песне*. Трудно мне судить, дружок, я же не слышал ни того, ни другого. Но, судя по твоему описанию, Костя поет так, как пел Мишка, — автор песни, а Юлик поет так, как пел бы его тезка, — автор Мишки. И опять ты прав — все эти песенки чуточку пародийны; я даже думаю, что вне прозы они никогда не были бы написаны. Да и контекст там, помнится мне, достаточно ироничен.
Алик получил телеграмму с адресом Павла *. Заглянули мы в атлас... Н-да.
21/I/69
Только что вручили мне твою телеграмму о «первом январском» письме. Теперь можно не нумеровать: будет ведь по письму в месяц*.
И письмо от Аленушки [Закс]. Вот кому лавры Ваньки Жукова спать не дают! Ангел мой Алена, почтительнейше напоминаю, что зовут меня Юлий Маркович Даниэль (имя-отчество можно обозначать в целях экономии места и времени только буквами: Ю.М.). Если будешь еще мне писать, на что я очень надеюсь, пожалуйста, не сочти за труд указать на конверте, кому рассказываешь о своем житье-бытье. А то начальству приходится напрягать мыслительный аппарат и соображать, есть ли по данному адресу еще какие-нибудь «Юльки», упоминающиеся в самом тексте.
Не думаю, дружок, что ты знала меня «плохо», как ты пишешь; просто знала не всего; а кто из нас может похвалиться доскональным знанием друг друга? И насчет несоизмеримости масштабов наших жизней я что-то не очень понял — почему несоизмеримость? И каких, собственно, жизней? Если теперешних, то это, в общем-то, больше по части быта: ты можешь глотнуть коньячку, а я нет, ты можешь помять ребра на лыжной прогулке, а я этого удовольствия лишен. А если речь идет о жизни «до» — то, по-моему, все мы шли ноздря в ноздрю, с поправками, разумеется, на всякие опять же бытовые обстоятельства.
Что же касается до того, как тебе живется, то, сама понимаешь, что бы я по этому поводу ни думал, — написать не могу здесь, а отдельное письмо — неосуществимая мечта.
23/I/69
Санька, прежде всего: кажется, меня не совсем правильно поняли. Когда я выражал неудовольствие тем, что мои письма цитируются где попало, это вовсе не значило, что я хочу ограничить уже сложившийся круг читателей. Наоборот: я ведь просил сделать так, чтобы до каждого добирались строки, предназначенные ему, и не только они, а по возможности, все письмо целиком. Вопросы твои с упоминанием конкретных лиц даже дико читать. Непременно показывать! И вообще пора бы тебе разобраться, где любовь, сочувствие, дружба, а где любопытство, мода, спекуляция. И симуляция.
Вчера вечером были письма. Прежде всего — о Ленькином. Сенсация: Рендель в костюме и с волосами! (Кстати, кто это клялся-божился, что до конца дней своих будет стричься наголо? Я еще уговаривал, что прическа украшает мужчину, а мыслителя — в особенности...) Сбежалась вся наша банда, долго любовалась фотографиями и слушала отрывки из письма. Потом стали подходить всякие-разные, которых Леня, м.б., и не помнит. А потом появился так называемый Федя Сиденко, расплылся до ушей и стал причитать над фотографией, испуская сиянье и шлепая губами. Тут мы решили идти к Иссе. Турок взволновался необыкновенно. Он явственно произнес: «Рендель — брат», затем ткнул пальцем в Нэлю: «Жена?», получил подтверждение и сказал: «Маладэц!»; после этого он стал тискать нижние уголки фотографии и встряхивать, имитируя рукопожатие; затем попытался рассказать нам с Аликом историю своего знакомства с Леней, не сумел, еще раз сказал «Маладэц-брат» и ушел — кажется, с повлажневшими глазами.
А теперь я пишу уже вечером, и ко вчерашним письмам прибавились сегодняшние, да еще бандероли.
Так вот, письмо от Аллы Григорьевны и Иосифа Ароновича [Богоразов–Зиминых]. Хочу вынести за скобки вот что: я в своих письмах подтверждаю всю получаемую мною почту. Поэтому если какое-то письмо, открытка, телеграмма или бандероль не подтверждены мною — стало быть, они не получены. Вот. Я знаю, что январское мое письмо пришло — кажется, там есть что-то о ваших письмах, дорогие мои Алла Григорьевна и Иосиф Аронович. То, что Санька не позаботился предварительно дать вам и другим «заинтересованным лицам» (хотя бы тем, о ком там шла речь) прочесть письмо, уехавшее с Людой*, — это свинство. (Да-с, сын мой, времени с 31 декабря было предостаточно!) И впредь так не поступай, не то прокляну и переделаю завещание: весь капитал пожертвую на приют для престарелых крокодилов. И еще — стукну-ка я кулаком: поездку к маме я очень не советую — сейчас, по крайней мере, в ближайшее время: может случиться так, что такая поездка будет не только желательна, но и необходима позднее. Так что, Санька, подожди, потерпи.
Аллочка, дорогая, а не погнать ли вам в шею наших милых друзей? В том смысле, что установить приемные часы, скажем, от 5 до 8 вечера, или как вам удобнее, и под страхом отлучения запретить звонить или приходить в иное время? Ась? Ведь вы уже убедились, какие они чудесные, наши с вами друзья, — они не обидятся! А то ведь заездят...
Братья и сестры, к вам обращаюсь я, друзья мои: совесть надо иметь, лошади!
Может быть, действительно, Вы, Иосиф Аронович, правы, и в молчании Андрея есть свои резоны*. Ну хотя бы те, что письма не пропадают. А то ведь пишу, стараюсь, обольщаю корреспондентов(-ок), устилаю бумагу бархатным баритоном — и нате! Пшик.
