письмо пятьдесят восьмое
12/II/69
Уважаемый ребенок! Ты не смог бы мне ответить, почему твои поездки сохраняются в секрете? Ведь тебе бы надлежало как почтительному сыну испросить благословенья, прежде чем в вояж пускаться! Или уж, на крайний случай, если так тебе приперло, сообщить об этой самой состоявшейся поездке. Так сказать, уже post factum, опосля, — «с позиций силы». Помни, сын мой, что гордыня — смертный грех, и даже унты («Обувь мужественных — унты» — вот для очерка названье! — подари журналу «Смена»), даже унты, даже унты убежали от тебя... (Постой-ка, что за черт, я, кажется, сбился. Да, так вот.) Даже унты меховые не дают нам основанья эдак вот мырять в молчанье, презирая все на свете. Я, конечно, понимаю, что успех у милых женщин порождает в организме некое высокомерье; я и сам, бывало... впрочем, я — пример неподходящий, ибо, как известно миру, я всегда являл собою образец непревзойденный скромности и воздержанья от мирских соблазнов. Вот как. Сын мой, вынеси за скобки то, что слава преходяща (А.С.Пушкин даже как-то обозвал ее «заплатой»); внешность наша обладает мерзопакостнейшим свойством изменяться неуклонно; деньги — дым; и только это — женское непостоянство — постоянно в этом мире... Так что ты не задавайся, ибо ихнее вниманье — есть загадочный феномен: миг один — его не стало — испарилось — как корова языком слизнула... Сын мой! Даже унты, даже унты убеж... (Тьфу!) Даже унты, даже унты не вернут наследниц Евы...
Как странно — и температура не такая уж высокая, и вообще я на поправку пошел — как это меня повело на вышенаписанное?!
И вообще я собирался сообщить, что за отчетный период я получил, кроме серии писем от мамы, письма от Милы Кичиной и от Марка Азбеля. И бандероли — дважды от Арины [Жолковской], трижды от Люды [Алексеевой], от Наташи Горбаневской и от Грабаря* (для Юры [Галанскова]).
С нынешнего дня, если все будет благополучно (тьфу-тьфу!), остается 1 год и 7 месяцев = 19 месяцев = 577 дней = 82 недели; 57–58 бань; 19 пятирублевых ларьков; 38 писем; 27823 пары рукавиц. Само собой, цифры эти не бесспорны, у каждого из этих чисел есть тенденция к уменьшению — я говорю не об отсчете времени, а о явлениях, так сказать, сопутствующих, о рукавицах и о ларьках. Можно было бы еще поразвлечься всякой мелкой цифирью — ну, скажем, количество хождений в столовую или в сортир, количество политзанятий... Кажется, есть такой вид психического расстройства — все считать? От него я надежно застрахован ленью; если уж выбирать психоз по вкусу — я предпочитаю остаться верным родимой моей графомании.
Кстати, из смежных областей. Я всерьез занялся переводом. К сожалению, это будет не прямой перевод, а ступенчатый. Занимаясь стихами латышского поэта Роберта Федерса (1902–1949), я нашел в его сборнике «Горечь победителей» (1938 г.) переводы с немецкого. Жил, оказывается, в XVI веке в Кельне и в Базеле некий Курт Башмачник; судя по прозвищу, на брод с бутером он зарабатывал при помощи сапожных инструментов; «но любим мы его не только за это»: кроме ремесленничества он еще занимался сочинением достаточно забавных стишков, содержание коих, вероятно, и послужило причиной довольно поспешного переезда из Кельна в Базель; драпанул он из любезного его сердцу Кельна налегке: «Того не тронет розы лепесток, Кто держит путь босым и без порток».
Так вот, есть у этого самого Курта такие очень вкусные штуки — не то шванки, не то фабльо, пес их знает, как они по науке называются: бытовые сценки, в стихах, с двумя-тремя действующими лицами, с прологом (установочным) и эпилогом (моралью), махонькие по размеру и, насколько я понимаю, пародирующие «цеховые мистерии» (миракли?). Впрочем, я не уверен, что это пародии именно на цеховую драматургию, — вполне возможно, что вышучивается (или используется) профессиональный театр жонглеров.
