письмо шестьдесят второе

14/V/69

Дорогие мои, здравствуйте!

Вот и 14 мая; сегодня «ориентировочно» должно состояться некое событие^*, в котором я, при иных обстоятельствах, вкупе с известной Л.И.Богораз, должен был бы принять участие, хотя бы косвенное: к примеру, снять со стены портрет писателя Лажечникова и благословить им молодых; сказать что-нибудь прочувствованное насчет светлых идеалов, которые легче «сообразить на двоих»; целовать ручку... как называется мать невестки? Сообщите мне, братцы, все необходимые степени свойства, а то запутаюсь. И имена, разумеется.

Ладно, перебьетесь. Тем более, что отчасти это подразумевается, отчасти что-то было сказано в том письме и на свидании.

Санька, а здорово повезло нам со свиданием!^* Еще два дня — и шиш. У нас здесь сейчас не то цирк Барнума, не то зверинец Гагенбека, не то путешествие Екатерины II на юг России^*. Но, в общем, смешного больше. Обхохочешься.

Лирической интермедией в этой хохоталии было появление трех граций за пределами досягаемости^*. Юрка [Галансков], хоть и не получил свидания, все равно ожил — приехали же...

Алик [Гинзбург] получил телеграмму об имеющем быть приезде. Надо сказать, что я затрудняюсь избрать достойнейшего в этом состязании, в этом телеграммном матче на лучшую неопределенность: то Санька побеждает по очкам («... приеду либо после 1-го, либо после 9-го...» — кроме «либо», здесь очень радует «после»); то Арина [Жолковская] вырывается вперед — сказываются изящество и, я бы сказал, женственность: «... выезжаем... на свидание». Вопрос о том, кому это свидание предстоит^*, обходится весьма непринужденно. Ох, спортсмены, трам-та-ра-рам!

Про полученные письма я — завтра.

Санька, а ты был весь в черных штанах? Или так в джинсах и рванул в семейную жисть? А какая красота — джинсы (они же, кажется, техасы?)! (А «техасы» — сколько «с»? Мой отпрыск злорадно сообщил, что в каком-то из последних писем я пренебрег удвоением согласных; а что удивительного? На наших-то харчах...) Какие швы! Какие заклепки! Вот бы мне такие к сентябрю 70-го!

15/V/69

Я — как часы, которые заводят при помощи писем: сразу начинаю тикать. Итак: тик-так!

Для начала — об открытках, за которые я благодарю и отвечаю тем же: приветами, поцелуями и пожеланиями. Открытки — от Зинаиды Анатольевны [Ронкиной], от Гали Севрук, от Бориса Здоровца^*, от Арины — 2 штуки (красотки на второй, конечно, нравятся мне больше пушек на первой; правда, Алик утверждает, что руководительница этих красоток лупит их на репетициях палкой по чем попало), от Ирины Корсунской (Ирина, фотографии чунской у меня нет!).

Письма. От Ирины Уваровой. Прошу сообщить ейному Пашке, что каждодневная игра в шахматы отнюдь не развивает умственно, а совсем даже наоборот. Пример: ваш покорный слуга. С сентября 1965 г. по февраль 1966 мною было сыграно что-то в районе 500 партий^* (из коих проиграно примерно две трети). Мне понадобилось затем года полтора не прикасаться к шахматам, чтобы подняться до былого ниже среднего умственного уровня... Подозреваю, что Ирина — человек не более стойкий, чем я; ведь не захочет же Пашка, чтобы его родная мама встречала его тихим и музыкальным бессмысленным смехом? И кто тогда будет помещать рецензии в журнале «Детская литература»? (Фаюм, твоя бандероль пришла! Кстати, там анонсирована статья Н.Эйшискиной; попросите ее кто-нибудь прислать мне этот номер, когда он выйдет. Разумеется, если это удобно: ее — попросить, а ей — посылать). Да, еще Ирине знать надлежит, что Саньке уже можно не давать по шее; т.е. мне это уже не нужно, а ежели ей хочется — ради Бога...

Письмо от Аллы Сергун. Санюшка (или Миха [Бурас]), дозвонись до нее, пожалуйста, и договоритесь, когда она сможет приехать и почитать письма. Ей, Александре Леонардовне [Мартыновой] и Ниночке [Голубовской] — самый нежный привет.

