письмо шестьдесят шестое
14/X/69
Вот отправил я вчера письмо, ну, думаю, недельку пофилоню, не буду писать, авось и мне какая-никакая почта придет. Не тут-то было! Взял вечером «Иностр. лит-ру» полистать перед сном, глядь — а там Верлен. Кто ж это, думаю, над стариком измывается? Батюшки, Тошка! Санька, Тошке (Анатолию Александровичу) мой привет и поздравление. Очень хороший перевод. Отчаянной храбрости мужчина этот Якобсон — взяться за «Осеннюю песню», это же уму непостижимо. И здорово перевел, я помню (или мне кажется, что помню) первую строфу по-французски, помню старые переводы — Тошка всех обскакал. А «Наваждение» читал я и недоумевал: почему Верлен с Якобсоном не догадались мне посвятить?* Точь-в-точь, кроме одной детали: у нас никогда не светает*.
Я радуюсь Тошкиному успеху и с горечью думаю о собственной дисквалификации. А что поделаешь? Помимо сотни разных причин, есть одна, очень существенная причина для деградации: отсутствие профессионального общения.
Другие переводы тоже отменные, особенно «Карусель» и «Ночной мираж». А автор предисловьица* когда-то, в доисторические времена, прислал мне весьма лестное письмо по поводу моих переводов К.-Ф.Майера и даже посулил привлечь меня к работе над первыми же немецкими стихами, какие попадутся ему под начало. Но меня привлекли и без него. Интересно, повторил бы он теперь свое любезное предложение? Эти проблемы начинают все чаще и чаще меня занимать.
В «Новом мире» рекомендую статейку Гордина о некоем Ан.Дремове. К слову, почему именно «Ан.»? Андрей? Анисим? Анатолий? Антон? Анабаптист? Почему не просто «А.»? Когда подписываются «Ив.Бунин» — так это ясно почему. Да, так вот, концовочка у этой статьи отменная. И вообще неплохо приложено.
Зуб у меня перестал болеть, и это очень хорошо еще и потому, что не надо держаться за небритую щеку — очень уж неприятно. Ох, небритость! Когда я случайно вижу свое отражение — в окне, в луже, — я грожу пальцем и злорадно бормочу: «Что, попался, бандитская морда?»
20/X/69
В конце недели пришли денежный перевод и телеграмма. Спасибо, Малыш. И за то, и за другое. Главное — это фраза в телеграмме: «У нас все в порядке». Теперь буду ждать писем, авось узнаю, в каком именно порядке. «Выяснить судьбу» моего сентябрьского письма я не могу. И пытаться не стану. Тем более, что картина примерно ясна мне: письмо это попало в коллекцию автографов. Обидно, конечно: старался, хохмил, выпендривался изо всех сил, стишки сочинял веселенькие — и вот на тебе! Еще печальнее, что такая же судьба может быть уготована и октябрьскому письму (я его отправил 13/X), и этому, которое сейчас пишу. Так что скребу пером я сейчас по привычке, по инерции — ну и какой-то шанс все же есть, что дойдет.
Вчера разувался — и из носка выпал фирменный ярлык. Оказывается, носки-то не прибалтийского, а кавказского происхождения. И вовсе они не носки, а «Джурабы мужские». Что значит слово: сразу я пробормотал «Асса!» и изобразил нечто вроде лезгинки. Но потом опомнился — зашибу соседей — и отдал дань восхищения махачкалинскому комбинату стихами Расула Гамзатова. А может, это был не Гамзатов, а Козловский в переводе Гребнева?*
О чем я писал в октябрьском письме? О том, что мне неплохо; о том, как мы с Беном [Ронкиным] слушаем радио и читаем газеты; о том, как мы любим наших озерных братьев и скучаем без них, как мне не хватает гитары Лени Бородина. Пожалуйста, сделайте «обзор писем» этих «барбудос» — там сейчас у всех, кроме Яна, бороды. Да, Яна цитировал на присущем ему латышском языке — насчет того, что желающие могут биться задницей об землю — есть такая у Яна любимая поговорка*. В общем, много там было понаписано — страниц десять.
