письмо семьдесят первое
13/III/70
Здравствуйте, дорогие мои!
Вчера получил 2 телеграммы от тебя, Лар, и телеграмму от Фаюмов. А сегодня письма — от тебя и от Ляли Островской.
Твое письмо славное, успокоило меня, рад, что все в порядке и что Чуна может вкушать рыбу с непристойным наименованием*.
Большая просьба к тебе. Будешь писать Богдану и его матери — само собой, привет от меня (сколько я легенд о ней слышал!); но, пожалуйста, напиши хоть несколько слов отцу Богдана — напиши, что я вспоминаю о нем с неизменным уважением и симпатией. Он, действительно, достойнейший человек*. И еще поклон — Дмитру*. Передай, что как только я выберусь, непременно сам напишу. Да, из письма я понял, что Богдан женился; опять же — поздравь от меня молодых и родителей, Мих.Мих. все сокрушался, что сын — холостяк (наш заботливый отпрыск избавил родителей от волнений, умница!).
Если ты отвечаешь моим «почти однофамильцам», напиши, что я очень тронут их заботой о тебе, благодарю их и желаю всех мыслимых благ.
Эх, мне бы твою спячку! Уж на что я поспать не дурак, а и то выдохся, не спится да и все тут. Думаю, думаю, думоваю, аж башка трещит. А все без толку, все впустую, словно шьешь без нитки, только дырки остаются. Сочинять, не записывая, — измывательство над собой. А придумывать будущее — силушки нет. И читать по ночам нельзя. Ничего, перезимуем. Собственно, перезимовали: уже почти все сосульки стаяли, и ко мне ежедневно являются с получасовым визитом несколько солнечных лучиков. Через месячишко, глядишь, можно будет и без бушлата гулять.
Лялино письмо — прелесть, и собственно письмо, и стихи Заболоцкого. «Меркнут знаки Зодиака» мне знакомы и очень нравятся, но наизусть я их не знал. А другие стихи прочел впервые. Вообще я Заболоцкого плохо знаю. Такое удовольствие — прочесть хорошие стихи! Журналы-то этим не балуют, а библиотечными Блоком да Буниным сыт не будешь.
Очень благодарен за фотографии. Неожиданное оказалось лицо — я почему-то представлял иначе, наверное, из-за картинки в первом письме.
Все просьбы Лялины выполняю по возможности и буду выполнять (первую — не без сожаления; надо, впрочем, отметить, что «слухи о моей смерти сильно преувеличены», как говорил М.Твен, — это я о характере получаемых мною писем).
Спасибо за рассказ о встрече в поликлинике. Где же все-таки Ляля живет? У прежних писем был другой обратный адрес.
Мне не хочется здесь, в письме, распространяться всерьез о моем характере — по многим причинам; но думаю, что восстанавливать жизнелюбие и готовность похохотать мне не придется — я их, кажется, и не терял. Эти качества могут ведь отлично уживаться с другими, не такими удобными в обиходе, — со злостью, например, с памятливостью.
Еще раз — благодарность Ляле и самый сердечный привет.
15/III/70
А знаете, братцы, я ведь ошибся: совсем не хореем разговаривают ночные поезда, а самым натуральным двухстопным ямбом. Я вслушался как следует: «Ноч-ной зе-фир // стру-ит э-фир...» — с ускорением.
А у меня депрессия, ага! Только не такая, что была у Бена [Ронкина] и Сережи [Мошкова], когда они в мгновение ока расправлялись с банкой консервов. Нет, жрать мне неохота. Гулять тоже не тянет. Создавать шедевры подцензурной литературы опять же не поманивает. Чего ж это мне хочется? Размышляючи, набрел в «Лит. газете» на статью о борьбе с алкоголизмом. Вот оно: выпил бы я. Ох, и выпил бы! Немножечко.
На тумбочке стоит у меня король Матеуш I, очень грустный и одинокий, ни на кого не глядит. У него только что помер папа, и чернобородые министры, похожие на Голомштока, интригуют вокруг покойника, а сироте — ноль внимания. Я его утешаю, но он все равно грустит.
Снятся мне чудесные сны, с собаками и кошками. А один раз даже осел приснился, добрый и умный, полуигрушечный, полунастоящий. Он читал вслух «Краткий поэтический словарь» и очень смеялся.