Фаюмское письмо. Тема «страдания», Юрка, мне кажется, уже исчерпана, многие (в том числе и «родоначальник» темы) мне ответили, все ко всеобщему удовлетворению разъяснилось. В пылу полемики с обеих сторон были допущены неточные формулировки, создавшие иллюзию категоричности и обобщения. В общем, все дело, очевидно, в том, что я на старости лет решил обзавестись каким-нибудь хоть завалященьким комплексом — чем я хуже других?!

Про живопись Петрова было письмо. Юрка, не разменяй Каржавина на статьи и доклады!^*

Письмо от Майки Улановской. Опять я рычать буду. С какой это стати ты зачисляешь меня в союзники Тошке [Якобсону] по поводу Достоевского? Вот я ему отвечу — увидишь, какой я ему союзник. И я с тобою совершенно согласен, что к такому явлению, как антисемитизм в старой русской литературе, надо подходить очень осторожно. Тут столько всякого намешано: и литературная традиция, и условные фигуры (в обоих смыслах — и риторические, и персонажи), и бытописательство, и защита христианства вообще, а русского православия в частности, от мощного влияния времени, и просто фон для героических персонажей, как у Гоголя... Зоологические формы это явление стало приобретать лишь в XX веке (я продолжаю говорить о литературе). Разумеется, каждое из моих перечислений — отдельная тема, требующая разъяснений; мне это делать трудно в письме.

Гениальному дитяти Саньке [Якобсону] — привет; пусть все же не избивает отца до полусмерти за неточности в определении гармонической и трагической поэзии^*.

16/V/69

Голубчик мой, Анатолий Александрович [Якобсон], пожалуйте сюда. Послание ваше приях и обалдех — от радости и недоумения. Первое относится к факту получения письма, второе — к кое-чему из его содержания.

Рассуждения твои, Тошка, о Достоевском — чисто дикарские. Так мог бы рассуждать добросердечный неандерталец, если бы случайно попал на современную (но без наркоза) хирургическую операцию, в качестве зрителя или пациента, все равно. Режут? Режут. Больно? Больно. Кричит? Кричит. Стало быть, мучители, стало быть, наслаждаются. Для чего режут, что при этом испытывают — эти вопросы у простодушного человеколюбца не возникают.

Бог мой, какая гиль — полагать Достоевского сладострастником! Так не видеть, так не понимать его — значит не хотеть видеть, не желать понимать. Истошный и истерический крик его — может быть, самое сильное, что есть в мировой литературе против сладострастного мучительства, против смакования беды и горя. Ты не обратил, кстати, внимания, с каким восторгом Ф.М. изображает идиллию, как только сюжет (жизнь) дает ему для этого мало-мальски пригодный повод? Нет, не буду я спорить с тобою, ты в этом вопросе хуже, чем слеп, — ты в другую сторону глядишь или книгу вверх ногами держишь. И как только Майка могла объединить нас? А ты? Разве ты забыл, что мы с тобою не соглашались? Точнее — Ларка и я не соглашались с тобою.

И страдание тут совсем ни при чем. У Достоевского оно — очищение; и лежит эта проблема в сфере этики, морали, нравственности, в сугубо эмоциональной области; а я бунтовал против попытки (так мне показалось) обусловить страданием — мудрость и назвать эту новополученную мудрость — счастьем.

Ну, а про Пушкина и про Л.Толстого — тоже арии из разных опер. Если пушкинские строчки я принимаю целиком, как что-то родное, то толстовские построения по этому поводу кажутся мне несколько искусственными — как вообще любые доктрины или отзвуки их.

Ты знаешь, дорогой мой, я пишу и чувствую, как ты подпрыгиваешь на каждой моей фразе. Но что же делать? По многим причинам я не могу вести этот не только (и не столько) литературоведческий спор, не могу высказываться как должно: раскрывать каждый тезис и приводить примеры. Давай отложим?

Голубчик, ты мне не просто «нужен», ты мне очень нужен, так, что порой невтерпеж без тебя. Мне с тобою даже ругаться хорошо. Ох, и поругаемся!..

Фото твое — блеск. И что такое мог сморозить твой ученик, чтобы получилась такая оскаленная морда? Забавно, что один здешний тип, увидев случайно фотографию, нашел сходство со мною. До сих пор лишь от Ирины Глинки я слышал о нашем сходстве и сам ничего подобного не замечал.