Ладно, малыш, не буду забивать тебе голову специальной терминологией, лучше сделаю и пришлю готовую продукцию.
Уже половина десятого, нырну-ка я в постелю. Господи, как мне надоело рано ложиться! Больше, чем рано вставать.
Пожалуй, это двустишие лучше перевести так: «Тому начхать на розы лепесток, Кто странствует босым и без порток».
14/II/69
Вчера письмо из Чуны — очередное ругательное, т.е. не целиком ругательное, а частично. Анализируется по кускам мое многомесячное послание, и в каждом (почти в каждом) куске выдается шматок критики. На этот раз мне попало за всякие ругательства, адресованные вам, москвичам. Так что можете спать спокойно: на страже вашей чести бдит единственный человек, способный обуздать меня.
Разумеется, о своей работе она ничего не пишет; но я уже знаю, что это за работа и как она Ларе дается и чего стоит. Вчера у Валерия [Ронкина] было свидание, и он попробовал Ирине объяснить, как следует относиться к непосильной работе; но у вас там, кажется, всерьез взяты на вооружение стихи Евтушенко о «красоте»: очень трогательные стихи, в которых объясняется, как это красиво — женщины, таскающие тяжести, — как у них при том «крамольные груди торчат» и как «чалдоночка крикнет «Ничо!», взваливая на себя не то мешок, не то двутавровую балку*... В «Известиях» было напечатано. Очень, очень убедительные и вдохновенные строки.
Еще было письмо от Ирины Глинки. Очень я люблю, когда вы там нравитесь друг дружке, и поэтому отзывы москвичей о харьковчанах и наоборот — мне маслом по сердцу.
О «татарочке Розе»* Ирина уже как-то писала, к сожалению, тоже вскользь. Впрочем, что-то где-то («Юность»? «Сельская молодежь»?) я читал, имя во всяком случае запомнилось; Алик [Гинзбург] же, услышав о ней, произнес панегирик этой самой Розе.
Как-то я не усек, кто этот «добрый и милый человек», обозначенный инициалами?
О будущем я стараюсь не думать, правда, успеваю в этом плохо. К сожалению — потому что, чем ближе к нему — к будущему, — тем в более мрачных красках оно мне рисуется. Но писать об этом я больше не буду, ни к чему. Тому, чего я боюсь, не помогут ни элениум, ни теплые портянки, ни инерция отношений; вероятно, я был косноязычен, раз никто — даже самые близкие — этого не понимают.
Грипп все продолжается, я уже девятый день не работаю. Вокруг все тоже — вповалку.
Да, Зиемельниекс — это латышский поэт, родился в 1897 г., умер в 1930 г., на русский переводили его мало и плохо. Я эту традицию продолжил: перевел мало (два восьмистишия) и плохо — во всяком случае не так, как мне хотелось.
Сейчас, кроме того, о чем я уже писал в этом письме, я занимаюсь еще и некоторыми современными латышами — Рыжий [В.Калниньш] сделал мне кучу подстрочников: Имант Аузинь, Ояр Вациетис, Визма Белшевиц и др.
16/II/69
Позавчера я получил открыточку от Ирины — объяснительную, о диапозитивах, и с обещанием шарфа. И две бандероли: «Нов. мир» от Майи Злобиной и «Маятник» от Марленки *. Спасибо обеим. «О пользе пешего хождения»* я уже не только читал, но и декламировал вслух; но мне, конечно, очень приятно иметь подписной экземпляр. А про Марленкин сборник я пока помолчу: обещано письмо с комментариями, и мне очень интересно, что автор «может сказать в свое оправдание».
