письмо шестьдесят восьмое
15/XII/69
Ужасно не хочется начинать письмо с жалоб, но я просто вне себя от беспокойства. Вот уже две с лишним недели я не получал ни единой строчки, ни от кого. Последнее письмо от тебя, Лар, написано больше месяца назад, а последние вести из Москвы уже трехнедельной давности. Не знаю, что и думать. Я уж успокаиваю себя тем, что, может быть, просто так совпало, что никто не пишет — дай-то Бог! А потом соображаю, что ведь такой-то или такая-то непременно должны были написать после первого-то ноября, а уж по получении ноябрьского моего письма — наверняка. И снова сердце ноет — буквально. И сделать ничего, ничего не могу. Весь день я жду шести часов вечера — письма обычно приносят в это время, — а оставшиеся пустые часы уговариваю себя, что уж завтра-то непременно получу. Я не знаю, понимаете ли вы мое состояние: я чувствую, что я здесь нахожусь в полной безопасности от болезней, катастроф, всяческих несчастий и передряг; а вы там, в этом опасном, опасном, опасном мире беззащитны, уязвимы со всех сторон.
Если бы не эти ежедневные разочарования после ожиданий, я был бы совершенно благополучен.
12-го числа, в мой юбилейчик, я получил превосходный подарок: моего соседа убрали, и я теперь один. Не знаю, долго ли это продлится, но пока я блаженствую: когда хочу, включаю и выключаю радио, вышагиваю по камере, пою, читаю стихи, разговариваю вслух с фотографиями. И не мерзну, потому что форточку открываю только чтобы проветрить — а раньше обе форточки были открыты круглые сутки, и я клацал зубами. Я бы с удовольствием сидел так до конца; единственный из владимирцев, кого я хотел бы видеть рядом, — это Бен [Ронкин]. Увы!
Я было твердо решил «начать новую жизнь с понедельника», распланировал, чего и сколько писать, кого переводить, над чем поразмышлять, даже о физзарядке стал подумывать! Но сейчас у меня в голове только отсутствие писем...
16/XII/69
Знаете ли вы, благодетели, какова жизнь? Жизнь прекрасна и удивительна. «А почему она прекрасна?» — спросите вы. А потому, что я получил письма. «А почему она, ла ви, удиви?..» — спросите вы с присущей вам нескромностью. А потому, что в этих письмах нет никаких очень уж неприятных вещей, а наоборот: много хороших. Разве не удиви?
А вручили мне сегодня 6 (шесть!) писем. От тебя, Ларка, от Арины [Жолковской], от Марлены [Рахлиной], от Майки Улановской, от Наташи Горбаневской, от Иры Корсунской. («День женских писем» — разве не был я прав, что всю жизнь восхищался женщинами?)
Ларик, давай возобновим (возобнови!) уговор: одну открытку в неделю, а? Ну так, ни о чем, трали-вали, здорова, мол, жива я, чего и вам желаю. Знаешь, я понимаю, что может захлестнуть работа невпроворот и не до писем, но открыточку-то! Просто чтоб я не психовал. А уж письма — как будут время и настроение.
Как забавно: вчера вечером я вспоминал Людиново и семейство Шаликовых*, а сегодня в твоем письме об Эрике. Только ты, по-моему, ошибаешься: Эрик никаких уток в окно не вбрасывал, а всего лишь санкционировал вбрасывание всяких корнеплодов своими дружками.
Про ТБЦ у Альбины я ничего не знал. Это серьезно? Пожалуйста, будет возможность — передай им всем мой привет.
А с какого языка ты переводила свою негритянскую работу?
Опять ни фига нет о здоровье. Это как понимать? Свинство. Кстати о свинстве: как поживают твои многоуважаемые куры? Или ты их уже — того, «в штаб к Духонину»?
Кто-то обещал мне фотографию во всей сибирской красе? Или мне померещилось? Оно, конечно, «Ларка в платочке», которая стоит у меня на тумбочке (теперь, когда я один, я позволил себе такую роскошь), — отменно хороша, но ведь любопытно же на тебя теперешнюю посмотреть. Ведь, насколько я припоминаю, с тех пор, как ты решила завершить освоение Сибири, мы с тобой не встречались?
Аринино письмо. Молодожену надо дать по мозгам. И как можно чувствительнее. Тоже еще любитель старины выискался! И все это бред собачий, что возникли-де «новые поводы для страдания». То есть, ежели хочется «пострадать», поводы всегда найдутся; но в данном случае это только поводы, а причиной считать это никак нельзя. Умоляю образумить его и иже с ним! И никогда бы я не шутил насчет всяких калымов*, если бы мог предположить, что это будет воспринято так болезненно. Поймите, ради Бога, что тогда действительно стоило ощетиниваться, а сейчас — ну нисколько! И бесполезно.
Теперь относительно светской (она же — семейная) хроники. Ничего не понимаю. Как это — «Кнут [Скуениекс] удачно женился»?* Он же был женат, на Инте. Или там разбрык?
А Валерий [Смолкин] — когда он женился? (Когда он развелся?) И как зовут его новую с иголочки жену? Я не разобрал: Вина, Дина, Рина?
И из чего следует, что солиднейший и сдержаннейший Сергей Николаевич [Мошков] — сердцеед?
И зачем это нужно — лакировать волосы? Чтобы воши не залезли, да? Или чтоб не вылезли?
Ох, как это здорово будет, если у Сережи наладится с учебой!
Значит, кроме Сережи и Валерия, все ленинградцы в Ленинграде. Очень хорошо. Даже вселяет некоторые надежды. Всем им — ленинградцам, рижанам и вильнюсцам — мой самый горячий привет.
Почему Арина изображала мадам Рекамье? Что за катаклизмы — «падение и сотрясение»? Эк она деликатно именует себя «упадочной»! А почему бы не «падшей»?
Спасибо за милые слова о стихах*. Как говорится, «критика тепло отозвалась...». Насчет «бывшего надрыва» и «нынешнего баланса». Это не совсем так, насколько я могу судить. Надрыв — он никуда не делся (есть в других, непосланных, стихах*), просто он сугубо мой. А баланс(ирование?) — попытка общей арифметической оценки этой малопонятной штуки, именуемой жизнью.
Я нежно целую Арину и Людмилу Ильиничну [Гинзбург]. И сочувствую: глупый им достался муж и сын. И «хипешной». Его, впрочем, тоже целую.
Записочку от Наташи я рассматриваю как аванс. Вот человек с трезвым взглядом на жизнь: желает, чтоб в Н. году не было всем нам хуже, чем есть. Может быть, вы почувствовали по моим письмам, что это и мое постоянное желание? Большое спасибо за марки и календарик. Теперь я обеспечен до конца (тьфу-тьфу!). Пусть Наташа еще попробует с фотографиями — своей и Ясика. А как стихи — пишутся?