Шоколад я сегодня добил. А Виталий [Габисов] свою половину еще раньше. Странно: когда Виталий получил бандероль, я лопал свою треть дольше. Наращиваю темпы, стало быть.
А у меня депрессия, вот. Спокойной ночи.
17/III/70
Вчера депрессия продолжалась. Посудите сами: ларька нет, книг не принесли, письма — шиш. И снег весь день летит, окаянный. Жуть. Я совсем расстроился и в запальчивости даже заявил, что в таких условиях сидеть отказываюсь!
А сегодня принесли ларек. Поменяли книги. Прибыли «Театр», «Ин. лит-ра» и «Знамя». И снег удивительно симпатичный. Если еще и почта будет... Ох, эта почта! Как я жду ее — и как боюсь. Ну, погодим до вечера.
Вот погодил — и письмо от Маринки [Домшлак]. Друг мой бестолковый, еще раз говорю: не надо думать, что меня пугает или раздражает лирика. Если я сам перестал сочинять лирические стихи, это не значит, что я окончательно очурбанел.
Святая истинная правда: все рассуждения и сомнения относительно возрастного разнобоя наших сборищ начисто снимаются одной этой Маринкиной фразой — «все нужны друг другу». Единственное, что остается, — это печали по поводу собственного возраста — но это уже из другой оперы, к нашим пестрым дружбам отношения не имеет. И избежать этого, увы, нельзя. Хорошо Андрюшке [Синявскому], коли не врет: он утверждал, что всегда чувствовал себя старше своих лет, «стариком», как он выразился. Это хотя и непонятно, но солидно; а что делать нам, шпане до гробовой доски? Ведь наверняка не у одного меня термин «старшие» нечаянно подменялся словечком «взрослые»?
Письмо мое февральское, может, и вправду «усталое». Что поделаешь, вон техники говорят: «Железо устает» — это термин такой, соответствующий состоянию металла. А я ведь не из железа — из мяса (сейчас в основном из костей).
Кочетова, к сожалению, все еще нет, но я надежды не теряю. А уж это «Во имя овса и сена»* здесь мне прочесть не придется, полакомлюсь потом.
Насчет западников и неославянофилов я не беспокоюсь, в белых тапочках видел я и тех, и других, пусть резвятся, пока им пальчиком не пригрозили — тогда уймутся сразу, шалунишки этакие... А беспокойство по поводу течений, «противодействующих последним», — это я что-то не понял, о чем.
О Ленкином замужестве я знаю. А вот сугубо поэтическое имя, названное Маринкой, — для меня новость. Могли бы, кажется, «заинтересованные лица» объяснить мне, так сказать, поставить в известность — хотя бы для того, чтобы я не брякнул что-нибудь бестактное в письме или при встрече.
Чапека в «И. л.» я читал. Интересно, одному мне приходила в голову дурацкая мысль, что художники всегда умирают именно тогда, когда пора? Ну, не все, а многие. Блок, Маяковский, Есенин... А что это за «прием «Метеора»?
У меня «самоутверждение» в юности и позднее никогда не выливалось в пересмотр критериев лишь потому, что с ними меня познакомили старшие и уважаемые. Я просто с самого начала либо принимал, либо не принимал. Так, я «принял» от отца Пикассо, Гогена, Шагала — и «не принял» от него же А.Руссо. Принял от Аллы [Сергун] Пастернака и Блока. Не принял от Андрея [Синявского] Пруста, Селина, Мандельштама. Я говорю о людях, любовь и уважение к которым останутся у меня навсегда. Но мне и в голову не придет что-либо переоценивать — в сфере искусства и других областях — оттого, что это что-либо я получил от других, даже скверных людей. Кому-то я обязан любовью к восточной поэзии и кое-каким знанием ее? И уж не тот ли это человек — вечная благодарность ему! — что свел меня с Фаюмами, с Андреем*? Господи, какая разница, кто что-то дал! Главное — что дал. И никогда я не чувствовал себя ущербным оттого, что не сам набрел на вкусы, привычки, отношения.
19/III/70
Письма от тебя, Ларик, и от Фаюма. Вот ты умница какая: нашла-таки как писать, когда писать не можется. Что ж, меня такая хроника вполне устраивает, валяй и дальше так. Ну, конечно, ежели тебе захочется (сможется) еще и отвечать мне — это будет совсем хорошо.
