письмо шестьдесят четвертое
15/VII/69
Итак, многоуважаемые и достопочтенные, как ни прискорбно, но мне опять приходится писать карандашом. Я опасаюсь, что это печальное обстоятельство отразится на моем слоге, лишит его той живости, без коей изящная словесность немыслима. Увы мне и ой мне, — как говаривали древние греки и иудеи (не нынешние — нахальные и реакционные).
Проницательный читатель заметит (взглянув на обратный адрес), что я пишу из города Владимира*, славного Золотыми воротами, мини-юбками и многим другим (надеюсь, хоть кто-нибудь воскликнет: «И как это он успел заметить?!» Заметил-таки...). История нашего с Беном [Ронкиным] появления здесь банальна, предыстория — вам известна, так что на этом останавливаться я не буду.
А путешествовали мы так: 4 дня в Явасе — дивный сон во всех смыслах слова! — бездельные, сытные, наполненные разговорами с туземным населением (темы преимущественно интеллектуальные с научным оттенком: «Как сводить экзему?», «Будет ли амнистия?» и т.п.). Ах, как плакали надзиратели, расставаясь с нами утром 11-го числа! И мы тоже растрогались. Тем не менее, к вечеру мы были уже на Потьме, переночевали — и дальше. А я-то мечтал, как буду освобождаться именно оттуда, — не судьба... И вот где-то в 11–12 ч. приехали мы в Москву. Здесь я вынужден временно утратить чувство юмора. Я никогда не думал, что подмосковные станции, силуэт высотного дурацкого здания на Комсомольской, московский шум за окнами все воскресенье, столбенеющие при виде нас пассажиры утром в понедельник — что все это так на меня подействует. Господи, как я молился о чуде — увидеть хоть одно знакомое лицо! Чуда не было. Противоестественность происходившего со мною ощущалась в сто раз сильнее, чем в феврале 66-го года. Стоя в нашем двухместном купе (а мы с Валерием ехали, как принцы крови, — со свитой, но в гордом одиночестве*) и глядя на кусочки московских крыш, слушая вокзальный галдеж, я еще и растравливал себя: отсюда до NN — десять минут ходу, а до RR — двадцать... Дурак, правда?
Ну ладно, приехали. Все очень патриархально — как и подобает такому старинному городу. Впрочем, локальная старина здесь не очень старая; однако Бог не выдаст — свинья не съест; у нас впечатление, что причин и поводов для конфликтов здесь много меньше, чем в лагере. Судить об этом, правда, рановато, мы здесь всего второй день; но вполне возможно, что доживу я тут свой срок мирно.
Где-то в середине сентября ко мне можно будет приехать на свидание*, и даже я смогу получить передачу (до 1 ноября — после этого вступят в силу новые инструкции, см. газеты от 11 июля*). Так вот, малыш, если ты сможешь приехать (я ведь не знаю, как у тебя складываются дела), привези мне никак не меньше 4 кг табаку, какого-нибудь побеломористей, а остальное (1 кг) сообрази сам. Хорошо бы кофе (растворимого, другой бессмыслен), но я не знаю, разрешат ли его передать. В общем, сюда тебе ехать будет не тяжело, а вот назад... Дело в том, что мы ведь не знали, куда едем, думали, в какой-нибудь другой лагерь, и забрали с собой все нужные вещи. Здесь они абсолютно ни к чему: ни белье, ни шарфы (ох!), ни книги, ни валенки — наш быт регламентирован достаточно определенно. Вот я и думаю: что бы тебе забрать все это, а? А осенью 70-го я бы выпорхнул отсюда налегке, держа в зубах тетрадь переводов с латышского. Зато целый сезон ты сможешь носить мой свитер и даже сапоги. Соглашайся, Рыжик, у тебя в этом наряде будет здорово брутальный вид.
16/VII/69
С письмами, сталбыть, обстоит так: я отправляю это письмо, следующее — через два с половиной месяца, а там — ежемесячно по одному письму*. Писать я буду, очевидно, только в Москву, и тебе, Санюшка, придется переправлять мои письма маме. Не густо с письмами, но вряд ли здешняя жизнь даст мне темы — для писем, во всяком случае.