Борода моя растет, причиняя мне неимоверные страдания. Если бы не дружные уговоры, я бы эту пакость давно сбрил. Пока я решил продержаться до Санькиного приезда: надо же учить молодежь на отрицательных примерах.
В пятницу прибыли два ленинградца — оба в роскошных бородах, Вячеслав [Платонов] и Леонид [Бородин]. Вячеслав — лингвист, восточник — и теперь Виктор [Калниньш] «ведет с коллегой специальный разговор — разорвись, а не поймешь!»* А вообще — кажется, кваском припахивают*.
Узнал, что Андрей здоров и относительно благополучен* — вот и хорошо.
Ух, до чего же приятно встречать свои собственные мысли, сказанные по-настоящему умными, знающими и талантливыми людьми! Читаю в 9-м «Нов. мире» отрывки из Маршака и его беседы с Л.К.Чуковской. И вдруг: «... этот отвратительный Мальчиш...» — это о сказке из «Военной тайны» Гайдара. Или: «Маруся отравилась» — «По существу говоря, это классическая баллада...» Дальше Маршак цитирует три строфы (куплета) песни и заключает: «Это гораздо более культурная вещь, чем все стихи Брюсова». Надо же быть таким умницей — на таком примере показать, чего стоят «ученые записки в стихах» прославленного своей эрудицией Валерия Яковлевича и насколько он вне настоящей культуры искусства. Просто и убийственно.
18/II/69
Было три письма. Письмо от Марленки [Рахлиной], несколько шокировавшее меня. Напомните ей Бога ради, что я не из бытовиков («уголовничков»), об общении с которыми она столь трогательно пишет* (см. сборник «Маятник», стр. 42) — я — милостью УК «особо опасный государственный преступник», вполне способный понять, почему в сборнике есть что-то (кто-то), а чего-то (кого-то) нет.
15 стихотворений сборника я помню очень хорошо; кое-что припоминается; некоторые — совсем для меня новые. Я, конечно, понимаю, что авторские пристрастия — правомерны, естественны («милее других или важнее»). Но я бы отметил галочками иначе, вот что: «Ночь», «Позови, и я приеду...», «Музыка», «Не просила!», цикл «Осень» (хотя в нем, действительно, кое-что нуждается в комментариях, по крайней мере, для меня). Вот. Галочки не совпадают, за исключением «Той комнаты» в «Осени». Правда, нужно уточнить: что-то нравится и в некоторых других стихах (что-то не нравится и в перечисленных).
Было бы смешно и глупо, если бы я стал писать рецензию на Марленкин сборник, делать критический разбор: ну какой я литкритик? И не умею я этого, и не хочу. Единственно, что можно, это сказать: «мне это не нравится» = как в разговоре: «Марленка, брось чепуху городить»; или: «Вот это здорово!» = опять же, как при личном общении: «Ты — умница и прелесть». А если коротко, то вот что: сборник ни в коей мере, по-моему, не представляет ее, Марленку, она и умнее, и нежнее, талантливее его — я говорю о ней не только как о близком и хорошо знаемом человеке, а и как о поэте.
Лине [Волковой] спасибо и за письмо и за рисунок (так и хочется назвать его «Лино-гравюрой»). О чем же это Лина собирается писать работу? Такие все будут важные, такие научные — страшно подойти будет. Пусть Лина еще напишет — о себе поподробнее и о харьковчанах тоже.
Тошка [Якобсон], родной мой, письмо твое — вот уж подарок! Я по тебе — по письмам твоим — соскучился так, что и сказать невозможно. Наверняка я не заслуживаю всех тех эмоций, которые в твоем письме, но это все равно, я счастлив, что они есть и что ты о них говоришь. А что до исчезновения твоего имени из моих писем, то так ли это? Не так уж давно писал я о твоих переводах и — к случаю — вспоминал ваши с Эмбрионом [Саня Якобсон] споры. Думал я о тебе и о Майке [Улановской] очень много, а с приездом Алика мысли о тебе стали разговорами. Ты знаешь, черт с ними, с нравственными высотами, где недосягаемо парит Гелескул (привет ему, я ему издалека симпатизирую), все равно нам до них не добраться, меня вполне устраивают те качели, на которых каждый из нас — вверх и вниз. Тошка, сделай милость, напиши поподробней о себе: о работе (что пишешь-переводишь), о знакомых общих и необщих (как ты с ними), о настроениях (только не обо всех) — ну, в общем, поговори со мною так, как говорил, когда видались «два раза в неделю».