Как это получилось, что мое январское письмо попало к тебе только 7-го марта? Ведь Катя-то [Великанова] ехала к тебе, когда письмо было уже получено? Что-то непонятно. Может, ты ошиблась, речь идет о февральском?
А что это за китайская баня с подачей спиртного? О китайских прачечных я слыхал, даже застал в детстве, а вот о банях...
Замечания и вопросы по поводу «Новостей дня». Выражение «мясо домашних животных» в непосредственной близости к имени Дремлюги наводит меня на грустные размышления. Термин «охотовед» в применении к коту звучит иронически, что недопустимо в связи с предстоящим бракосочетанием. В заметке об убийстве я бы не употреблял выражение «неумелое пользование холодным оружием»: результат свидетельствует именно об «умелом». А чей диван сгорел, не твой ли?
Трубу закрывай, когда надо, не раньше и не позже!
Да, судя по тому, что ты этак легко и вскользь поминаешь о выпивке, с брюхом у тебя боле-мене в порядке?
О Юркином письме. Исследование портрета XVIII в. с тех позиций, о которых Юрка пишет, представляется мне чрезвычайно интересным. И правильным. Действительно, этот жанр — не визитная карточка века, а нечто более существенное — естественное порождение его. Я, во всяком случае, усматриваю в портретах этого столетия прямейшую связь с литературой — более серьезную и глубокую, чем, скажем, связь передвижников с «натуральной школой» (в частности, с «физиологическим очерком»). Но вот ведь беда: эти «подходы к теме» — не разрушат ли они композицию всей книги? Трудно ведь будет удержаться от того, чтобы не выложить общую идею; а ее бы приберечь надо — для книги. Фаюм собирается потом свести эти журнальные статьи в одно целое; но, во-первых, это будет достаточно трудоемкая работа, а во-вторых, той книге, что ему представляется, следовало бы писаться «на одном дыхании» — как стихотворению. Конечно, хорошо и легко мне тут рассуждать, прикидывать да примеривать, а Фаюму что-то придется выбирать. Работа о книжной графике 20-х годов — тоже чертовски интересно, даже — ух, как интересно! С каким удовольствием я повертелся бы около этой темы. Не писать, конечно, где уж мне, а так, подкинуть мыслишку-другую по поводу соответствия (несоответствия) рисунка тексту. Но — силы небесные, как же он все это успеет, хоть и двужильный?!
20/III/70
Вот и закончилась почтовая неделя. Невесело закончилась. Я получил долгожданное письмо от Арины [Жолковской]. Жалко Яна — слов нет*. Как он мечтал о встрече на воле, как будет принимать нас у себя, чертил план дома, отмечал комнату, которую предоставит мне, — с видом на лес и речку! Бедняга, так ему хотелось чем-то отплатить нам — и вам — за внимание.
Кто это Гунар?* И кто преподаватель истфака ЛГУ?* Для меня это новые лица.
Господи, как мне хочется, чтобы хоть ближайшие года два прошли спокойно! Санька, помни о своем обещании быть благоразумным, держи слово.
Аришеньке большое спасибо за фото. Вот бы всем брать с нее пример.
Простите, не пишется больше.
Что бы такое придумать, чтобы Юрка [Галансков] совсем остался на «тройке»?* Поближе к медицине и подальше от конфликтов.
23/III/70
Телеграмма от вас, ребятки, о моем мартовском письме. Вот и ладно.
24/III/70
Ларик, получил твое письмо. Трудную задачу ты мне задала — хочется ответить на твои ламентации, а не могу, неловко. Я с тобой совершенно согласен; единственное утешение, что нынешнее положение можно будет изменить, вернее, оно само изменится — и будет еще не поздно. А за всем тем, может, то, что есть, в каком-то плане и к лучшему — в смысле становления характера и, как бы это выразиться, содружества, что ли.
Насчет «Нов. мира». Сейчас, по-моему, не в том проблема, подписываться или нет. Гораздо существенней и интересней, кто будет печататься в журнале. То есть что там появятся новые лица, варяги — в этом я не сомневаюсь. А вот как поведут себя старые авторы? Я думаю, что их будут приглашать. Вот тут-то им и загвоздка: с одной стороны, худлитературу в массы двигать надо, с другой... Наверно, большинство плюнет на эту другую.