17/XII/69
Марленке я голову откручу, если она еще раз посмеет назвать себя «старухой», а меня «стариком»! Это еще что за художественная самодеятельность?!
Ну, так. Со стихами Бориса [Чичибабина] и с их публикацией (с непубликацией) все более или менее ясно. Ну, а она, Марленка? Пишет ли? Печатается ли? Ах, не печатается... А почему? «Марленочкэ, почему ты не выходишь замужум? К тебе ходят такие хорошие парени, и все они тебя хочут...» Нет, всамделе, как там обстоит с изящной словесностью? «Литературную Украину» мне, очевидно, здесь уже читать не доведется, пусть уж Марленка сама себя рецензирует.
Поговорим, поговорим, ясное дело. И как тэт с тэтом, и всем кагалом. Только все это, к сожалению, еще не очень скоро. А покамест сказала бы она всей этой писавшей мне харьковской братии, что рад был бы я письмецу от каждого из них.
У меня в голове крутятся какие-то кусочки стихов для Марленки, целых два стихотворения мелькают. Если сделаются — пошлю.
А что не слава Богу у Лешки [Пугачева]? Объяснять мне, какой он талантливый, не нужно, это я и сам знаю; лучше бы о нем самом, о его передрягах.
Почему никто ни слова о Люке [Филатовой]? Как Оля [Кучеренко]? Что Лина [Волкова] поделывает?
Всем, всем приветы. Фиме, Сашеньке и «Базилю» — особо.
Теперь о Майкином письме. Дошло оно, как видите, благополучно, со всеми ее «провокационными» вопросами, на кои я и отвечаю незамедлительно.
Итак, по моему твердому убеждению, сидеть — неестественно. Это состояние противно духу и телу, не улучшает ни то, ни другое. А посему вполне нормально (в смысле — правильно), что не хочется садиться во второй раз*. Больше того: избегать этого — вторых, третьих и т.д. посадок — надо всеми средствами. Я не вижу никаких оснований для «неловкости» при чтении моих стихов*, я ведь совсем не ратую за увеличение числа «сидельцев», Боже упаси. Речь идет только о знании и о памяти. Так что со спокойной совестью готовь в своей польской кухне и спи в двух комнатах сразу. А что «здорово и лестно» — этому я очень рад.
Теперь о том, как было тебе и как есть мне. Ну какое может быть сравнение! Когда мне становится не по себе, ты — одна из тех людей, чьи имя и судьба заставляют меня стыдиться слабости.
Очень странная какая-то эмоция по поводу моего отношения к друзьям. А разве есть такие друзья, которых не любят? Разве могут быть? И моя любовь — вовсе не признак доброты глобальной. Я сейчас добр очень избирательно.
Страшно обидно, что так нескладно у Саньки [Якобсона]. Год диеты, год без лыж, без гулянья — как мне это понятно и как я ему сочувствую. Ну что ж, скажите ему, что нам с ним придется потерпеть, если мы хотим дорваться до лыжных прогулок и послать к черту все и всяческие диеты. Мне кажется, ему будет интересно послушать мои «иллюстрации» к проблеме религиозности (именно религиозности, а не религии), я за эти годы насмотрелся и наслушался под завязку.
Майка — умница! — абсолютно права насчет того, как надо относиться к моему переезду: «Пусть спокойно досидит!» Что я и делаю.
(Или, как говорил наш Санька, — «А я что делаю?» «Санька, вымой посуду!» — «А я что делаю?» — и продолжает лежать на диване.)
Бердяева я отродясь не читал и вряд ли теперь уже прочту когда-нибудь. Да и надо ли? Зачем? Чтобы еще раз убедиться, что никто-никто, кроме нас самих, не ответит на классический вопрос «Что делать?»? А ругать интеллигенцию можно и без Бердяева. Можно, как Бердяев, за приверженность политике; можно за аполитичность; можно за излишнюю «политичность». А можно и не ругать. Дело вкуса, темперамента и биографии.
Кстати о философах. Вл.Соловьев — действительно большой философ? Блок писал о нем с большим уважением, писал о его «рыцарственности». Последние полгода в Озерном мне его вовсю рекламировали*, и я даже прочел три статьи. Одна из них — о дуэли и смерти Пушкина — мне активно не понравилась («Он должен был...», «Ему следовало...» и пр.); две другие оставили меня вполне равнодушным.
Ира Корсунская — человек удивительных способностей: она умудряется в коротенькую открытку вместить столько новостей, сообщений, известий, что только диву даешься. Очень это здорово. Не говоря уж о том, что чтение Ириных открыток развивает мои аналитические данные: написано, к примеру, «Л.И.» — ведь еще сообразить надо, что это не «Лариса Иосифовна», а «Людмила Ильинична»; или что «В.Н.» — это «Валерий Никольский», а не «Виктор Некрасов». А где это Канск? В общем, новостей навалом. А что было бы, если бы Ира на письмо размахнулась! Тут бы сразу и стиль взыграл — бойкое же перо, сужу хотя бы по письму-отчету о встрече Сережи. Обоим Александрам Сергеевичам* — привет. Иру почтительнейше обнимаю.
18/XII/69
Вчера вечером принесли мне Тошкино [А.Якобсона] письмо, вернее — вторую его половину. А первая, по утверждению автора, в другом конверте; вот этот другой еще не пришел. Надеюсь, что на днях будет.
Прочел я это письмо — и смутился духом. Я вот все ныл и клянчил, сообщите, дескать, свои суждения о стихах, а то я, мол, не знаю, не разбираюсь. И вот — Тошкино письмо. Я почувствовал себя нищим Томом на месте принца Эдуарда. Я не думал, что к этому можно относиться так всерьез и говорить об этом так профессионально. Мне как-то все больше простенькие оценки представлялись: «удачно — неудачно», «нравится — не нравится». А тут... Полно, уместен ли большой литературный разговор? Я ведь чего боюсь? А вдруг то, что написал Тошка, — не только субъективная оценка друга, но и некая объективная реальность? Так ведь это, ох, обязывает. А я не хочу обязательств. Вернее, те обязательства, которые (по Тошке) предлагаются: работа над композицией, над расширением, над сокращением и пр., — это совсем не входит в мои планы. Я, наверно, не совсем точно назвал все это черновиком: это надо было бы назвать конспектом, что ли, заметками для памяти. В общем, я отводил этому скорее служебную роль, понятно? Конечно, я очень горд тем, что сам Якобсон А.А. всерьез разговаривает о литературных достоинствах и недостатках, но — страшно и не по чину мне в этом участвовать. Я ведь как думал? Все это (не только эти стихи и не только стихи) — иллюстрация ко мне.