Понемножку играю в шахматы. Мой противник в первой партии разгромил меня вдребезги; вторую я свел вничью; третью я выиграл. Тогда он переполошился и ухватился за книжку под названием «Староиндийская полузащита» или что-то в этом духе — и опять начал меня бить.
С журналами какая-то чертовщина: после 8-го номера «Иностр. лит-ры» получил сразу 10-й; а в 9-м — серединка от Кобо Абэ, окончание Бенедетти и начало Нормана Льюиса. Вот и хожу вокруг журналов, облизываясь, и не знаю, начинать ли: вдруг 9-го вовсе не будет?
Да, еще в том письме были поздравления новорожденным: Ларке и Марленке [Рахлиной], и новобрачным: Арине и Алику [Гинзбургам]. Ну, естественно, я там резвился насчет свадебных колоколов. А также насчет калыма, который мы с Беном внесли за невесту*.
Интересно все-таки: исходят от меня флюиды или не исходят? Каждый вечер, в час назначенный — начальством для отбоя — я забираюсь в постель и начинаю думать о вас — обо всех вместе и о каждом в отдельности. Это какая-то чудовищная мешанина из воспоминаний, из фантазий о том, что будет через год-полтора, и из попыток представить вас сегодняшних, сиюминутных. Как в мальчишестве, сочиняю целые сцены, выдумываю ситуации, заставляю вас разговаривать и урчу от удовольствия, когда нахожу чей-нибудь характерный жест или оборотец. Кончается это обычно тем, что я встаю, пью воду и курю до умопомрачения. А что вы думаете, это легкая работа — строить воздушные замки?.. Так как насчет флюидов — доходят?
Я прочел 9-й том Бунина; увы, в письмах нет никакой возможности поделиться всякими-разными соображениями по поводу книги; скажу только, что, по-моему, самое интересное в этих воспоминаниях — не те, кого вспоминают (Л.Толстой, Чехов и др.), а сам вспоминатель — Бунин. Удивительной прямизны путь.
Если будет возможно, подпишите меня, пожалуйста, на «Юность», «Дружбу народов» и «Неву». Сам я уже подписался на «Лит. газету», «Лит. Россию», «Нов. мир», «Иностр. лит-ру», «Знамя», «Театр», «Искусство кино», «Вопр. лит-ры» и «Москву». На 6 месяцев — на больше не имеет смысла. Я не стал бы вас этим затруднять, но здесь подписка уже закончилась, а когда проводилась — у меня денег на все не хватило.
21/X/69
Вот и письмо от тебя, Лар. Ну прямо сердце радуется, когда подумаешь, какие преимущества дает нам, людям XX века, технический прогресс. Ведь каких-нибудь 100 лет назад письмо из Иркутских краев тащилось бы черт знает сколько времени — я даже не знаю толком, сколько. 2–3 месяца? А сейчас, при помощи скоростного реактивного лайнера письмо из Чуны дошло до меня всего за 14 дней! Я верю, что мы еще доживем до нуль-транспортировки: скажем, собрала жена мужу посылочку: сигареты, кофе, теплые портянки и пр. — пошла на почту, сунула пакет в автомат для продажи открыток — и готово: через секунду он уже за 6 тыс. км, на проверке. А еще через недельку-другую — у адресата. Все рады и довольны.
Как раз в том письме, которое ищет в потемках кого-то и не может никак отыскать, я объяснял тебе, что о работе в сушилке представление имею*, в этих сушильных камерах я бельишко сушил — в Явасе, а не в Озерном: рукавицы в просушивании не нуждаются. Разумеется, я там не работал, эта работка для лиц уважаемых и доверенных.