А что до твоих общих рассуждений о позиции «применительно к... возможностям», — ладно, кошка — дура, а ты — умница, ты права, я не прав. Что дальше? Ке фер? Фер-то ке? У тебя есть какие-нибудь конструктивные предложения? Общие рецепты? То-то и оно. Я прекрасно знаю, что Пастернаки и Булгаковы не умалчивают о трещине, проходящей через сердце; да ведь они, такие, не каждый день рождаются! А другие — что же, сплошь подонки? Я еще раз утверждаю: требовать нельзя. И презирать — тоже. Решился художник на нечто необычное — спасибо ему. Не решился — значит, к этому нет настоящей внутренней потребности, а есть к чему-то другому. И не его вина, если этому «чему-то» соответствуют спокойная жизнь, вдоволь хлеба и мягкая постель. Ведь этак — если всех остракизму подвергать — можно и без культуры остаться?
Тебе привет и поклон от Виталия Габисова, моего компаньона. Он славный парень, спокойный, немногословный, по комплекции вроде Эна Тарто, только не такой румяный. Осталось нам с ним куковать до июня, а потом он отправится куда-нибудь по соседству с тобой. Он учился на эконом. ф-те МГУ. Вероятно, ему понадобятся какие-нибудь справки о возможности продолжать учебу, тогда он напишет тебе, Санька, а ты, пожалуйста, попроси узнать все тех, кто поближе к этому самому МГУ.
Полгода — длинный срок? Ничуть. Мелочь, пустяки, совсем недолго — если бы не предыдущие четыре с половиной. И даже это ничего бы, если б я нашел в себе немножко сил и способностей, чтобы заниматься делом. А я себя уже выжал, как выстиранное белье, — т.е., разумеется, ту часть себя, которая сейчас транспортабельна и хранибельна.
25/III/70
Вот открыточка от Ариши, такая нарядная и яркая, что Виталий тут же сказал, что нельзя ее в будни ставить, надо только по воскресеньям. Я согласился и оставил пока базилику св.Петра из твоего, Ларка, письма. Кстати, прекрасная фотография, жаль только, там нет человеческих фигур, не могу угадать масштабы.
Надо, надо Юрке [Галанскову] оперироваться! Он замучится от болей, от недоедания из-за этой треклятой язвы. Он и летом выглядел, как древняя икона, а что сейчас — и подумать страшно.
У меня есть слабая надежда, что Альке [Гинзбургу] в больнице заодно отстригут его пакостную бороду! Подумаешь, «брутальность»! Нет, до чего же душечки эти бабы! Если бы он отпустил бакенбарды, Арина сразу бы нашла сходство с великим тезкой, хотя он так же похож на Пушкина, как я на Мао Цзе-дуна.
Да, к вопросу о внешности: Арина так и не ответила мне, за что я был обозван «красавцем-гусаром». Ну, про «красавца» я не спрашиваю: всему миру известно, что... (Я очень-очень похож на обезьяну средних лет, да-да!) А вот какое отношение я имею к этому доблестному и победительному роду войск?
29/III/70
Как хорошо, что существует все же периодическая печать: хоть из нее можно кое-что узнать о добрых знакомых, которым, видно, наскучило писать почти безответные письма. Раскрываю это я журнал «Театр», смотрю статью об актере Александре Калягине. Ну-с, Калягин так Калягин, имя ничего мне не говорит, однако же глянул на фото: Поприщин. Гм, любопытно, с этакой-то оптимистической внешностью? Стал читать. Эге, режиссер-то — Ю.Вертман! Вот, думаю, молодец рецензент: и приятно, что Юну хвалят, и отрадно, что она благополучна. Кто же этот благодетель? Переворачиваю страницу: И.Уварова! Ну вот и побеседовали, чудненько.
А может, режиссер и театральный критик представят еще какое-нибудь свидетельство «в пользу тезиса Руссо о том, что человек от природы добр»? Ибо, как справедливо об этом тезисе сказано в той же статье, двумя строчками ниже, «он требует основательно собранных доказательств»...
Последние письма от Юны были где-то с год назад без малого. А от Иры — я уже и не припомню. Был, правда, летом, журнальчик детский с очерком по истории театра.
Но привет и, если можно, поцелуй я посылаю Ире и Юне безо всяких «доказательств».