Ей-Богу, я как-то даже растерялся. Боюсь, что от сознания собственной ответственности я превращусь в пресловутую сороконожку, которая стала соображать последовательность движения своих ножек и не смогла сдвинуться с места.
А что до требования Тошки «заменить убийственную строчку» насчет «красоты и венчания»* — возьми да сам и замени! Или выкинь. Или переверни вверх ногами. Тебе, Тошка, полный «карт бланш». Это я совершенно серьезно — все, что сочтешь нужным.
23/XII/69
Я перечел последние строки и хочу кое-что добавить. Пусть Тошка не думает, что этот мой широкий жест — от наплевательства или легкомыслия. Тому есть две причины. Во-первых, я не умею и не люблю править давно написанное; я пишу обычно долго и выкладываюсь до конца, безвозвратно — в буквальном смысле слова. А другое то, что Тошка — это, пожалуй, единственный из близких, который может править: необыкновенная способность настраиваться на чужую поэтическую волну (это сказывается не только в его анализах и переводах, но и, между прочим, в манере чтения); профессиональное мастерство — умение делать стихи, «работать над материалом»; и, наконец, личное отношение ко мне. Я уж не говорю о таких вещах, как поэтическая эрудиция. Эти качества порознь или попарно есть и у других, а вот все вместе, кажется, только у него.
Кстати, Кадик [Филатов] писал, что за последнюю строчку того же стихотворения («То ли быль...») надо бить в челюсть. Может, пока он это не сделал, Тошка что-нибудь придумает?
Но все-таки я смущен. Поверьте, это не поза, не кокетство: я действительно убежден, что все это мое «творчество» — явление временное, обстоятельственное. И что настоящее мое — это проза, независимо от того, смогу ли я и буду ли когда-нибудь ею заниматься. Вполне возможно, что нет. Но это уже из другой оперы.
Да, еще Марлене. Эта самая киевская поэтесса, которая Скирда, действительно красивая (по газетному фото). А то разве стал бы я читать ее стихи?
Что же до проекта «Телемская обитель», то это гнилая, антиобщественная, элитарная идея была уже в свое время осуждена. Разве Марленка не знает известного двустишия современника Фр.Рабле — Жозефа Фуше:
Что? Телемская обитель?
А по шее не хотите ль?
(перевод с фр. Бенкендорфа)*.
Я полагаю, здоровая реакция маститого литературоведа не утратила своего значения и поныне.
С огорчением думаю о том, что некоторые, очень интересные для меня вещи уже не доведется увидеть. Так, например, недосягаемы телевизионные спектакли — их в к/т «Повторного фильма» не посмотришь. А по рецензиям очень захотелось увидеть «Солярис» Лема и «Барсуки» Леонова. Досада какая, надо же, чтоб именно леоновская вещь, да еще одна из лучших, прошла мимо!
Кажется, по возвращении я стану завзятым Зрителем, если, конечно, будет возможность. Только вам придется руководствовать меня, а то ведь с голодухи можно и дряни наглотаться. Помнится, впрочем, что некие мои корреспонденты выражали такое желание — стать гидами?
Литературно-исторический вопросик. Кажется, Аполлинер по какому-то вздорному обвинению был посажен в тюрьму в Париже. В предисловии к недавнему сборнику стихов есть что-то об этом. Но сборника-то у меня нет. Так вот, долго ли он там просидел? Загляните, пожалуйста, кто-нибудь в книжку.
Как здоровье Юры [Галанскова] и Лени [Бородина]? В смысле — не очень ли их допекают ихние язвы?
Арина, если будет писать Борису [Здоровцу], пусть передаст привет от меня. Он мне очень симпатичен, хотя и все на свете перепутал и сам запутался. По-моему, он — еретик. Но этого писать ему не надо, обидится.
Кто-нибудь что-нибудь знает об Антоне Накашидзе?
Читаю это я последнюю «Лит. газету» и вспоминаю вздох Михаила Кольцова, что де не худо было бы в «Крокодиле» завести «уголок сатиры и юмора». Ах, не худо было бы завести в «Лит. газете» отдел литературы! Во всем номере — три пустые рецензии, пяток стихотворений из магазина «Тысяча мелочей» и один очень плохой рассказец. Все это поместилось бы на одной полосе. А так-то — и про браки, и про миграцию населения, и про зарплату инженерам, про все есть. Да еще подозрительный по юмору товар с 16-й страницы. А чего тужатся? Взяли бы подшивку «Сатирикона» и гнали бы с продолжением из номера в номер. И им бы хлопот меньше, и читателю приятнее. Однако надо быть справедливым: именно последний номер меня заинтриговал — выступление Михалкова. Очевидно, летом я что-то пропустил, потому что факт, о котором идет речь, для меня новость*. Просветите меня: произведения «Продолжение легенды», «Актер миманса», «Бабий яр» написаны одним автором или разными?
24/XII/69
Сегодня кончилась моя барская жизнь, я уже не один. Первое впечатление от нового соседа* вполне приличное; маслом по сердцу то, что он знает Валерия [Румянцева], Толю [Футмана или Марченко], Виктора [вероятно, Калниньша] и хорошо говорит о них. Так что на два месяца я собеседником отоварен (через два месяца он уедет).
Другое событие, более значительное — почта. Телеграмма от Катеньки и Саньки, очередной песик от Иры Корсунской и два письма от фирмы «Якобсон и Сын». Вот с него, с Сына, я и начну.
Во-первых, хотелось бы мне все же знать, как его именовать надлежит: в родительских письмах он — Санька, сам же подписывается — Саша. Так как? Я очень рад, что ему понравилось «Что-то грустно мне»*. Мне оно тоже нравится больше, чем многие другие, хотя бы потому, что почти не связано с моими приключениями последних лет. Я мог бы его сочинить и в других обстоятельствах (если бы в других обстоятельствах сочинял). А мне во как надоело все нынешнее, в том числе и собственные стихотворные размышления об этом нынешнем.
Завидую его встрече с Костей [Бабицким] и их вечерним концертам. А как у отрока насчет музыкального слуха? Хорошо, ежели он пошел в маму...
Как Саше (пусть будет Саша — в отличие от моего Саньки) показался «Копперфилд»? Я в детстве плакал всего над двумя книгами, одна из них «Копперфилд» (другая — «Отверженные»), и мне ни капельки не стыдно. Думаю, что если бы я сейчас читал их впервые, — заревел бы.
«Уленшпигель» — конечно, книга страшная. Но больше — прекрасная. Саша, по-моему, не совсем прав, говоря, что «временами веселость Тиля кажется неестественной» — когда он шутит над палачами, делающими свое дело. Она выглядит неестественной — по сравнению с реакцией других людей и с точки зрения обычного человека. Но ведь Тиль — не просто и не только человек. Он — бессмертен, и он — дух Фландрии. А дух нации, страны всегда смотрит сверху вниз на палачей. Он — вровень с Историей и может позволить себе такую роскошь — шутить...