О моих приветах. Спасибо, что передал; как я понимаю, тебя не попросили о такой же услуге в обратном направлении? Ну что ж, как говорят умные физики, доказательство ошибочности пути тоже обогащают науку... Больше не надо, я что-то в этих вопросах щекотлив стал^*.

Насчет Гелескула тебе, конечно, видней; очень мне жаль, что потерялось его письмо ко мне. Пусть еще попробует, если охота.

А что до твоей «талантливости» или «неталантливости» — развожу руками, и единственное, на что способен, — это процитировать А.К.Толстого:

Кабы только не этот мой зэковский стыд,
Что худого мне слова сказать не велит...^*,
я бы тебя обложил согласно кондиции.
 

«Алису» с фотографией я получил. Спасибо большущее. Ты знаешь — Анну Андреевну [Ахматову (?)] никто не узнал, спасибо Санька сказал на свидании (еще до твоего письма). А на «Алису» — очередь.

Про все же прочее — будет желание — пиши. А то я как-то «смутился душой» от твоих ламентаций.

17/v/69

Ну, братцы, я дошел: во сне сочинять стал. Был длинный-длинный сон, с метаморфозами, с разговорами о диалектизмах в худ. литературе, с какими-то меняющими обличие женщинами, с выпивкой даже; а завершилось это так: я выхожу на какую-то уличку (кажется, в Москве), на углу — будка чистильщика, и старичок-чистильщик читает свои стихи поклонникам (и я знаю, что такое происходит регулярно), и я умираю от смеха, хохочу истерически и, сквозь смех, пытаюсь вслух повторить:

По всей по планете идут превращенья:
Начало движенья, его прекращенье,
Вращенье глазами, а также вращенье
Ростка, обреченного чуду взращенья...
 

Честное слово, все это было до того, как проснулся! Я только сразу же записал. И вот теперь думаю: а этот чистильщик — не Леонид ли он Мартынов? Что-то, мне кажется, на него смахивает: эдакая многозначительность и круговращенье (тьфу, черт!) вокруг однозвучных корней. Когда я за утренним кофе прочел и стал хвастаться (вот, мол, экие стихи во сне отгрохал!), все в один голос завопили: «А вы-то тут при чем? Это же старичок...»

Может, это попытка Музы компенсировать меня за многомесячное бесплодие наяву? За все это время я сочинил целиком лишь одно стихотворение в восемь строк, такое грустное и, наверно, несправедливое, что мне его и посылать не хочется.

Продолжаю тик-такать. Письмо от Ирины Глинки. Лиде и Игорю^*, и всем известным мне участникам свадебного ужина — привет. А Лидушке отдельно — еще и неизменное мое восхищение (это вполне серьезно, без тени иронии).

Ох, до чего язык чешется посудачить на затронутую Вами тему! Вот беда-то, нельзя ни согласиться, ни возразить Вам, без нежелательных рикошетов и контузий. А уж как хочется, а уж как я с Вами согласен, а уж каких бы примеров подкинул в доказательство Вашей правоты. Скажу Вам, как Тошке: отложим.

Спасибо Вам за Вашу нудную работу, за переписку — и не сердитесь: я постараюсь больше не писать длинные трактаты, во всяком случае, для иногородних (от Перепадя мне опять был подарок: Лорка и Кочур).

Я Саньке сказал, какой подарок нужно послать в Краснодарский край; но я надеюсь, что он сам это сделает (Санька, ась?).

Сборник Ивана Катаева я еще не получил; читал я его, по-моему, всего лишь один какой-то среднеазиатский очерк.

Тигры Глебкины [Глеба Левина] очень хороши, такие пестрые, забавные — очень выразительные. Передайте ему, пожалуйста, что я его благодарю.

Да, я все забываю, что когда это письмо придет, Вас в Москве уже не будет. Хорошего взморья Вам!

Санюшка, сразу же позвони Елене Михайловне [Закс], скажи, что письмецо ее получил, что спасибо и что беспокоюсь о здоровье ее. И что интересно мне, над чем она сейчас работает. (Кстати, просьбу мою о журн. «Детск. лит-ра» с интересующей меня статьей, вероятно, можно передать через Елену Михайловну. Или Алену^*.)

От Алены вот давненько нет ничего. Пусть она знает, что я всегда ее помню и думаю о ней, и любыми радостями или горестями она, если захочет, может делиться со мною, как это всегда было. Целую ее и Ел. Михайловну.

