письмо шестидесятое

29/III/69

Ах, друзья мои, как кстати и вовремя появилась Ирина Мошкова!* Теперь мы спокойны, что вы не волнуетесь, что знаете, какие мы все умиротворенные. Слушайте, а кто сопровождал Иру? Сережа [Мошков] бормочет что-то невнятное, вроде «Эмиля». Это который же? Который педиатр или который дантист?*

Вчера же (вот удачный день!) — письмо от Бурасьев, от Ирины Глинки, от Ленки (а Ленка — она как: Герчук или Фаюм?) и открытка от Ариши [Жолковской]. Ариша — не по поводу открытки, — а Ваш Алька [Гинзбург] — гнусный тип, и совершенно напрасно Вы так стремитесь за него замуж: вместо того, чтобы сразу бежать ко мне и читать вслух кусочки из Вашего письма, имеющие отношение ко мне, он сидит, читает какие-то сортирные брошюрки, чего-то там вырезает, чего-то клеит, кует чего-то железного. Совершенно зазнался — а все от изобразительного искусства: Роман [Кошелик] этаким его восточным красавцем изобразил, этаким татарским царевичем периода упадка и изнеженности нравов. Причем Алик сам его на такое украшательство подначивает, лакировщик. И показушник. То ли дело я (гречневая каша сама себя хвалит): «Роман, морщин подбавьте. Ромка, не бойтесь шаржировать! Ромочка, я же старше и не такой лирический...» Вот так ведет себя честная модель.

Миха, отдавая себя в мое распоряжение, ты упомянул «ногу» — в единственном числе*. Ты которую имеешь в виду? Маринка, не кокетничай — все равно не поверю, что ты остервела; а замотанная ты всегда была, и это придавало тебе некоторую томность. В сочетании с энергичностью выражений она производила неотразимое впечатление.

Леночка, насчет обращения ко мне. Возможности неограниченные, например: «Mon oncle Jule» (а если ласково, то «мон онкль Жулик»), «дорогой особо опасный», «уважаемый отщепенец». Очень модно также звучит «Ю Эм» — по-американски, почтительно-фамильярно. А про археологию мне всамделе интересно — и выгодно: читать-то специальные книжки лень.

Должен признаться, что ты меня переплюнула: на уроках географии (равно как и на других) я не возвышался до писем — писал только записочки, и то они, как правило, дальше параллельного класса не уходили... Пиши, дружок, жду писем.

Ирина, неужели не нашлось на Санькином дне рождения ни одного человека со статистическими склонностями? По письмам (и по Вашему, в том числе) я установил: гостей было человек 30. Гостей было человек 40. Гостей было около 50. Рубашек было подарено 6. Рубашек было подарено 15. Носков — полдюжины пар. Носков — неисчислимое количество. Гости были в комнатах и в коридоре (по крайней мере по пол-Юны [Вертман]). Гости были в кухне. Гости были на лестничной площадке. (Или на лестничной площадке были не гости?*) Как Вы понимаете, задавать уточняющие вопросы Саньке — бессмысленно. После восемнадцати «мерзавчиков» вряд ли он мог что-нибудь и кого-нибудь сосчитать. Или он, как член правительства на приеме, пил лишь минеральную воду?

Санька, а кто у тебя был 14-го?

Арина, не скромничайте и не делайте на «сказочных» открытках надписи, не соответствующие истинному положению вещей. «Вот так и вся наша жизнь» — вы должны были написать на такой картинке: Серый Волк, поджав хвост, вздрагивая и оглядываясь, тихо-тихо крадется по лесу, а за елкой его стережет Красная Шапочка, вынула бутылочку из корзиночки и держит ее за горлышко...

3/IV/69

Санька, напиши мне, пожалуйста, есть ли в мамином особняке хоть одно помещение с земляным полом. Если есть — я спокоен. Будет где разводить костер, готовить пишшу и обогреваться. Дело в том (я получил письмо от мамы), что мама, пуская квартиранта*, забыла взять с него расписку о непроизведении строительных и ремонтных работ. Естественно, она и ахнуть не успела, как он разобрал печку. А насчет сложить ее заново — об этом говорится как-то туманно...