Теперь о чтиве. Чемодан мой с книгами ты, Санька, увезешь или он будет лежать в каптерке, проку мне от него нет. Есть здесь библиотека, мы уже начали ею пользоваться (по 2 книги дважды в месяц — обчитаешься!). Получать от вас литературу нельзя. Но — цивилизация проникает во все уголки нашей Родины: существует такая вещь, как подписка. На остаток года мы подпишемся (//Бен//* подпишется — я отослал свои деньги Ларе); а на 70-й мне желательны такие подписки: «Нов. мир», «Иностр. лит-ра», «Юность», «Лит. газета», «Лит. Россия», «Неделя»; если придумаете еще что-нибудь — валяйте. Если же я должен подписываться непременно сам (я этого еще не знаю), то придется прислать мне соответствующую денежку. (Вряд ли я успею заработать на подписку, тем более, что ближайшие два месяца мы с Беном не работаем.)
Я не слишком требователен, а? Зато, братцы, какая экономия вам на бандеролях! А может, те книги и прочее, что собирались посылать мне, вы будете посылать Ларке? А то она скулила, что читать нечего.
Да, настоятельная просьба: все сведения из этого письма сразу же по получении сообщить //Ирине Ронкиной//: вдруг письмо //Валерия затерялось//? С ним связал нас черт одной веревочкой, все время вместе мыкаемся. Я считаю, что мне здорово повезло; надеюсь, что и он не в претензии. Беспокоит меня, как он выдержит оставшиеся ему почти 3 года — многовато, а он отнюдь не Геркулес.
Появление в Озерном Алика [Гинзбурга] и Юры [Галанскова] прибавило мне в свое время корреспондентов; очень хотелось бы, чтобы число их не уменьшилось из-за того, что мы теперь врозь. И пожалуйста, пишите о них — об остатках нашей, как выражался Ян [Капициньш], «банды». Сердечный им всем привет, напишите им, что мы с //Беном// в хорошей спортивной форме, держим хвост пистолетом. Т.е. это //Бен// — пистолетом, а я, как человек более мирный, — морковкой.
Непременно — как складываются (или сложились?) дела у Арины и Алика*.
Ну вот. А засим я замолкаю на два с лишним месяца.
//Бен всем кланяется//, а я всех вас обнимаю и люблю.
Ю.
P. S. Чем чаще и подробнее мне будут писать, тем вразумительней и обильнее будут и мои письма.
Санька, я послал тебе открытку и письмецо из Озерного и Яваса, маме — письмо из Потьмы. Сообщи, получены ли.
Да, срочно вышлите мне и Бену по 5 рублей — на ларек, а то наши деньги еще когда придут, а тут ларек!
Непременно напишите, получены ли мои письма, отправленные из Озерного в самом начале июля — в Москву и в Чуну.
Чьи же все-таки это стихи: «Сними с меня усталость, матерь-смерть...»? Я предположил, что Шаламова, но, может, ошибся? Чуть-чуть и Бориса напоминает, Чичибабина*, но чуть-чуть; нет, например, звукописи, обязательной почти для каждого стихотворения Бориса.
Я писал с дороги, чтобы мое пребывание в стольном городе Владимире не воспринималось трагически. Поскольку у меня нет уверенности, что те письма дошли, повторю вкратце: не волнуйтесь, все в порядке, ничего особенного, «мелочи архиеврейской жизни», как выражался Лесков. Или он иначе выражался? Во всяком случае, отношусь я к этим переменам вполне спокойно, с ироническим любопытством, что ли. Пороху у меня еще хватит, на год-то наверняка. А там — кивеврём-верём (для несведущих — «поживем-увидим» — французская поговорка с владимирским диалектным произношением).
Стишки у меня всякие начаты; переводами займусь вплотную. Ни фига! (Пардон).
Целую —
Ю.