Насчет твоей работы, твоей науки, приобщения к рабочему классу и моей грядущей деятельности в качестве ночного сторожа. Когда я писал, что готов работать ночным сторожем, — это был ответ дяде Мише*: меня, мол, это не пугает. И в самом деле не пугает. Но это не значит, что я не думаю о возвращении к литературной, переводческой работе. Просто я не собираюсь особенно переживать, если не смогу возвратиться на круги своя. Но стараться буду непременно. Указывать и рекомендовать тебе не смею; но думаю, что эта моя позиция — по сегодняшним моим представлениям — могла бы быть верной и для тебя. Дело в том, что я плохо верю в возможность литературной или научной работы без профессионального общения и без выхода «на народ». И домашние коллоквиумы тут вряд ли помогут. Добровольный труд не по специальности неминуемо погубит призвание; он подменит призвание, отодвинет его — в противоположность работе принудительной, вынужденной. Это я вовсе не для того, чтобы щегольнуть доморощенным афоризмом, — просто это мое убеждение.
Ну ладно, мне самому неприятен этот мой менторский тон — отнеси его за счет моей нелюбви к капитулянтским настроениям, к смирению. Я ведь готов без боя жертвовать мелочами — вроде моего теперешнего положения; но когда речь идет о важном...
А не организовать ли тебе кошачий хор под руководством этого твоего кота-нахала с криминальным именем?* Сейчас очень модны всякие секстеты (Сектанты? Сексбомбы?) и октеты. К марту был бы чудненький ансамбль, в репертуар можно было бы включить песню «Пусть всегда будет мясо».
22/X/69
Ура, целых два письма! От тебя, Лар (на этот раз его доставил сверхзвуковой самолет — всего за неделю), и от тебя, Санька.
Я вижу, Ларка, что идея утепления овладела тобою, как массами. Но ты что-то рано расхвасталась, боюсь, что печка твоя будет опровержением поговорки «Нет дыма без огня». Кто ж это кладет печки из битого кирпича? И вообще цыплят (яйца) по осени (по зиме) считают.
А пол-литра, по-моему, очень разумная, универсальная мера — емкости, веса, стоимости, храбрости, уголовной ответственности и т.д.
Когда ты закончишь воздвижение этого крематория для кур и сможешь думать и писать о предметах менее возвышенных, пиши мне, пожалуйста, и о том, от кого и какие письма получаешь.
Санька, вот ведь как все просто оказалось: взял и написал письмо, а я его взял и прочитал. Всем хорошо. Ты на него затратил минут десять, я — и того меньше. Нет, серьезно: когда радуешься денежному переводу от тебя («Вот, мол, посылает — стало быть, живой!»), то письмо, даже такое коротенькое, — просто утешение Господне. А в этом случае краткость искупается приложением — фотографиями. Нежно целую молодую. Я было поставил ее фото на тумбочку, но там уже стояла репродукция Кустодиевской «Купчихи», выдранная из журнала; сами понимаете, сочетание невыносимое, я уж фото убрал. А «Купчиху» оставил — единственное яркое пятно, глаз радуется.
Как Аринины служебные дела?
Всем помянутым в твоем письме — привет! Наташе [Горбаневской] — отдельно. Конечно же — Наташа, а не Наталья. Я ее, кстати, иначе и не называл, это все Гинзбург, уголовник: «Наталья, Наталья...» (В «Лит. России» смешные стихи Раскина: «Ребенок Наталья все время пищит, ребенок Наталья совсем не молчит...» — это про нее?)
Катеньке [Великановой] — поклон, отеческий поцелуй и благодарность за благое намерение «вскорости написать».
23/X/69
А я сочинил гениальные стихи! Вот они:
Подряд пять лет
Не ел котлет,
И потому он был поэт.
Когда вернется он к котлетам
И коньяку,
Он перестанет быть поэтом.
Ку-ку.
Вариант pour les dames: Кукареку. (А я правильно написал по-французски?)
Ларик, а приветы моим соседям не трудись писать. Во-первых, перебьются; а во-вторых, уже не соседи, а сосед — и слава богу: они не ладили, и просторнее стало. Только вот теперь не будет прелестного журнала «Наш современник» — что за упоительное чтение! Что ни номер, то благоухание. И журнала «Работница». Ничего, переживу.