А больше писем пока не было. Бандероли от Люды [Алексеевой] и от Ирины Глинки — с тетрадками, грузинскими стихами и пр. Да, еще там была книжка «SOS» о кораблекрушениях; ее ухватил Ян [Капициньш] и героически читает. Он уже на 10-й или 11-й странице (включая картинки). Только бешеной любовью к морю и всему морскому можно объяснить этот героический труд.

Вчера мы благополучно досмотрели эпохальную киноленту под названием «Щит и меч» (4 серии!) Вот это кино! Его расстреливают, а он хоть бы хны. А потом ка-ак даст! Тот и с копыт долой. Только глупый Бен [Ронкин], всему на свете предпочитающий толстые книжки по экономике и споры вокруг них, мог отказаться от такого кайфа. Сережа даже заявлял, что если до конца его срока не покажут последнюю серию, — он задержится. На воле-то ведь не пошел бы. Вот вы, к примеру, — кто из вас видел все четыре серии? То-то.

Нынче у нас первый четверг месяца — «большой жор»*. Обычно к концу месяца мы подъедаем все наши запасы, и гастрономическая тема начинает подавлять и вытеснять остальные. Особенно изощряются Ян и Алик (Господи, Арина, с ужасом думаю о Вашем будущем: как Вы его будете кормить, обжору? Лучше уж завести хорошего дога; доги, насколько я знаю, к жратве не требуют выпивку и едят все-таки немножко меньше).

6/IV/69

А в пятницу я получил письмецо от Арины — лихой хорей от первой до последней строчки. Ее предположения, что я литератор, ошибочны. Также не соответствует действительности распространенное мнение, что я уголовник. Я — швея-мотористка, вот кто я. И именно в этом качестве буду шить миракли и фабльо.

Еще письмо от Аллы [Сергун]. Что-то я не разобрался, у кого это там сын родился?

И открытка от Рафаловича. Ну, его, кроме Лени [Ренделя] и, возможно, Игоря [?], никто не знает. Это мой приятель по 11-му. И «кент» Андрея [Синявского].

Подсунули мне № 2 «Вопросов лит-ры» — собственно, чтобы я прочел статью о Маршаковских переводах сонетов Шекспира. Прочел. Интересно. Но больше меня заинтересовала, даже взволновала, другая статья, под названием «Прошлое — живое и мертвое». Авторы В.Айзенштадт и М.Богославский. Я не знаю, кто такой (кто такая?) В.Айзенштадт; а вот «М.И.Богославский, 1925, литературовед, специалист в области совр. советской поэзии», кажется, мне несколько знаком? По крайней мере, я смутно припоминаю, что мы с ним где-то когда-то встречались. И вот захотелось мне, на правах знакомого, «приложить» этому самому специалисту. То есть уму непостижимо, что и, главное, как там понаписано! Я очень рад, что Марк вышел, так сказать, на всесоюзную арену; но, Бог мой, что за странная, мягко выражаясь, позиция? Мне очень жаль, что я не могу поговорить с ним или написать ему, — может быть, он разрешил бы мои недоумения. Волнует меня, само собой, не столько проблема исторического в современной драматургии и лирике, сколько сам Марк. Мне было бы очень грустно, если бы оказалось, что взгляды и оценки, имеющиеся в статье, соответствуют каким-то изменениям, происшедшим с Марком. С тем Марком, которого я знаю, эта статья не сочетается.

Может быть, я еще раскачаюсь и чего-нибудь изреку.