Меня тоже беспокоит эта Ларкина работа*: что такое подсобник, я знаю по Явасу; и работа эта для Лары никак не годится. Кстати, а какова юридическая сторона этого дела? То есть — обязана ли она работать именно там, где ей предложили? И обязана ли вообще работать? Конечно, Ларка сама не согласится сидеть без дела; но может ли она спокойно, не торопясь и не будучи потревоженной, ждать, пока подвернется подходящее занятие? Проконсультируйтесь, пожалуйста, и напишите мне.
25/I/69
Письма, которые я получил и еще не назвал, — от Ирины Глинки, от Маринки Фаюм, от Майи З[лобиной] и от Ариши. Вы меня простите уж — не буду я сейчас отвечать на них: голова болит и настроение скверное. Даже прелестная вещица, опубликованная в «Октябре»*, — Алик читал вслух в отрывках наиболее выразительных, «сладких», как сказал бы Андрей [Синявский], — даже этот маленький шедевр не развеселил меня. На том прощения просим.
Да, Лене [Ренделю], помимо нашей восьмерки, кланяются еще оба Сороки: Мих.Мих. и Степан.
28/I/69
Вчера были письмо от Ирины Глинки, открытка от Нины Караванской (она шла всего лишь месяц и два дня) и письма от Лары и Люды; чунские письма очень утешительные, а Людино, кроме того, еще и развеселое. А кто такие поминаемые Людой «дети Великановой», «Роман» и «С.Мюге»* (если я правильно прочел)?
Если пасторальные картинки, возникающие из этих писем, не будут подпорчены каким-нибудь неблаголепием по производственной линии, то, очевидно, можно вознести благодарственные молитвы. Все почти как с датским маслом — не знаю, помнит ли Иосиф Аронович замечательный свой разговор с Ларкой об этом продукте*.
Санюшка, тебе рекомендуется обращаться отныне к Арише не иначе, как «тетя Арина», а ты изволь откликаться на «племянничка»*.
Да, совсем забыл: я так и не написал о последних бандеролях. Так вот, предпоследние бандероли были от Аллы Григорьевны, Ариши, Бабенышева* и Майи З[лобиной]. А последние, вчерашние — от Борьки Золотаревского и Юры Левина. Все получено целиком и полностью.
Очки сразу же приспособил к делу и могу теперь читать и писать без головной боли. Я себе очень нравлюсь в очках; но, во-первых, они мне узки; во-вторых, наверное, нужно уже +1,0; и, в-третьих, я их только что раздавил. Как это получилось — ума не приложу: писал это вот письмо — в очках; позвали ребята пить кофе — снял очки, аккуратно положил в футляр, сунул в нагрудный карман (процедура эта, равно как и обратная, доставляет мне особенное удовольствие); выпил кофе — не дрался, не падал, не обнимался; сел продолжать письмо, глядь — а одно стекло уже треснутое! В общем — SOS!
Маришке Фаюм я в ответ на предпоследнее письмо ответил ругательным листком — это на то, в котором было от Ленки [Герчук]. Потом получил еще одно, поостыл и листок изъял; но если Маринка очень хочет, я его пошлю в следующем.
2/II/69
В пятницу были письма: от Люды (уже московское), от Борьки Золотаревского, от Наташки, от Марленки и от Ариши.
К Люде одна лишь просьба: написать о Ларкином здоровье и о ее работе.
Борька просил «не комментировать» письмо — слушаюсь. Эй, лопух, а если я хотел комментировать восторженно? Схема проигрывателя получена, и тебе просят передать благодарность. Задание номер следующее*: «Справочник молодого обмотчика электрических машин» А.С.Кокорева и И.Н.Наумова, М., 1964; «Обмотчик электрических машин» Н.В.Виноградова. Первая книжка издана «Высшей школой», вторая — Учпедгизом.
Марленкину книжку жду с нетерпением, я знал о ней еще до письма из того же «Книжного обозрения». Это и есть обещанный подарок? Да, к слову, о подарках. Нэлка [Воронель] пусть не сочтет за труд и от своего и моего имени пошлет Маринке Ронкиной последнюю книжку, а? Ей — Маринке — недавно исполнилось 5 лет, и книжка будет в самый раз.
Наташка очень интересно написала о перспективах дальнейшего размежевания так называемого общества. Кажется, и в песенке тезки о том же?*
А Арише я пишу отдельно.
О книжках. Я хотел бы получить такую же, как прислал Сашка в последний раз, — связанную с легендами об аргонавтах.
Малыш, все никак не соберусь написать «только тебе» — то настроение подкачает, то нужно что-то срочно делать, то необходимо ответить на чье-то письмо — ты уж не сердись.
По последним сведениям, ты стал жутко деловой и даже с суаре-интимов удираешь, чтобы заниматься. «Чем?» — сразу спросил Бен, когда я похвастался. «Известно, чем, — сказал я не совсем уверенно, — этой, как ее, фэммической химией, что ли. В общем, чего-то интеллектуальное. Насчет пожрать».
Ты спрашиваешь о Яне. Летом он отпразднует 5-летний юбилей. А еще через десять лет вы сможете встретиться и поговорить*. Вот так.
Обнимаю тебя, милый.
Всем — самые горячие приветы от меня и всех товарищей.
3/II/69
Получил бандероль с рисунками Ясика [Горбаневского] и «письмом в письме» — Лариным и Наташиным. Из письма Арины к Алику узнал о разыгравшихся частнособственнических инстинктах в Чуне. И еще — что мои сомнения относительно твоей поездки, Санюшка, уже опоздали*. Ну, пока.
Ю.