Льву Зиновьевичу [Копелеву] — моя признательность за хорошую оценку и доброе пожелание («старое мужество и новая мудрость» — ох, как бы она, эта самая — хоть новая, хоть старая, хоть какая — мудрость пригодилась бы!). Открытки, которые репродукции Гудиашвили, очень занятные; я раньше ничего из его работ не видел, только имя слыхал. Кажется мне, перечисленные Л.З. друзья художника оставили на его палитре свои визитные карточки? Одна из работ — «Геройство Сакуа», по всеобщему мнению, посвящена небезызвестному А.И.Гинзбургу.

Ну вот. «Завод» кончился — писем больше нет. А нынешние наши настроение и быт не таковы, чтобы писать о них.

Да, вчера была телеграмма Алику — наконец-то вполне недвусмысленная.

И еще были поздравительные телеграммы мне (с 9 мая) от Азбелей, Михи [Бураса] и Золотаревских.

19/V/69

Вспомнил, что никак не отозвался на письмо Маринки Фаюм. Так получилось: письмо в Москву отправил, потом получил ее послание, потом Санька приехал, а после Саньки — все остальные письма. Я и сбился.

Маришенька, я не знаю, что именно тебе не понравилось в собственном письме (как это явствует из телеграммы, которая письму вдогонку), но я-то, в общем, почти со всем согласен. И насчет первопричины тона всехних писем, и насчет того, что эмоциям вообще, а жалости в частности надобно хоть время от времени проявляться («надобно» — в смысле «естественно»), а то неминуемо возникает «перебор» — эдакий «оптимистический перебор». А жалость, между прочим, — это вовсе не так уж страшно. Просто все мы боимся слов — это одно; а другое — загипнотизированы дурацкой формулой «Не жалеть человека, не унижать его жалостью». Вздор, какое там унижение! Жалость — это одновременно и магический обряд, заклинание («У кошки боли, у собаки боли...»), и действие, чтобы тому, кого жалеют, было легче, удобнее. И то, и другое входит, по-моему, в понятие «любовь». Кстати, есть народное, диалектное «Я его (или ее) так жалею...» — именно в смысле «люблю».

Напрасно ты думаешь, что твои профессиональные дела меня не интересуют. Как-то вы все не усекаете, что любые факты вашей жизни нам интересны. И не только интересны — нужны: возникает чувство приобщения к вашей жизни, быту, волнениям, даже вроде бы участвуешь во всем этом. Это — общее положение; а что до меня — то когда же я безразлично относился к твоим и Юркиным делам?

Ленке [Герчук] — поклон и жду писем. Родителям — сердечный привет.

А это я пишу уже вечером. Пришло письмо от Наташи Горбаневской, со стихами, с хорошими. Особенно понравились мне 3-е («Хоть на день, хоть на час»...) и 4-е («Глухого дерева листва...»). Наташе — спасибо, и еще, пожалуйста... Пусть не берет пример с меня, бездельника, пусть пишет.

О делах наших писать не хочется и не можется, простите.

20/V/69

Открытка от Арины (от 13/V). Ох, Ариша, милая, тяжко мне чувствовать свое бессилие, и даже Ваши похвалы моим эпистолярным возможностям^* меня не утешают: я ведь не знаю, все ли согласятся с Вашей оценкой и весит ли хоть что-нибудь делаемое мною? А что я еще могу?

И еще два письма из Чуны. Что-то мне все-таки неясен ее (не Чуны, а Ларки) статус — насчет работы. Обязана или нет? Если обязана, то «Будете работать там, куда мы вас пошлем» или все-таки она вправе сама выбрать себе место работы? Если она может не работать, то вправе ли кто-либо настаивать на «трудовой деятельности» и ухудшить ее положение в случае ее решительного отказа ворочать доски?

Я очень прошу проконсультироваться у юристов и навести справки в тех организациях, которые подобными проблемами занимаются. И сообщить результаты не только мне, но в первую очередь — в Чуну.

21/V/69

И еще открытка от Арины. Вот какие новости хорошие: и «свидетельство о браке», такое недоступное для иных-прочих, и свадебный ужин, и подарки (от всех, кроме меня...). И письмо мое добралось довольно быстро (Санька, а телеграммы от тебя не было — или ты и не посылал?). А я ничего утешительного написать не могу. Хотя после разговоров, состоявшихся у нас с приезжими и неприезжими^*, у меня — и, кажется, не только у меня — забрезжило что-то, какая-то тень надежды.