8/IV/69

Какая прелесть первый номер «Н. мира»! Не думайте, это еще не подписка — это к Славе Платонову на свидание приезжали. Против обыкновения, я начал с критики и с отменным удовольствием прочитал Волькенштейна*, Берзер*, Ильину*. Особенно Ильину — дело в том, что я читал этот самый «Хмель». Оно, конечно, и «Челюсти саранчи» — вещь превосходная, но я все-таки был о ее великолепии, так сказать, предупрежден: и фактом присылки журнала, и собственной давней, но неразделенной любовью к журналу, и данными об авторе. А тут взял я нечаянно «Роман-газету» — и обомлел. Страниц 40 обомлевал, а потом нервы не выдержали, скис, сдался. Титанический труд, героический подвиг Нат.Ильиной, одолевшей этот триптих, останется в веках... Впрочем, как выяснилось, она не одинока: ее славу разделяет А.Асаркан, которого я имел удовольствие видеть у одной знакомой (Ау, Наташка [Садомская]! Кланяется тебе Алик, который тоже мне этого вашего Асаркана нахваливал, когда я кривился над какой-то его статейкой о самодеятельности). Ссылка его на «не-интеллигентов» прямо-таки очаровательна*. Так и кажется, что это он выступает в радиопередаче студии «Юность», и вот-вот молодые, тщательно взволнованные голоса грянут: «Гори, огонь, как Прометей!..» Кстати, что-то я подзабыл с I курса: что, Прометей действительно — того? Горел, сгорел? Я что-то засомневался, и мне захотелось предложить равноценный вариант: «Вертись, земля, как Галилей!»

Да, так вот, о статье Марка в «Вопр. лит-ры». У меня многое вызывает желание поругаться: и формула «Правда! Ничего, кроме правды!» (Почему не «вся правда»? Допустим, что нет лжи в тех пьесах и стихах, о которых идет речь, ладно уж, допустим; но неужели Марка устраивает «часть правды» — правда события? Да и тут — в полной ли мере правда? Скорее — часть части правды); и «естественность» смещения акцентов в исторической литературе в зависимости от конъюнктуры («естественно» это для графа Алексея Николаевича Толстого, а для искусства — и для его истолкователей — это противоестественно); и терминология («абстрактный гуманизм» и пр.); и настойчивое стремление трактовать художников и деятелей прошлого наиудобнейшим для сегодняшнего дня способом. Последнего я, может быть, и не заметил бы — декларация «сквозь личность и судьбу художника просвечивает история, народ» — эта общеизвестная истина не вдохновляла меня на размышления — до тех пор, пока она не была подкреплена ссылками на стихи о Достоевском*.

Эти стихи Бориса прямо противоположны тому, чего несколькими строчками выше требовали авторы статьи: «...выражая свое, остро интимное, наболевшее, поэт должен при этом сохранять верность истории, рисовать не себя, а ту, жившую в прошлом, личность во всей неповторимости ее характера и биографии. Воспроизводить прошлое, а не современность». Золотые слова, не правда ли? Так вот, по-моему, в стихотворении все наоборот. И меня поражает, как Марк, друг Бориса, не увидел в этом стихотворении попытку автопортрета. Только это намерение объясняет — и отчасти извиняет — созданную Чичибабиным «модель Достоевского». Это же псевдоним, неужели не видно! Стремление Бориса «объяснить себя» через Достоевского — понятно; но вы-то, критики, литературо- и искусствоведы, неужели вам тоже хочется тащить Достоевского в революцию, чуть ли не за бороду? Что за жалкие ссылки на петрашевцев; и сам-то кружок, его качество, никак не заслуживали столь жестокой расправы — с позиций тогдашних властей, разумеется; а уж Федор-то Михайлович совсем дуриком влип в эту историю. Какой он революционер — в том смысле, который придает этому слову Марк со товарищи. Не надо лукавить и делать вид, что революционности литературной, творческой, духовной непременно соответствует революционность иная — не знаю, как сказать, социальная, что ли? Разве это Достоевский у Бориса? О нем ли — «Что ему славянофилов болтовня?»? Это у него-то «мятеж» «из божницы Стенькой Разиным»? Это Борис Чичибабин пробует — из соответствующей «божницы». Это про книги Достоевского — строчка «А на книжке его тень от самодержца»*? И предыдущая строка* (эта строфа в статье опущена)? И другое — «А ему свобода — в ноздри яблоней!» (тоже из пропущенной, II строфы) — про «послекаторжного» Достоевского?

Повторяю, к поэту — претензий нет. Почти нет. Действительно, трудно, если не невозможно, удержаться от желания при сходстве биографий* попытаться найти внутреннее родство, утвердиться — и оправдаться. Даже если Борис сам этого не понимает, это, тем не менее, так. Но зачем же использовать его как орудие, как инструмент в изготовлении «нужного» Достоевского?