21/II/69
Один из новоприбывших, Слава Платонов, вчера весь вечер рассказывал об Эфиопии. Он лет пять назад пробыл там с полгода, на практике, совершенствовался в амхарском языке — есть, представьте себе, такой язык, и он, этот язык, вообразите себе, главный в этой, подумайте только, Эфиопии. И вообще, все прямо по Некрасову:
Эфиопы видом черные,
И как углии глаза*.
Кроме шуток, очень интересно, и многое оказалось неожиданным. И еще обещал рассказывать.
Сейчас по радио передали «Жалобно стонет ветер осенний». Если у меня когда-нибудь будет проигрыватель, я буду собирать старые романсы. Это ведь ничего, не очень стыдно — любить романсы? Когда я их слышу, то всегда начинаю соображать: а кто их сейчас — случайно — слушает? Наверное, никто. Вы ведь не держите радио включенным. Скорее всего, то же самое, что и я, слышит Андрюшка [Синявский]. Если, конечно, он не во второй смене.
Санюшка, пришла твоя телеграмма о получении февральского письма. Пытался вспомнить, о чем же я в нем писал, — так и не вспомнил. Глупости какие-нибудь, скорей всего.
Что-то мне неспокойно и грустно.
22/II/69
Вспоминал сегодня целый день «особые приметы» своего письма — вспомнил: тебе — про стихи, Арине [Жолковской]— отдельный листок, научные бредни Бена [Ронкина]. И еще — Ленке Фаюмской.
27/II/69
За это время было всего два письма — оба от Людки. В первом, наконец-то, непосредственно мне сообщается о покупке дома; а то я все перебивался сведениями из Юриных [Ю.Галанскова] и Аликовых писем. Очень ты все это хорошо сделала, сестричка. Только не в коня корм — не в того коня. Это я могу по-настоящему оценить прелесть отдельного жилья: радость от включения и выключения света, от запирания дверей изнутри, от одиночества, от возможности разговаривать вслух без слушателей и собеседников...
Людка, пожалуйста, хватит меня ругать за Арину. Я уже покаялся перед нею.
А второе твое письмо, Людочка, свидетельствует о крайней твоей замотанности и усталости — так оно невразумительно написано*. Я уж читал-читал, разбирался-разбирался — насилу вдвоем с Аликом разобрались.
Завтра начинаю открыточную страду — 8-е марта на носу. Очень это удобно придумано — праздники.
Санюшка, мне как-то странно и трудно писать: я ведь надеюсь, что мы через два-три дня увидимся. Если, конечно, ты сможешь приехать.
От мамы письмо последнее было от 30/I, еще до твоего приезда в Чуну. С тех пор — ни звука. Я думаю, это от хлопот с переездом? А ты тоже куда-нибудь переезжал по возвращении в Москву? Очень хочется выругаться предпоследними словами.
4/III/69
Малыш, я эти дни не писал — все очухивался после свидания.
Позавчера пришло твое письмо послепоездочное и письмо от мамы от 18/II — дидактического направления. А вчера Юра получил Олино [О.Тимофеевой] письмо, отправленное тобою. И очень кстати, а то в субботу, узнав, что никаких новостей для него персонально не имеется, он потемнел, как туча. А вчера — после письма — несколько повеселел.
О чем я забыл спросить тебя:
а) Когда у мамы — точно! — кончается срок ссылки?*
б) Как здоровье Глебки [Левина]?
в) Получу ли я III книгу трилогии Ю.Германа?