Насчет марок я — пас. Никогда не мог оценить смысла и прелести филателии. Жду еще писем от Саши, пусть пишет побольше, делать-то все равно нечего. Или он все же занимается?
Тошкино письмо (первая половина — о второй я уже писал). «Наваждение»* мне перечитывать не нужно, я уже знаю наизусть. Отвечаю на Тошкин вопрос: настроение мое «записано» дословно. Еще раз говорю: это, по-моему, прекрасные стихи. Но думаю, что для Тошки это не предел, и нечего ему облегченно вздыхать: «Все, что мог, я уже совершил».
«Осенняя песня»?* Не знаю, может быть, перевод Гелескула (привет ему!) ближе к оригиналу — но, пардон, гладок-с, такой умытый и причесанный. «Русские стихи» Якобсона лучше: энергичней, эмоциональней, в ритме — нарушенное сердцебиение, прерывистось дыхания. «Веселые нищие» Маршака ближе к Бернсу — Р.Я.Райт говорила и писала, что это прекрасный перевод; а «Веселые нищие» Багрицкого — это великолепная, полнокровная поэзия. (Клод*, прочитав по-русски «Париж заселяется вновь»: «Замечательные стихи, но при чем тут Рембо?»)
Пусть Тошка прочтет перевод 66-го сонета в книге М.Дудина «Время». Я его вычитал в рецензии на сборник Дудина («Лит. Россия») и получил кучу удовольствия...
Целую Тошку и обещаю не скисать, как это было со мною в конце прошлого письма.
Да, еще о переводах. Уж Тошка-то наверняка отозвался бы, если б мои переводы с латышского (Имант Аузинь, Ояр Вациетис, Визма Белшевиц) не потерялись из октябрьского письма. Стало быть, потерялись. Очень жаль, хотелось услышать отзыв.
Ире Корсунской — салют! Ее заботами помаленьку восстанавливается моя коллекция фотопсов (основной фонд — в недоступном чемодане). Это очень хорошо, даже очень хорошо, что Ларке посылают жратву. Без жратвы обычно как-то немножко не по себе. Что-то не то. И хорошо, что я об этом узнал. А то все думаешь, думаешь, как она там выкручивается. А она ведь ничего об этом не пишет, гада. Гада и есть; спрашиваешь ее — фотографию: «Ну как дела?» Молчит, смеется. «Чего зубы-то скалишь? Чего смешного?» Смеется, молчит. (Ларка, овладел я жанром публичного доноса?) Пусть Ира и дальше будет моим добрым ангелом-информатором, обнимаю ее. Это ничего, что я в одном письме обнимаю ее дважды? Как бы не привыкнуть...
И, наконец, телеграмма от вас, детки, — о моем декабрьском письме. Пор-р-рядок!
Спокойной ночи, завтра напишу хвалебную рецензию на 10-й «Нов. мир».
Да, Санька, денежку я получил — мерси.
25/XII/69
Так вот, о «Нов. мире». Номер примечательный по количеству имен знакомых («имен знакомых», а не «знакомых имен»). Самый отрадный подарок — это «В поисках Киммерии» Стася Славича. Вот теперь, с годами, когда уже поднакопились эти полурассказы-полуочерки, видно, что это не разрозненные наблюдения и зарисовки журналиста, а вполне стройное здание, камень к камню, с четкой и серьезной архитектурной идеей. И почерк у Стася уверенный, очень свой. Может быть, мне так кажется, потому что я его знаю и очень симпатизирую ему, но чудится мне даже некая взаимосвязь между тем, что и как он пишет, и самой внешностью его. (Знаком ли с ним кто-нибудь из вас, москвичей, кроме Марка [Азбеля]?) О соответствии стиля и «нутра» можно и не поминать: пишет, как говорит, я вижу его жестикуляцию, размашистую и изящную. Наверно, пора объединять все это в одну книгу? Я не знаю, как это сделать, но очень хотелось бы передать привет ему и непременно — Маре (для Ларки и для меня она — не «жена Стасика», а «Марка Габинская»!*). Адрес его наверняка знает А.С.Берзер из «Нов. мира».
Эй, харьковчане, кто помнит «В.Портнова» — автора рецензии на 2-томник «Мастера русск. стихотв. перевода»? Это Володя Портнов — уж Марленка-то должна его помнить: он в нее влюблен был (Марленка, пожми плечами: «Разве я могу помнить всех влюбленных?..»). Ка-акая эрудиция! Ка-акая солидность! Аж завидки берут. Так вот и помрешь серым дураком и не научишься всерьез употреблять слово «втуне» или «историческая типология».
Очень дельная и точная рецензия Р.Орловой (ее я тоже числю в знакомых, хотя видел только один раз у Ел[ены] Михайловны [Закс]), жаль только, что коротка и собственно художественная сторона романа осталась почти за бортом.
А чего это толстого Сашу Голембу* потянуло с просторных переводческих угодий в жизнеописания политических деятелей? И это после всех-то многоразнообразных литературных замыслов? А ведь среди них были очень интересные — я помню, он рассказывал.
Снова сильнейшее впечатление произвел Лев Гинзбург* (нет, нет, к знакомым я его не отношу). «Бездну» его я прочел весной 68-го и, помнится, уже писал о полнейшем своем согласии с девизом его — «Знать и помнить». Теперешние его «Потусторонние встречи» в этом же ключе. Самое сильное в них — это не факты и не портреты, а комментарии к ним, этакие лирико-публицистические отступления. Вот если бы я был знаком с ним, я сделал бы следующее: взял бы журнал и читал бы автору вслух его же собственные слова, приговаривая: «Вы с этим согласны? Я — тоже».
Еще одного соседа подкинули: бывший московский студент, Виталий Габисов, толстый и спокойный парниша, лет 27. Читает журнал «За рубежом», играет в шахматы и очень смешно выговаривает жаргонные слова.
28/XII/69
В субботу вечером неожиданно получил я письмо от Ляли Островской — милое, тронувшее меня письмо. Я очень благодарен Ляле за ее добрые новогодние пожелания; мое желание — чтобы «воображаемые диалоги» превратились в реальные.
Я не знаю, чужд ли мне цинизм. Если он и есть, то для него суждения и высказывания знакомых и незнакомых друзей — заповедная область, табу, так что пусть Ляля не беспокоится.