Когда выяснится с содержанием бандеролей, я вам напишу, но при всех обстоятельствах пришлите мне сборник очень хороших украинских стихов — для перевода. И чтобы автор(ы) тоже был(и) хороший(ие). Вообще-то у меня есть еще что переводить, но стоящего хватит месяца на два, а что потом, а что потом? Сейчас я собираюсь перевести еще одно стихотворение Визмы Белшевиц, а после возьмусь за стихи Аустры Скуини: была такая поэтесса, она умерла (или покончила с собой?) в 1932 г., 23 лет от роду.
31/X/69
Я не писал неделю и собирался не писать до 12/XI — до дня отправки писем. Я было решил, что длинные письма и впредь будут теряться; я тогда накануне отправки начертил бы что-нибудь вроде: «Уважаемые кролики! Я живой, я здоровый, я небритый. За отчетный период получил письма в количестве (сумма прописью). Бре-ке-кекс! Целую». И все.
Но вот нынче выяснилось, что октябрьское письмо все-таки дошло. Очень хорошо. Теперь вопросы по тексту телеграммы. Где ты работаешь, Санька?* Кем ты работаешь? Как ты работаешь? (В смысле — не очень ли велик ущерб, причиняемый тобою народному хозяйству?) Сколько ты зарабатываешь? Пожалуйста, милый, постарайся удержаться на этой работе, если она приличная. А то меня черти раздирают от беспокойства. Целиком ли дошло письмо, с переводами ли? Будет ли на него какая-нибудь реакция, кроме телеграммы? Ты можешь ведь, Малыш, писать: «Тошка по поводу письма выразился... Арина проворковала... Маринка Фаюм ахнула... Наташка брякнула...» И так далее.
Что у меня происходит? Употреблю любимое ваше с Катей телеграммное выражение: «Все в порядке». (Я даже начал одни стишата: «Все — как надо, все — в порядке...») Кроме отправленных вам латышских стихов и польских фрашек я перевел еще стихотворение Лины Костенко; сочинил два своих — не считая того гениального, что в этом письме; обновил большую, красивую, в красной обложке тетрадь, присланную мне Ариной, — ее я пустил под прозу (тетрадь, а не Арину). Проза какая-то непонятная, черт знает что, рассуждения обо всем и обо всех, портреты всякие, и покорного вашего слуги, конечно. Но на этот раз я решительно воздерживаюсь от всякой злободневности, все, о чем пишу, относится ко времени до сентября 65-го. В общем, больше всего о литературе и о знакомых. А название я придумал отличное: «Свободная охота»*. Так во время войны летчики называли полеты без определенного боевого задания. Это все я пишу, чтобы похвастаться: вряд ли я кому-нибудь покажу эти записи, уж больно все кухня и лаборатория, совсем не ли-те-ра-ту-ра.
Раскрыл сегодня газету и крикнул в голос. Так я хотел приехать к Корнею Ивановичу*, поклониться, поблагодарить за все. Не судьба. И Паустовского уже не увижу, и Эренбурга, и Яшина. Ох, не надо откладывать объяснения в любви!
Но какая прекрасная, какая завидная старость была у Чуковского! И наверное, если бы он жил еще десять, еще двадцать лет — и тогда бы он не пережил себя.
1/XI/69
Вчера — литерат. концерт, записи голосов Багрицкого и Светлова, потом — Качалов читает Багрицкого. Господи, до чего же скверно читал великий и непревзойденный! Стихов — размера, ритма, рифмы — не было совсем; после каждой строфы — заминка, что-то вроде «М-м-м... Как же там дальше?»; впечатление такое, что он каждый раз заново надевал пенсне и искал продолжение, а к середине строфы спохватывался и начинал читать «с выражением». Насколько «поэтическая манера чтения» лучше этакого мастерства, хотя Светлов и картавил, и шепелявил, а у Багрицкого клокотало в горле и вообще переложено пафосу.