Сегодня — среда, бандерольный день. Получил я бандероли от Аллы Григорьевны [Зиминой], от Люды [Алексеевой] и от Арины. А также — бандероли для Рыжего [В.Калниньша] (он и другой Виктор, Серенький [Труфелев], — животом скорбны и живут отдельно — карантин, — но мы, конечно, можем видеться и разговаривать). Ему — книжки, тетрадки и пр. — из Риги и из Москвы: от Наташи Сергиевской и от Люды. Одна из книжек, явный отклик на мою просьбу Юре Левину, сразу же поступила в распоряжение Балиса Гаяускаса. Я разумею книжку о санскрите на английском языке, работы Иванова и Топорова. Обоим им поклон и благодарность. К сожалению, у меня с ними было весьма поверхностное знакомство. Впрочем, вру: Топоров при мне — и даже при моем непосредственном участии — украл детскую колясочку. Ирина Глинка должна помнить этот подвиг — коляска предназначалась Глебке. Насколько я понимаю, эта акция лежит за пределами традиционного языкознания?

25/V/69

Новостей никаких. Письмо от Лары — в нем речь о событиях, уже известных мне из первоисточника, — о похищении Кати [Великановой] из родительского дома.

Перемена, собственно, одна: Бен [Ронкин] ходит безбородый. Произошло это так. Здесь соорудили китайские бильярды — знаете, металлические шарики гоняют в лунки и загородочки с цифрами; игра, по выражению Лени Бородина, занимающая второе место по интеллектуальности после перетягивания каната. Самого его от нее за уши не оттянешь — жутко азартное развлечение. Так вот, схватились мы с Беном; ставки — его борода против моей безбородости. Я поначалу проигрался вдрызг и должен был носить бороду аж до Нового года. Но справедлив лагерный афоризм: «Жадность губит фрайера». Бен захотел, чтобы я не брился до конца срока, я рискнул — и отыгрался, и выиграл, и Бен теперь бритенький, и все меня хвалят. После возникла идея: сыграть на бороду Рыжего, т.е. проигравший обязан побрить или постричь Калниньша. Бен отказался сразу, сказав коротко: «Лучше тигра». Храбрый Бородин согласился играть, а я вот раздумываю: осталось мне немногим больше года, и я до сих пор не инвалид, может, и дотяну до конца с руками и с ногами — стоит ли рисковать? Сам Рыжий ухмыляется в свою любимую бороду и говорит: «Ну-ну. Пробуйте. За последствия не отвечаю...»

Я все болтаю — не от веселья, поверьте. Хорошо тем, кто мыслит в планетарных масштабах и любой чих рассматривает как полезный или вредный для прогресса. А у меня — обывательская психология, я — мещанин, и не могу не думать о том, каково приходится человеку, когда он волей-неволей двигает вперед этот самый Прогресс.

Мои трехсезонные мечты о том, чтобы согреться, кажется, так и останутся мечтами: холод зверский, ночью — минусовая т-ра, днем — не больше 6–9⁰ тепла, в цеху — стужа, в помещениях жилых — тоже не рай, и даже пожаловаться некому и не на кого. Кажется, теплолюбие становится моим психозом.

27/V/69

Вчера были письма от Майи Злобиной, от Лени Ренделя и от Найи [Азбель].

Майе — мой выговор за то, что так вскользь и небрежно написала о своей болезни; пусть объяснит толком, что же у нее с позвоночником и насколько это серьезно. Кроме того, наши волнения и неурядицы — не причина, чтобы не писать о своей работе, планах и прочем.

Большое спасибо за фотографии. Ляльке [Злобиной] скажите, пусть не огорчается, что снимки неудачные (я-то этого не нахожу), пусть фотографируется соло и шлет то, что ей нравится. Портрет на книжной полке я рассмотрел — кажется, такой у меня есть, в платочке, да? А та фотография, которая пониже и поменьше, — тут уж я ничего не разобрал.

Леньке — пламенный привет. Все его поклоны и пожелания переданы. Докладаю ему вторично, что журнала «Коммунист» у нас нет. Ежели он жаждет, чтобы Бен и Рыжий разделяли его восторги, пусть присылает соответствующие номера.