«Тот Даниэль», которого она, как пишет в письме, «вообразила», вероятно, намного лучше и интереснее настоящего — хотя бы потому, что воображаем-то мы бесконтрольно (я тоже этим грешу); тем не менее настоящему Даниэлю очень по душе Лялина новогодняя картинка. Можно ли будет воспроизвести все это в натуре: подсвечник со свечой, внушительную бутылку, бокалы потрясающей элегантности и очень симпатичный колпачок с кисточкой? По свойственной мне застенчивости (факт, который дружно подтвердят все знающие меня) я воздерживаюсь от эпитетов для героини этой картинки...
У меня к Ляле просьба. Ежели будет охота, пусть напишет о себе, пусть расскажет немножко, мне же интересно, и я буду рад такому письму. А сколько это лет ее дочери, которой «чужд символизм»? Ленинградские сотрапезники Ляли — это те, кого и о ком я знаю?
Спасибо ей и — с Новым годом!
А живем мы так: трепотня, шахматы и чтение. Теперь, когда нас трое, чтива стало хватать, можно же обмениваться. И трепотня тоже пока занятная: Иван Кочубей травит всякий мордовский фольклор, Виталий рассказывает московские новости годичной давности, иногда презанятные. В шахматы играют в основном они друг с другом; я иногда встреваю, быстренько получаю свой мат и, удовлетворенный, возвращаюсь к мемуарам Талейрана.
В общем, пока неплохо и втроем, время зашагало чуть быстрее. И настроение получше: не надо трястись, что вот, мол, зима впереди. Уже наступила — и ничего, живу-дышу. Еще два дня — и Аринин календарик кончится, утратит свои деловые качества, превратится в сувенир.
Бездельничаю, не пишу, не перевожу, и, представьте себе, никаких угрызений совести.
Сегодня — 28 декабря. Что происходит у одной моей давней знакомой?* Генеральная уборка? Большая стирка? Или бегство в первый попавшийся театр? Ведь именно так чаще всего отмечается в этом доме день рождения...
29/XII/69
Свежевыбритая Снегурочка в яловых сапогах и в мундире принесла мне предновогоднюю почту: 4 открытки и письмо.
Вот уж подлинно круговерть: в каждой почте и мед, и деготь, и черт-те что. Аринина открытка огорчила меня несказанно. Знает ли Алик, что это может оказаться предпоследней ступенькой?* А последняя — та, на которой я, — скучна, тягостна и, главное, никуда не ведет. И даже встретиться на ней мы не сможем, в этом я теперь окончательно убедился. (Эти мои сетования — на тот случай, если мы с Беном — причина нынешних злоключений; право, я чувствую себя — опять, в который раз! — виноватым в нескладицах, происходящих с другими.) И еще какие-то «хироманты-дилетанты», прорицатели, Мерлины замоскворецкие, черт бы их побрал! Не слушайте вы этого карканья. Я ведь точно знаю: стоит поверить, что, мол, все равно «кранты» — и так начнешь жить и поступать, что судьбе некуда будет деться, придется ей брякать по башкам.
Конечно, мы все-таки встретимся. Елена Михайловна (знакома ли Арина с нею?) когда-то очень мудро говорила, что «друзья должны непременно встречаться, иначе какие же они друзья?» И хотя это говорилось без учета экстраординарных обстоятельств, но все равно справедливо даже и сейчас.
Ира Корсунская как-то против обыкновения невнятно выразилась о Тошке. Что с ним произошло?* Я ничего не понял. Зато все, к сожалению, понятно о Красине*. Ну-ну.
Привет и поздравление Веры* я передал моим компаньонам, они благодарят и тоже поздравляют. И я, само собой.
А Юра Левин не знает, что я гораздо охотнее вспоминаю новогодние встречи на Ленинском проспекте, чем в Шереметьеве. Я, конечно, понимаю, что Нэлкины эластичные брюки могли оставить неизгладимое впечатление; но для меня Шереметьевское новогодье не было радостным: всего несколько светлых минут — и то это были не разговоры.
Будем ли мы снова «наивными оптимистами и стихийными идеалистами»? Будем — без эпитетов.
Номер «Правды» от 21-го я, разумеется, прочел и поставил на полях мысленную птичку с уклоном в розовость*.
Черт его знает, что для чего средство: работа для терпения или терпение для работы. Пока что и того, и другого маловато.
Когда я вытряхнул конверт Ирининого [Глинки] письма, я ахнул полным голосом. Вот это Глеб! Глебище целое, этакая махина! Ну никак не представлял себе, что такой парень вырос. Огромное спасибо Ирине за диапозитив. И, конечно, за письмо.
Герою Феллини я уподоблюсь вряд ли: какие уж тут конфликтные ситуации, живу почти старосветским помещиком — за исключением некоторых бытовых деталей. Так что мои «8 1/2»* (по счастливому выражению Ирины) будут тихо и мирно превращаться в «7 1/2», «6 1/2» и т.д. до 0.
Хорошо, что пришли Иринино письмо и Юрина открытка. (А какой Петров-Водкин на ней! Какой красный цвет чудесный! Почти такой же красивый, как у моего шарфа.) Я уже начинал понемножку волноваться: от всех — почти от всех — есть вести, а от них нема...
Как мне надоели эти глаголы: волноваться, беспокоиться, нервничать, психовать... И прочий далеко не джентльменский набор.
Обратите внимание, как заботливо объяснила редакция «Лит. России», кто именно перевел стихи Костера (и, к слову, прескверно перевел). Это в № 52 от 26/XII. Я аж умилился. Прямо как в известных неприличных куплетцах с рефреном «Не подумайте плохого...»
1/I/70
С Новым Годом!
Как вам встречалось-праздновалось? Мне — хорошо. Вот как это было. Перво-наперво, я получил очередную порцию подарков: телеграммы от Бурасов и Фаюмов, письмо от Аллы Григорьевны и Иосифа Ароновича [Богоразов–Зиминых], открытку от Майи Злобиной, письмо и открытку от тебя, Лар. Этого оказалось сверхдостаточно, чтобы на меня снизошло праздничное настроение. Потом мы слушали по радио всякую веселую дребедень. Потом выясняли, какой имеет быть год — по китайскому календарю. Оказалось, что год Собаки. Это уже не плохо: с собаками у нас всегда были хорошие отношения. Потом я одним ухом слушал концерт, а другим глазом читал Стендаля. Потом мы трепались обо всем понемножку. Потом я сделал мысленную пробежку по далеко отстоящим друг от друга городам и весям нашей необъятной Родины — посмотрел, все ли в порядке с сервировкой, убедился, что все хорошо, и вернулся во Владимир. И как раз вовремя: начали бить часы. Ну, тут мы раскинули скатерть-самобранку, чокнулись сладким чаем и стали пировать. Не буду мучить вас описанием яств — еще завидовать начнете.
А потом я нирванул до утра. Здорово, правда?