Я не знаю стихов Л.Темина (к сожалению), не читал разбираемых стихов Смелякова и Винокурова. Знаю только бегло помянутые стихи Шефнера и Шаламова («Аввакум» — блистательные стихи!). Но обращение к стихам о Достоевском дает основание думать, что и другие произведения трактуются так же целенаправленно... Впрочем, может быть, это касается лишь лирики, «круг проблем» которой перечислен с таким прейскурантным простодушием: «своеволие анархическое», «необходимость историческая», «гуманизм абстрактный», «щи суточные», «тефтели мясные», «пиво жигулевское».

Может быть, драматургии больше повезло. Не знаю; по лени своей (хорошо известной Марку) я в последние годы редко посещаю театры; да и денег наличных нет.

Зачем я все это написал? Есть у меня тайная мыслишка, что эти растрепанные эмоции все-таки попадут на глаза Марку; и, может, он — по знакомству — объяснит мне что-нибудь?

9/IV/69

Вчера получил письмо из Чуны, написанное полузнакомым почерком. Вы не слыхали о таком способе самосожжения — окунаться в известь? Так вот, Ларка окунула руки — все в связи с той же злосчастной печкой. По отзывам знатоков, это не очень опасно, но очень больно. Подтверждение тому — размеры письма — полстранички. А этот охламон [А.Футман], на которого я надеялся, как на пророка Господня, обжег себе палец. Ну и компашка. Хорошо, что они на язык не пробовали эту дьявольскую смесь.

13/IV/69

Сегодня — открытие волейбольного сезона, малость попрыгали и порезвились. Мы тут лили слезы по поводу скорого отбытия двух волейболистов — Сережи и Романа*, — но, оказывается, есть весьма перспективное пополнение: Леонид [Бородин]и Слава [Платонов].

А вчера — сплошные праздники: у меня «день ангела» — по гугенотскому, то бишь прибалтийскому календарю; 50-летие первого субботника; день Космонавта; Сереже осталось ровно 2 месяца; Серенькому [В.Труфелеву] осталось ровно 5 месяцев; мне осталось ровно 17 месяцев; Бену осталось ровно черт знает сколько месяцев... Наши даты, наши даты.

В четверг получил я письма от Арины, от Марленки [Рахлиной], от Ирины Глинки, все очень похожие, все очень разные.

Аришенька, огромное спасибо Вам за фото. Алька прошипел завистливо: «Такое же, как у меня, но больше размером...» Я отчасти познакомил его и других и с письмом Вашим — бурная была реакция... Но лично я, во-первых, склонен к фатализму, а во-вторых, думаю, что вам в Москве виднее, что, к чему и когда*.

Марленке мне сразу захотелось ответить, и я написал открытку, но отправить ее можно будет только через неделю. На всякий случай: заявляю громогласно, что она умная, талантливая, красивая и молодая. И даже, может быть, «в цветном платке». Любого, кто во всем этом посмеет усомниться, я по возвращении вызову на дуэль и проткну, как цыпленка. Или стукну кирпичом по голове.

Ирина, милая, очень может быть, что именно в пропавшем письме излагались причины моей нервозности и душевного разброда. Я уже не помню, когда и что писал. Ладно, стоит ли об этом? Я просто постараюсь избегать некоторых тем; не думать, скажем, о том, что будет после сентября 70-го, невозможно, но не писать об этом — вполне в моих силах.

Очень мне жалко Глебуса [Глеба Левина]: обидно, должно быть, когда звери-родители отдают собственного ребенка на измывательство врачам и не заступаются. Сколько же это ему будет, когда я вернусь? Не особенно зазнавайтесь, но все, кто его видит, пишут мне, что он прелесть. В кого бы это?

Новостей у нас вроде нет. Вот разве что Бен вступил на неверную стезю поэта-переводчика. Произошло это так. Как-то на днях за столом он что-то объяснял Яну по-немецки. Мы дружно восхищались его нахальством. Тогда он заявил, что может перевести все, что угодно. Я предложил ему перевести «Песнь о вещем Олеге» с тем, чтобы Ян потом изложил услышанное Виктору [Калниньшу] по-латышски, а он сообщил, что именно Ян понял. Чистота эксперимента — идеальная, так как Ян только слышал, что такой Пушкин существовал, но ни строчки читано не было. Итак, Бен изложил ему — прозой, конечно, первые две-три строфы. При обратном воспроизведении выяснилось, что Konig Oleg сжег к чертовой матери свои села и отправился воевать... Естественно, что ни о спряжениях, ни о склонениях Бен и слышать не хотел (честное слово, это не моя школа, это он сам по себе). Ну, поржали мы, а он говорит: «А я и стихами могу». — «Ну да, — отвечаю я, — вы переведете: «Их дорфы унд фельды за буйный набег обрек эр мечам унд пожарам». На другой день, оторвавшись от машинки, Бен выдал:


Wie heute versammelt sich Konig Oleg
Die dumpfen Chasaren errechen,
Mit heldige Reiteren nimmt er die Weg
Chasarische Dorfer verbrechen.
 

(Прошу прощения — это я воспроизвел — буква в букву — его запись.)

И — понесло: Есенин («... и что-то бросала острое мне в морду...»), Блок («Ночь, улица и бары(!)...»). Мы взвыли. Но он рассобачился окончательно и взялся за современников: стал переводить последнее стихотворение Евтушенко. И, знаете, погорел на этом: смешнее не получилось. Это то, которое про китайцев. Тогда он обозлился и сочинил на эту Евтушенско-китайскую тему частушки, абсолютно неприличные. Тут бы взвыл и Евтушенко...

Вчера и сегодня — фильмы, один другого гаже. Ничего, смотрим.

14/IV/69

Я совсем забыл написать, что пришла бандероль от Ирины Корсунской, с пластинками. Так как я ее еще не получил, а только видел, я не успел оценить как должно недопустимую короткость в обращении (успел прочесть на картонке «Милый Юлик» или что-то в этом роде); как только получу и прочту — дам отповедь. Ссылки на Бураса и Шрагина гроша медного не стоят (в сегодняшнем письме Алику): у Бураса — зуб со свистом, а Шрагин — искусствовед (разве это занятие для настоящего мужчины? См. начало записи от 6/IV — вот это профессия!). Нет-нет, только по имени-отчеству, и с непременным прибавлением эпитетов «высокоуважаемый», «достопочтенный», «глубокочтимый», «неудобоназываемый» и пр. Прав ее муж. К слову, и с ним обращаются, как я погляжу, не лучше: «Корсуня»... Фи! Спасибо за «Китеж», это одно из немногих серьезных произведений, которые я люблю (это, кажется, и есть — «музыкально ограниченный человек»?).

И еще — другой Ирине [Глинке], у которой не возникают сомнения, как меня называть: Ирина, умница Вы и молодец, и спасибо — бандероль Ваша с куклой, сумочкой и конфетами благополучно дошла и вызвала восторженный визг у малолетней адресатки и — тихую панику у взрослых. И слезы (буквально) у моего соседа, чью внучку Вы осчастливили. Хорошо быть Санта-Клаусом? Он (сосед, а не Санта-Клаус) очень благодарит Вас и кланяется.

Боюсь, что Санька и Иосиф Аронович [Богораз] не успеют передать в военкомате мои извинения за то, что я не смог прийти*. Хоть бы предупредили пораньше, года эдак четыре назад! А то сейчас, боюсь, начальство будет в некотором затруднении — сможет ли оно командировать меня в Москву на предмет препровождения в военкомат любимого дитяти.

Может, все-таки это письмишко придет до Санькиного отъезда? Если он, конечно, собирается ко мне. Санька, ты собираешься? (Молчание.) Санька, ты собираешься? (Молчание.) Санька... — Даниэль, к вам приехали. — Ах!..

Целую всех и обнимаю.

Ю.

Р. S. Серенький сегодня сделал из железного прута хула-хуп весом килограмма в три, и мы его крутили. У меня получалось лучше всех, я загордился и покрикивал указания.

А еще был день рождения у Лени Бородина — ему стукнуло аж 31 год. И он завтра сбреет бороду. А подельничек его, Слава Платонов, уже побрился и без бороды выглядит старше — бывает же такое!

Еще раз целую и еще раз обнимаю.

Я не понял: Люда [Алексеева] теперь вот редактировала статью Ирины Корсунской или давным-давно? То есть: работает ли Людка или мои недоумения — результат эпистолярных «непосредственности и непринужденности»?