Санька, позвони Найе и скажи, что новогодняя и к 9-му мая телеграммы и это вот последнее письмо получены. И что если снова возникнет желание написать — я буду очень-очень рад. Сколько же это Димке [Азбелю] лет? Я что-то сбился. Он во втором или в третьем классе?

28/V/69

Ну, прочел я тот № «Лит. газеты», что Леня рекомендовал. Ну и что? Обыкновенные розовые сопли, ничего особенного.

Вот, братцы и сестрицы, родственнички старые (Санька и Ариша) и новые (Катя и К⁰), сегодня у меня хорошее (в смысле — не плохое) настроение. Видел я нынче Александра Ильича^*, они изволили прошествовать мимо нас в баньку, мыться, так сказать. Ну, во-первых, значит, есть еще что мыть; во-вторых, выглядит он вполне прилично, на «четверочку»; ну, может быть, с минусом. И медицина тоже им довольна^*. Сказал он, что должно мне быть письмо от Арины — где оно, где?

Пестрое и невеселое письмо Ирины Корсунской Юра [Галансков] получил; прочли мы его, не все поняли, но общее настроение уловить нетрудно.

Отдельный поклон «высокоуважаемому и досточтимому» принимаю с присущей мне скромностью и демократичностью, так и впредь обращайтесь... Милая Ирина (которая Корсунская), а с картинками-то какая фиговина вышла. Прочел это я про них на пластиночной обложке и завопил: «Где же?!» А Алик, глазом не моргнув, ответил: «А я не знал, что это вам, и отдал их Роману Кошелику»; подарил, значит. Ну, я особенно скандалить не стал, не очень-то я этого художника жалую, а Роман — парень что надо. И я ему даже — как юридический владелец — сделал дарственную надпись. Так что не огорчайтесь. А вот если подвернется Вам какой-никакой Модильяшка, вот бы... У меня ведь вкус грубый: люблю цвет густой, линию определенную. И с подозрением отношусь к «художнической литературе», а Чюрленис, по-моему, как раз этим и занимался. Вы пишете, что любите его «за музыкальность». Увы, я просто не понимаю, что это значит. И вообще я жутко отсталый: и Рериха не люблю, и Эрзю тоже, и Кафку, и... кого еще полагается любить современному интеллектуалу?

Только что принесли открыточку от Арины. Аришенька, Вы что — разделили с Аликом обязанности — взяли на себя обмороки? Не надо этого, пожалуйста. А надо — вот что: надо не только излагать Ларке по телефону московские и наши новости, но и узнавать у нее — чунские и незамедлительно сообщать их мне. А то ведь последние мои сведения — от Саньки. Лады?

29/V/69

Вот письмо от Арины, от 21 мая. Я прочел его дважды, ребятам — тоже дважды, потом еще раз сам. Пытаюсь оценить шансы — и ничего не могу: поведение некоторых лиц непредсказуемо^*. Если (тьфу, тьфу! сегодня это «если» повторялось многократно и «тьфу-тьфу!» — тоже, слюны не хватает), так вот, если что определенное — хорошее — будет, немедленно телеграмму, и не только Алику^*.

Еще было письмо от Рафа(ловича). Его адрес: Луга, Главпочтамт, до востребования, а инициалы — А.В.(Адольф Вениаминович). Черкните ему, пожалуйста, что письмо мною получено и спасибо, а книжки пусть шлет на свой вкус. Забавно мне получать приветы из Москвы через Лугу — это я о Марье...^*

1/VI/69

В пятницу был целый ворох бандеролей: от Людмилы Ил[ьиничны Гинзбург], от Иосифа Ароновича [Богораза], от Шура^*. И еще одна бандеролька из Киева, о получении которой прошу сразу же уведомить дарителя. Я получил сборник переводов на украинский — Григория Порфирьевича Кочура, с надписью мне. Я очень прошу передать мою горячую признательность за внимание. Переводы, по моему разумению, превосходные; кое-какие моменты я бы с удовольствием обсудил с ним, профессионально. Я знаю о Г.П. несколько больше, чем сообщено в биографической справке, предпосланной сборнику: здесь есть люди, которые помнят его и уважают^*. Адреса его у меня нет, но бандероль пришла от Ив.Светличного; а можно, наверное, написать эти несколько строк по адресу: Киев, Владимирская, 41, издательство «Днiпро».