Отвечаю на почту. Майе [Злобиной]: Ляльке скажите, что почту за честь и удовольствие познакомиться с нею; я это предполагал сделать и без клятвенных заверений Майи. Насчет моих «вершин духа»: Земля-то — она круглая. И вертится. Вот и поди, разбери, где вершины, а где наоборот. Мы-то думаем так, а с точки зрения антиподов? С Хемингуэем произошло вот что. Либо Майя забыла написать, при каком условии книгу надо вернуть, либо я невнимательно прочел. А я еще торопился и рычал, что растяпа Мошков забыл книгу в Озерном. Нет, больше мне никто «Колокол» не присылал.
Дорогие Алла Григорьевна и Иосиф Аронович! Как всегда, ваше письмо доставило мне радость. Еще и потому, что вы, хоть немножко, но пишете о друзьях и знакомых. Правда, удовольствие от этого письма основательно подпорчено сообщением о ваших недомоганиях. И само по себе это крайне неприятно, и очень обидно, что вас не было с Ларкой под Новый Год.
Отвечаю на Ваш вопрос, Иосиф Аронович. Я здоров и чувствую себя много лучше, чем, скажем, два-три месяца назад: прекратились головные боли, почти не болит брюхо (а то, от чего оно все-таки иногда побаливает, кончится в точно определенный день). О том, что у меня когда-то чего-то было с ухом, я и думать забыл. Рука — в порядке: установилась ровная погода. Так что все хорошо под сиянием лунным. В такой вот удовлетворительной спортивной форме я и надеюсь дотянуть срок.
А вы, Алла Григорьевна, сделали то, чего никто не догадался сделать: сообщили, что переводы мои не потерялись. Вот спасибо, это для меня очень важно, независимо от качества переводов. А уж если понравилось — совсем хорошо. Вот вам еще три фрашки:
Как сановито голову носила!
Как горделиво цокали подковы!
Была вполне уверена Кобыла
В том, что она — куда умней Коровы.
Твердит о собственном пути
Овца; но, как ни странно,
Куда она должна идти —
Зависит от Барана.
(Вацлав Лацина)
Гвардейцы, генералы, служба тыла,
Министры, пресса, звон колоколов!..
А для чего сошлась вся эта сила?
Чтоб истребить пяток-десяток слов...
(Киприан Норвид)
Что за геральдический зверь у Кати и Саньки? Борзая? Уж не афганская ли? Он или она? Как звать? Если действительно есть сходство с Катенькой, то я, пожалуй, удовольствуюсь фотографией псины, так как Катиной мне, судя по всему, не видать. Впрочем, Санька обещал мне фото всего 8 месяцев назад...
Я не думаю, чтобы Ларке требовалось снотворное, — вполне достаточно ложиться в постель.
Ведь верно, Ларка?
Ты в открытке пишешь, что разучилась поздравлять с Новым Годом; а я учусь разучиваться. В прошлое Новогодье я послал открыток 30–40? Теперь я пошлю только одну из чарушинских зверюшек, которых ты мне прислала, и пускай Санька (или Арина) дарят кому хотят.
Если бы твое письмо показать Хазанову, он запричитал бы, как всегда: «Мария Склодовская-Кюри! Софья Ковалевская!» Неужели вы всамделе эту пакость одолели? Подумать только: дифференциальное исчисление! Знаешь, предложили бы мне сейчас: «Сдай алгебру или тригонометрию за 8-й класс — и выходи на свободу!», я сказал бы: «А идите вы...! Я лучше досижу — мне здоровье дороже».
Я выполнил твою просьбу и зачеркнул свои эмоции и суждения по определенному поводу (на стр.1); по этой автоцензуре можешь судить, как я отношусь к этой твоей ситуации. Ларка, милая, мы все любим собак, но не настолько же, чтобы самим превращаться в шотландских овчарок!
Да, могу сообщить тебе новость: ты родилась в год Змеи; а на женщинах, рожденных в этот год, жениться не рекомендуется. Черт его знает, женился бы я на рожденной в год Обезьяны — глядишь, дали бы мне не 5, а 3!
6/I/70
Бах! 4 телеграммы и 11 открыток и писем. Это то, что скопилось за праздничные дни, целый ворох. Телеграммы от Люды [Алексеевой] и Коли [Вильямса], от родителей, от Кати и Сани, от Якобсонов, а письма и открытки от Арины, от Ленки Герчук, от Ирины Кудрявцевой, от Марленки [Рахлиной], от Ирины Глинки, от Павла и Маи [Литвиновых], от Найи [Азбель], от Воронелей, от Валерия Смолкина, от Сережи Мошкова, от Марка.
Прежде всего — мои самые горячие поздравления Валерке и Рине, совет да любовь, обнимаю их и радуюсь за них. Спасибо за приглашение, я бы с удовольствием, но... «что в вышнем суждено совете?» «Рина» — это как? Такое имя или уменьшительное от «Ирина», «Марина», «Субмарина», «Ультрамарина», «La bella Fornarina»? Кнуту [Скуениексу] — большущий привет и, как я понимаю, тоже свадебные поздравления? Пусть Рыжего [В.Калниньша] не забывает. И меня тоже.
Я рад, что все так удачно сложилось у Сережи, и, право же, полгода спокойных вечеров без гулянок* — совсем неплохо, во всяком случае огорчаться не стоит. Только бы с учебой наладилось! Занятно, что вот Смолкин приглашает меня в Вильнюс, а Мошков помалкивает... Я-то знаю, в чем дело: он боится, что и литовская общественность узнает, насколько он слабее меня в бильярд и настольный теннис. Спросите у него, помнит ли он наш бильярдный счет? 35:25, так-то. Еще вопрос: он уже заменил стекло в очках или так и ходит, треснутый?
Домовладельцам Мае и Павлу привет! Я бы приехал к ним, да боюсь заразиться страстью к недвижимому имуществу. (Дом — это недвижимое? А движимое — это, скажем, корова или автомобиль? С другой стороны, ведь и дом можно двигать — сужу по известной песенке «Домик»*.) С удовольствием принимаю «ты» Павла, отвергая одновременно всякие недостойные упоминания о якобы существующей разнице в возрасте.
Совет Воронелей «наслаждаться жизнью» выполняю неукоснительно, наслаждаюсь. Могли бы, между прочим, сообщить о себе — как и что. Что за пьесу, к примеру, сочинила Нэлка? Гениальные ли опыты ставит Сашка, и, главное, где он их ставит?* Как дела у Володьки?
Найке скажите, что я буду здоров, буду, буду, буду! Батюшки-светы, она хотела бы «послать сил и здоровья» мне! Своих? Что бы ей осталось, если бы даже приняли у нее на почте бандероль в 1кг весом?
Ирине Глинке — не надо желать мне неосуществимого. Этот год, может, и будет счастливым; но спокойным — с сентября — исключается. Спасибо за продолженную традицию — латвийскую открытку; она красивая, но только такая холодная: лед, снег... Очень жду ее писем — они-то никогда не бывают зимними.