Бен подложил мне свинью. Когда была подписка на IV квартал, он заставил меня выписать на мое имя «Вопросы истории», «За рубежом», «Книжное обозрение», «Техника — молодежи» (у него еще не было тогда денег) — и теперь я получаю всю эту груду. Приходится читать, никуда не денешься. Представляете картинку: сижу я, в очках, читаю «За рубежом»! Такое и в страшном сне не приснится.
В такую прострацию повергает меня это занятие, что я на днях в баню отправился, не сняв очков. И вспомнил, как в Людинове ставили «Любовь Яровую»*. На сцену выскочил братишка Швандя — в бескозырке, бушлате, тельняшке и в отличных, массивных роговых очках! Его играл директор ДК, и в перерыве он подписывал какие-то ведомости, ругался с завхозом и так сгоряча и вырулил.
Вообще очки стали меня раздражать. Сначала я забавлялся, меня занимал процесс извлечения очков из футляра, водружения их на нос; я поправлял их очень элегантно — большим и средним пальцами; когда ко мне обращались, я снимал их изящным жестом (как Сурен Кочарян) и засовывал оглоблю, а то и обе, в рот — словом, вытрющивался. Ребята очень веселились.
А сейчас вытрющиваться не перед кем, и я, малость погрустив, начал мыслить. Что такое, думаю, очки? Прежде всего это признак солидности, непременный атрибут респектабельности, опознавательный жетон интеллектуала — так? Но какое я ко всему этому имею отношение? Нет уж, увольте, себе дороже. Вот выйду отсюда и отрекусь от очков. А читать буду только «Книжки-малышки», там буквы большие и по-печатному. Ну их совсем, пускай их носят физики и шпрехшталмейстеры.
3/XI/69
Я не помню, послал я вам такие фрашки:
Опасна эта дама, но я за
То, чтоб смотреть опасности в глаза.
(Лех Конопинский)
Долой легенду, жившую века!
Не из ребра ты, а из языка.
(Збигнев Скупинский).
Я с Правдой рядом не садилась;
Но вот моя ли в том вина?
Ведь я, естественно, стыдилась
Того, что голая она...
(Земовит Купинский)
Как видите, все о лучшей половине рода человеческого.
10/XI/69
Перед праздниками получил телеграмму от вас, Алла Григорьевна и Иосиф Аронович [Богоразы–Зимины]. Спасибо, она меня немножко успокоила (не окончательно, я все еще переживаю Ларкино письмо) — в той части, где «все здоровы». «Все» — это наше семейство или действительно все друзья и близкие? Но вот, слава Богу, кончились три бесконечных праздничных дня без писем и без ожидания их, и я надеюсь получить не сегодня-завтра какие-нибудь известия.
О твоем письме, Ларик. Оно пришло ко мне 3/XI вечером, и что-то мне стало грустно и тревожно. Я имею в виду телефонный разговор с Людой [Алексеевой] (когда он был?).
Ты написала в Прокуратуру о переписке со мною — ну что ж, конверты и чернила тебе по карману, даже при зарплате без кандидатской надбавки. Саньку я просил узнать, как будет с 1 ноября с письмами — Санька, ты узнавал?
Журналы мне доставляют с трогательным постоянством через номер. Так, вслед за 7-м «Н. м.» пришел 9-й. Я уж плюнул и читаю подряд. В этом № обрадовало меня имя Евгения Александровича — хотя, разумеется, я ни черта в его рецензии не понял*. Эх, Бена нет! Он всегда причмокивал, читая Гнединские статьи, и вздыхал: «Вот бы познакомиться!..» Я еще не весь журнал прочел. Мне «глянулись» стихи Левитанского. И Абдуллиной — может, потому, что очень уж в жилу:
Десять месяцев до весны,
Десять месяцев — белые сны...
Но, по-моему, они и так неплохи.