Да, еще бандероль от Арины.

4/VI/69

Позавчера были телеграмма и письмо из Чуны, открыточка от Арины и еще некое письмецо.

Ваша открытка, Арина, как нельзя лучше доказывает небеспочвенность моих волнений и самооценок — точнее, оценок своих когдатошних действий. Грустно все это и тяжело; ребята меня дружно успокаивают, не дети, мол, все эти люди, знали, что делали, вы, мол, тут уже сбоку припека, а я все возвращаюсь к мысли, вернее — к вопросу «Стоит ли то, что я сделал, чужих судеб?»^*

Ларина телеграмма о том, что письмо мое получила; а письмо ее спокойное, слава Богу.

А еще было письмо от какой-то особы, подписавшейся «Галя»^*. И на конверте стоит обр. адрес «Моск. обл., ст. Опалиха» и фамилия не то «Медведев», не то «Медведева». Эту даму (если это дама) я назвал бы коротко и определенно, но стесняюсь новой моей родственницы: она, верно, не привыкла к этаким терминам. Письмо — грязная пакость; и неужели в чью-то идиотскую башку всерьез пришло, что подобная мерзость может вызвать у меня что-нибудь, кроме отвращения к автору (или авторам)? И неужели это насекомое думает, что чьи-то слова о близких мне людях могут что-то изменить в моем отношении к ним? А если цель этого письма — испортить мне настроение, то она (он, они) этого добились — на полчаса: столько времени требуется примерно, чтобы дойти до ближайшего крана и смыть говно с подметки.

Это все писано было днем, а сейчас вечер, и я получил два письма: от Лары и от Марка [Богославского] из Харькова.

По поводу Лариного письма: еще раз настоятельно прошу выяснить официально, юридически, по возможности на бумаге, ее (Лары) «права и обязанности» относительно трудоустройства. Если это не будет сделано, придется мне заняться, а это и сложнее, и медленнее, и для всех без исключения неприятнее получится.

Марку — спасибо за отклик; почти ни с одним словом его я согласиться не могу. Я верю в чистоту и благость его намерений, которыми, как известно, дорога в журналы вымощена. Ни его оценки Достоевского я не принимаю; ни рассуждений о так называемом «абстрактном гуманизме»; ни его, Марка, самооценки: я верю, что он лучше того, чем он сам себя считает. Лично я не вижу никакой практической разницы между апологетами алеющего востока, сторонниками корифеев языкознания и теми, кто довольствуется фактом научности пресловутого учения^*. У меня здесь есть друзья, считающие, что факты признавать мало для того, чтобы всерьез относить себя к приверженцам определенного направления. И я не могу не согласиться с ними. Думаю, что эта самооценка (самоопределение, классификация) Марка — не что иное, как инерция — и инерция не движения, а стояния, даже лежания, и с самим Марком, хвала небесам, ничего общего не имеет.

Обнимаю его, а Олю [Кучеренко] целую.

И напоследок — о Марленкином [М.Рахлиной] письме. Милая ты моя Марленка, спасибо тебе за чудесное твое письмо, умница ты и прелесть, знаешь, как согреть душу (а она у меня все-таки есть). Твоя сказочка о девочке и мальчике, наверное, правда — как всякая сказка. И, как всякая сказка, заставляет и грустить, и радоваться. Чему — ты сама знаешь.

Голубчик, не надо мне объяснять про «творчество» — я и сам все это знаю, на себе испытал и испытываю. И, знаешь, убедился, что это всегда временно: что-то сместится, щелкнет, откроется — и все снова хорошо будет. И не только в себе, а и кругом.

Ты не возражаешь, если я отредактирую твой афоризм: «Старый грех лучше новых всех»? «Двех» — конечно, смешнее, но почему «двех», а не «трех», «четырех» — и т. д.?

Марленка, наверное, я несправедлив к Борису [Чичибабину]; но я же ничего о нем не знаю; последние вести двух-трехгодичной давности и, прости за выражение, печатные^*. Если до него дошло что-нибудь мое неблагожелательное (было, кажется), скажи, что я прошу прощения.

Санька, о себе не пишешь — ни о работе, ни о военкомате — черт с тобой. Но изволь написать мне об Алле Григорьевне и Иосифе Ароновиче [Богоразах–Зиминых]. Понял?

Целую вас всех.