Леночке да будет известно, что мне по-прежнему интересно читать «про все». Так что, коли есть желание рассказывать и откровенничать, — я буду рад. А вот думать про вас всех в точно определенное время я не буду. Слава Богу, на мысли распорядок дня не распространяется, и не мне его вводить, — как сказал бы Александр I*. Думаю, когда думается, а это происходит часто, даже слишком.
Марлене и Марку, родителям, Якобсонам, Люде и Коле — также приветы мои и поздравления.
Пугает меня Аринино настроение: письма тревожные, неуверенные. Конечно, веселого мало; но беспокойство, как мне кажется, не по поводу происшедшего, а скорее так: «Ох, что-то еще будет!» А рядышком — веселые вильнюсские новости, ее собственная милая бесшабашность в отношении бывшей работы (провалиться бы ей вместе с оставшимися служащими!). А невеселые события... Они давно уже предугадывались.
Что с Алькой — мне непонятно. Он на камерном, что ли? Или в Саранске? Напишите прямо, тут никаких секретов нет. А активности, Арина права, ему надо поубавить.
Писали ли мне «дети большой семьи» про щена? Разумеется, нет, ни про щена, ни про что. Но я, как видите, был уже подготовлен письмом Аллы Григорьевны. А что афганская борзая, сам догадался. Это псы умопомрачительной красоты и изящества — я был знаком, правда, поверхностно, с двумя такими юными красотками. Имя «Маня» — для псины — мне не нравится; впрочем, им виднее.
Пусть Арина, Бога ради, не скисает. Какие чудесные, веселые и бодрые письма были от нее в ту пору, когда все было много хуже, чем теперь! Я понимаю, устала; но надо держаться, уже не так много осталось. И что самое главное — мы «узнали что к чему и что почем — и очень точно»*. Да, все плохо — и все не так уж плохо (чертова диалектика!).
Большая радость — письмо от Ирины Кудрявцевой, я уж и не припомню, когда было последнее. И все, что она пишет, — она права — все очень мое, родное: и спектакль на Таганке, о котором я только слышал; и песни, которые я и сейчас пою; и строчки из Пастернака — в особенности. Мне не совсем понятно, почему она говорит о «потерянности»: разве мои письма недоступны для нее? Это при том-то, что они подчас попадали черт знает к кому и цитировались какими-то недоумками! Целую ее и обнимаю, пусть непременно напишет подробней о себе, о работе, семье и о чем думается.
А новоявленные прибалты* должны помнить мою страсть к фотографиям. И чтоб Рина была! А Кнут по-прежнему с бородой? Он потолстел хоть немножко?
Очевидно, братцы, на этом кончился новогодний поток приветствий? Так вот, спасибо вам всем и всех вас — еще раз: с Новым Годом!
У меня-то, правда,
И год не нов. Другой новей обещан*.
«Другой» — это тот, что начнется, как у всех благочестивых иудеев, в сентябре. Я не ошибаюсь, ведь еврейский Новый Год в сентябре начинается?
8/I/70
Чем, братцы и сестрицы, хорош Владимир — это тем, что письма доходят много быстрее, чем в Мордовию. Сегодня вот — 2 письма, от Юры Хазанова и Маринки Фаюм, оба от 4-го числа, и уже здесь.
Очень мне интересно, что за новую книжку сделал писатель Хазанов и в чьих домах на этот раз грабил бытовые подробности*; но, к сожалению, с чтением придется мне погодить. А вот что любопытно узнать: поддерживает ли он связи с нашими общими кавказскими авторами?* В газетах-журналах я что-то не встречал переводов; года два-три назад видел в «Лит. России» махонькую его статейку о кавказцах — и все.
Пусть передаст мой ответный привет Наде [Павловой] и узнает, выяснила ли она, наконец, был ли Гайдар впечатлительным мальчиком или нет. Может, она сама сообщит мне результаты своих литературоведческих изысканий?
Привет и поклон также Тамаре Васильевне*. Я очень тронут, что она помнит меня по нашим кратковременным и сугубо официальным встречам...
Ему самому, Римме и Капу* — салют.
Маринка — умница и молодец, хорошее письмо прислала, длинное и обстоятельное. Какие-то черточки Ларкиного быта прояснились, что-то понятней стало в смысле общего настроения. И о «детках» тоже — очень питательные для меня строки.
Книжки украинские (и любые) я, к сожалению, получить не могу. Если можно, пусть кто-нибудь выберет 1—2 стихотворения расхваленного Теминым Бориса Нечерды и непременно 2—3 стиха давно знаемой и любимой мною Лины Костенко (это я не только о стихах). Только выбирает уж пусть кто-нибудь действительно знающий язык. Но — предупреждаю! — все это может оказаться напрасным трудом, если не считать удовольствия, которое я получу от чтения; я впал в зимнюю спячку (умственную), и неизвестно, выпаду ли из нее.
Теперь мне ясно, какая это «Маринка» звонила Ире Кудрявцевой. Зато совершенно неясно, кто такая «Марина с обольстительными взвизгами в паузах»*. (Не пугайтесь: речь идет о паузах между куплетами песен Высоцкого...) Вообще, трудно разгадывать ребусы с именами. Как-то прочел я в открытке Иры Корсунской фразу: «Встретила на ул.Горького Ирку, они там снимают; она несла отправлять Ларке посылку со жратвой». Вот я и стал думать. «Снимают». Кинофильм? Маску — с покойника? Блузки и чулки — с себя? Польты и часы — с прохожих? Челюскинцев со льдины? Поразмыслив, я отверг искусство, стриптиз, грабеж и полярную авиацию, решил, что речь идет о жилье. Тогда я стал расшифровывать «Ирку». Глинка? Отродясь не была не только «Иркой», но даже «Ирой». Жолковская? Она — Арина. Уварова? Обладательница роскошной квартиры на Н.-Песчаной. Ронкина? Верна Бену и Ленинграду. Кудрявцева? Кажется, с Ирой Корсунской незнакома. Корсунская? Встречать самое себя — банальная мистика, по-моему, не в ее характере. Есть в Москве еще штуки четыре Ирины, бывшие знакомые, — им вряд ли пришла бы в голову дикая идея кормить Ларку. Вот так я и допер до Ирки Белогородской*. Уф!..
У меня мелькала мысль о Борисе [Чичибабине] как об авторе «Матери-смерти», но я не дал ей ходу: уж больно непохоже это было на то, что печаталось в последнее время.