г) Как Нэткины [АнныГитерман] аспирантурские дела?
д) Что случилось с Ирой Уваровой (кроме того, что она написала этюд о елке*)? Полное и длительное молчание.
е) Когда именно А.Г. и И.А. [Богоразы–Зимины] собираются к маме? Когда собираются другие визитеры?
ж) Выполняются ли — хоть частично — мои рекомендации относительно денег? Те, что я давал тебе на прошлом свидании?
5/III/69
Сегодня на меня обрушился град бандеролей: две от Люды, две от Людмилы Ильиничны [Гинзбург], от Ирины Глинки и от Ирины Уваровой. И еще была телеграмма из Чуны, что письмо мое дошло.
Значится, так. В связи с получением бандероли от Ирины Глинки причина имеющего быть целования ручек, сообщенная мною в открытке, отменяется. Причина, а не действие. Уж я найду и причину, и повод для поцелуев. Обновку я моментально нацепил на себя. Ян [Капициньш] обозвал меня «индюком», кто-то еще «фламинго», а я хожу и радуюсь: создаю что-то вроде пейзажа Утрилло — у него, кажется, почти всегда есть красное пятно?
«Д[екоративное] И[скусство]» у меня отобрал Алик, и я еще не успел посмотреть его, разглядел издали, что есть там любимый мой Модильяни.
Бандероли обеих Людмил отменны и по форме, и по содержанию, и вполне соответствуют эмоциональности Людиных писем.
И ох как здорово — пластинка с романсами! Как будто Арина сумела прочитать это вот, еще не отправленное письмо. Становлюсь понемножку коллекционером, а? Вот у меня уже есть пластиночка с романсами, есть набор собачьих фото (и вырезки из Hund'а), десятка полтора портретов советских писателей (ах, как бы для этой коллекции пригодился альбом I съезда писателей!) А Рыжий собирательством не занимается; хотя лошадок из журнала он все-таки, рассмотрев, оценил по достоинству!
Да, Санюшка, в понедельник мне отдали очки. Они красивые, удобные и по глазам. И я очень доволен ими, хотя ты и ржал непочтительно на свидании. Кого благодарить за них? Открыточка твоя Алику передана, очень понравилась. А пластинки еще не возвратили мне, их прослушивают — таков порядок.
Сегодня я последний раз позировал Роману [Кошелику] в бороде* — завтра побреюсь, уф!
Кроме амхарского Слава Платонов знает еще древнеэфиопский язык, во как!
А сегодня, промежду прочим, знаменательная дата. Да, да, именно то, что вы думаете, — пурим, еврейский праздник особливого свойства. И все мы: 2,5 еврея, 6,5 русских и 2 латыша выпили кофейку за особливость. А потом все разбежались кто куда: Виктор и Слава занимаются арабским, Алик спит, Бен хворает зубами, Серенький [В.Труфелев] играет в шахматы, Юра и Леня [Бородин] решают какие-то проблемы, Сережа [Мошков] читает умную книжку по биологии, экономике, социологии, философии (ненужное зачеркнуть), Ян дематериализовался, а я вот дописываю письмо.
А знаете, как по-латышски «дать дуба» («сыграть в ящик», «откинуть копыта» и т. п.)? «Положить ложку». Здорово, правда?
Милые мои, я написал всего 7–8 открыток, и что-то мне совсем не пишется больше. Не обижайтесь, ладно? Вот я ужо к 1 мая всем напишу. А то 8 марта — больно уж нелепый какой-то праздник. Я ведь женщин за то, что они женщины, готов поздравлять 365 дней в году.
Целую вас всех и обнимаю.
Ю.
Посылаю попытку автопортрета; Санька, подтверди сходство!
Да, пожалуйста, подарок для девочки (кажется, сумочка?) пошлите по адресу: Краснодарский край, ст. Курганная, станица Петропавловская, ул. Толстого, 10, Трошиной Анне Максимовне.