Забавно с воспоминаниями В.Некрасова: он предпослал им несколько фраз, я прочел, охнул и схватился за свою красную тетрадь — почти то же самое! Придется переделывать. Как интересно получается: читаешь Некрасова и чувствуешь, — о чем бы он ни писал, — какой хороший человек этот писатель, добрый и умница. И это ощущение у меня было всегда, задолго до того, что я узнал, что зовут В.Некрасова — Виктор Платонович, что говорит он то-то, ведет себя так-то...
Странные взаимоотношения у меня со временем. Вспомнил, к примеру, одну фразочку Фаюма. Когда же, думаю, это было? Не то в 55-м, не то в 56-м — в общем, примерно лет десять назад. То есть как это — десять? Не десять, а пятнадцать. Или: наткнулся на слова Репина «40-летний молодой человек», обрадовался. А чего радуюсь? Мне-то уже 44. Или еще: с такими-то добрыми друзьями я знаком всего полгода, год, полтора. Да нет, где же полтора — пять с лишком. Что за чертовщина с давностью? А, догадался, вот оно что: время остановилось на 65-м.
11/XI/69
Вчера, к сожалению, писем не было. Этот пост скверно сказывается на моих шахматных подвигах, бьет меня сосед вдрызг. Ладно уж, переживу.
Насчет бандеролей я не узнавал, но думаю, что, кроме книг и всякого ширпотреба, ничего нельзя. Что ж? Мыло у меня есть, зубной порошок и щетка есть (зубы тоже есть, ого!), носки, карандаши, оптимизм... Пожалуй, шлите стихов на весь вес. Только чтоб хорошие! Плохие я и сам могу. Если ничего нового интересного не будет, тогда пришлите лучше Пастернака и Цветаеву. В общем, максимум приятного и полезного в пределах 1 (одной — ох!) бандероли.
Засим — всех вам благ, приятных сновидений и доброго пищеварения.
Обнимаю вас — Ю.
У Алика [Гинзбурга] 21 ноября — день рождения, пошлите ему мое поздравление, что, мол, обнимаю и мысленно пью кофе за его здоровье. Впрочем, раз уж мысленно — тогда коньяк. И Людм[илу] Ил[ьиничну Гинзбург] поздравляю и целую.
Ю.
Ларик, только что прибыло твое «этнографическое» письмо (от 27/X). Я думаю, что к медикам (не к медицине!) относятся так по инерции, черпая эмоции из своих биографий; надо сказать, не без оснований — у меня тоже есть в запасе сладчайшие истории. А к травам ты зря относишься «скопцычески»: ежели с толком, то и всамделе помогает. А на всякие празднества ты ходи, но только при условии, что пить не будешь — жалко же брюхо-то! Ты им посули: вот, мол, муж приедет — выпьет все невыпитое тобою (это если я не пойду окончательно по твоим стопам в смысле животности; впрочем, сейчас меня все-таки брюхо редко беспокоит — может, потому, что я не съедаю весь свой рацион, пища все-таки тяжеловата. Но ее сверхдостаточно — вот это «сверх» я и не ем. Хватает вполне, я же не работаю). До свид., Лар, пиши мне еще про этнографию, очень занятно.
Целую тебя — Ю.
А это — совсем простенькие, совсем семейные стихи «Про нашу Арифметику» — для Арины:
Все — как надо, все — в порядке,
На судьбу не стоит злиться:
Счет находок — на десятки,
Счет потерь — на единицы.
Так оно и дальше будет —
Рассветает постепенно,
На чуток повыше люди,
На чуток пониже стены,
На щепоть добра поболе,
На крупицу больше чести;
Что же делать, что без боли
Нам бы не собраться вместе,
Что беды полны разлуки, (Или «бедой»?)
А у выбранного в братья
Так нахолодали руки
Без тепла рукопожатья!..
Ничего, вздохнем поглубже,
Жить живым — ведь это просто
Через камни, через лужи
Мерить годы, мерить версты,
Драться, плакать и браниться —
Только верить без оглядки:
Счет потерь — на единицы,
Счет находок — на десятки.
Ноябрь, 69 г.