Хороший сегодня день. Это вот Маринкино письмо, а потом по радио Григ, «Пер Гюнт». Как-то они меня всю жизнь сопровождают, Ибсен и Григ. Драму я прочел где-то 11–12-ти лет и влюбился в нее, еще ничего не понимая. Потом появилась «Песня Сольвейг» — в исполнении моей мамы. Потом — стихи Блока. Потом — сразу после войны — снова Григ в концертном исполнении: 2–3–4 раза! (Это при том, что я вообще-то на симфонических концертах был раз десять в жизни.) Пера читал и очень запомнился Глумов, потом, кажется, Аксенов, Озе — в последний раз — Коонен. И летом 65-го — снова «Песня Сольвейг»; очень мне тогда было худо, и так хотелось «самим собою быть», и так не верилось, что был самим собою в чьих-то мыслях. Я ведь тоже, как Пер, наткнулся когда-то на Великую Кривую и — «Сторонкой, Пер Гюнт, сторонкой!»
Ничего я в музыке не смыслю и не знаю, то ли они — Ибсен и Григ — так «получились» в моей жизни, то ли действительно замечательная музыка, пробивающая даже мою толстокожесть, но слушать ее спокойно не могу, аж до слез.
Выключили радио, хожу по камере и бормочу: «Сольвейг, о Сольвейг, о солнечный путь...» И вдруг Виталий Габисов, не поднимая головы от шахмат: «Дай мне вздохнуть, освежить свою грудь...». Славно, правда?
10/I/70
И отрадное завершение почтовой недели: письмо от Елены Михайловны [Закс]. Как это обидно, что именно ее письма не доходили до меня. Письма Елены Михайловны — особого свойства: всегда грустные и всегда бодрые, а это, по-моему, много весомей, чем бодрость в чистом виде.
Ну, конечно, прав был Корней Иванович: «Побеждает всегда поэзия». Я с этим очень согласен, и всегда это было со мною — не формула, а ощущение. Но как радостно, когда кто-то умный и добрый находит для таких ощущений слова: «Побеждает всегда поэзия», «Рукописи не горят».
И это, собственно, ответ на полудогадку-полуутверждение Елены Михайловны: «Как будто бы Вы можете себя чувствовать хорошо...» Представьте — могу. И дело именно в том, что побеждает поэзия. Только, Боже упаси, не подумайте, что я считаю себя поэтом или ставлю знак равенства между поэзией и собою: просто я гражданин Поэзии, живу по ее законам, и ее победы мои победы. Я говорю сейчас «высоким штилем», — но почему я должен стесняться высоких слов, когда речь идет не о пустяках, а о жизни? И не только о моей.
Разумеется, то, что я чувствую себя хорошо, зависит и от быта: условия, в которых я нахожусь, несравнимы с тем, что довелось испытать нашим общим знакомым 20–25 лет назад. Им было и холодно, и голодно, и одиноко, а меня миновала чаша сия...
Сообщение о романе Окуджавы* опоздало: я его читал. И тоже нахожу его весьма интересным. Особенно здорово выбрана — во времени — фигура рассказчика. Все вместе: время и характер действия и время и позиция повествования — делает роман по-настоящему современным и серьезным (несмотря на всяческие арабески, впрочем, большей частью остроумные). И тем не менее книга выиграла бы, будь Окуджава строже к историческим реалиям — или если бы он плюнул на них вообще.
А вот Кочетова новый роман я не читал* и даже не видел. Не знаю, вряд ли достало бы у меня мужества взяться за него. «Угол падения» я одолеть не смог. Да и стоит ли? После «Секретаря-то обкома»? Умри, Денис, лучше не напишешь!
Насчет Саньки мы с Еленой Михайловной в абсолютно одинаковом положении: я тоже «его не вижу, только слышу о нем». И это одна из причин, но не главная, почему я не берусь прогнозировать его будущее и давать рекомендации. Так что у нас с Еленой Михайловной взгляды совпадают во всем. Кроме Т.Манна: скучен, скучен и скучен!
А Аленке [Закс] нечего прятаться за мамину спину да еще оправдываться литературной малограмотностью!
Нежно целую обеих Елен и — хорошего Нового Года им!
11/I/70
Завтра утром надо отправлять письмо, и поэтому я с высот поэзии бросаюсь в это самое, в прозу.
Санюшка, в прошлом письме, полученном, судя по телеграмме, три недели назад, я приглашал тебя на рандеву. Прошли предложенные мною конец декабря и начало января. Я понимаю, не было возможности выбраться, — но написать о том, когда будет такая возможность и будет ли, все-таки следовало. Сделай это, пожалуйста, сразу же, не откладывая.
И вот еще что. Я могу получить бандероль до 1кг. К сожалению, единственное, что в этой бандероли может быть, — это сладкое. А из сладкого имеет смысл послать только шоколад. Итак, шоколад. И тоже сразу же. Но если ты тут же соберешься ко мне, тогда не посылай, а возьми с собою и прихвати табаку: может, тебе удастся сделать половину передачи табаком. А то махорка осточертела: и противно, и не накуришься никак. В любом случае телеграфируй.
Судя по письмам, Алла Григорьевна и Иосиф Аронович уже в Чуне. Алла Григорьевна, держитесь! Богоразы в большинстве; я уже вижу, как они, используя численное преимущество, наступают на Вас, распевая, как африканцы в театре Балиева: «Мы — Бо, мы — го, мы — ра, мы — зы! Мы — Богоразы! Мы — Богоразы!» А Вы их — гитарой, гитарой!
Я возмущен до крайности, что никто не отреагировал на мои гениальные стихи о котлетах. Уж если я сам хвалю свое сочинение, значит, оно — шедевр; и все обязаны восхищаться. В знак своего неудовольствия оставляю вас на этот раз без стихов — посидите-ка без сладкого!
Вот чего: передайте-ка, что ли, Бену мои новогодние поздравления. Вот ведь скверный анекдот: приветствовать его через Москву!* И если знаете, как у него со здоровьем и настроением, — напишите мне.
Ето я сказал, ето я упредил — чего еще? Вроде бы все. В цирк хочу, вот что. Это я вчера «Девочку на шаре» Драгунского слушал. И вообще я много чего хочу. И не перехочивается, и не перетерпливается. И слава Богу.
В моем выставочном зале на одно произведение сейчас экспонируются «Красные рыбки» Матисса. А до этого — последовательно — «Купчиха за чаепитием», «Автопортрет с Саскией», натюрморт Петрова-Водкина, «Суздаль» Мавриной. А до чего мила Маврина! Я ее никогда раньше не видал.
Дорогие мои, до свидания.
Будьте здоровы и благополучны.
Обнимаю вас
Ю.
На свою беду я несколько раз поговорил с моими компаньонами о литературе; теперь они сочиняют, как заведенные, а я должен рецензировать, ох! Иван — стихи, а Виталий — прозу... Хорошо еще, что не обижаются — пока.