В этом же «Театре» — статья Юры Айхенвальда, дельная — как, впрочем, все те немногие его работы, что я читал. Кто с ним знаком? Тошка? Арина? Воронели? Кланяйтесь от меня, если будет случай. О нем и о его жене — я, к сожалению, забыл ее имя — всегда очень тепло вспоминал Алик. И мне они понравились в те две-три встречи, что были.
Обидно в этом все-таки серьезном и относительно неплохом журнале читать такие чудовищные по бестактности и бездарности поделки, как пьеска Устинова. Самое ужасное — что для детей, причем для младших, беззащитных, доверчивых! «Кнутом бить, да впредь не воруют!»
30/III/70
Вот, дорогие мои, новая неделя — новые письма. И очень пестрые.
Майке [Улановской] я многое мог бы сказать, именно сказать, а не написать. Действительно, я мало знал ее отца, но по немногим встречам запомнил его очень хорошо. Я, помнится, был покорен его манерой общения: сдержанностью, спокойствием и какой-то очень располагающей к себе внимательностью, с которой он слушал и смотрел на собеседника. Что правда, то правда: люди, прожившие такую необычайную жизнь* и в таком возрасте, часто брюзгливы и высокомерничают к сегодняшнему дню и к другим поколениям. Отец Майки был счастливым исключением; но мне, как всегда, везло: я знал и знаю подобных людей — с той же ровностью, с той же оценивающей благожелательностью.
Не буду писать банальные слова о стойкости, о выдержке: не мне говорить и уж определенно не Майке меня слушать; просто пусть знают и Майка, и ее мать, что я глубоко опечален этой смертью.
«Иосифа и его братьев» я не читал, но вполне понимаю, как можно «умирать со скуки», общаясь с Т.Манном. «И еще за что я» люблю женщин — это за то, что они не боятся, как мужики, быть немодными. Единственный человек, который осмелился вслух сказать, что Кафка — скучища, — это Люда [Алексеева]; а теперь вот Майка обругала, умница, Т.Манна. Я тут перечел самую «бойкую» из его книг, известных мне, — «Признания авантюриста». Боже мой, до чего же нудно и тяжеловесно! Тяжеловесней и неуклюжей, чем я, танцующий вальс. А о моих танцевальных способностях было сказано Надей Павловой после двух-трех минут взаимного хореографического непонимания: «Господи, он думает, что двигает тачку!»
Ларка, письмо твое, посвященное чунским речениям, я получил. Перво-наперво: если ты хочешь, чтобы открытки доходили до меня, — пиши на них! А то все это ныряет в мои вещи, на хранение (и Шагал от Ляли Островской, такая досада!).
Ну что тебе сказать о великом и могучем языке тружеников ДОК'а? Не удивила. Все это я знаю, слышал. Это тебе в новинку; а вот на том ДОК'е, где я был*, художественный языковой набор служит не только эмоциям и живописности, а является подчас рабочим инструментом, техническим арго. Разговаривает, скажем, мастер с латышом или эстонцем, не смыслящим по-русски ни аза: «Берешь, значит, эту ...ку, при... ее сюда, молотком ...ешь — и ...ец: никуда она, ..., не денется». И трудолюбивый прибалт с замечательным лингвистическим чутьем разбирается, где, к примеру, «...ня», а где «...на». Или даже постигает одинаковость отношения при двух, казалось бы, противоположных заверениях: «Я это дело ...у» и «Я это дело не ...у».
Ляле Островской передайте, пожалуйста, что письма ее я читаю с живейшим интересом и благодарностью. И дело тут не только в том, что любое письмо с воли — радость; мне действительно интересно читать именно эти письма, неужели это не чувствуется в моих ответах?
Репродукция Шагала до меня не дошла; а вот листочки у меня, спасибо. Они еще пахнут, чуть-чуть. Это единственная зелень с июля прошлого года — и, вероятно, до сентября нынешнего.
Жаль, что у Ляли не доходят руки до красильных подвигов, вот бы полотенце с узором в подарок получить, а? А что такое набойные доски — я знаю, видел, в руках держал.
Пожалуйста, не надо никаких комплексов по поводу писем. Я бы написал об этом более вразумительно, но не могу: это было бы косвенное цитирование. Вот ужо — тьфу, тьфу, тьфу! — поговорим.
Письмо Ирины Глинки. Я очень понимаю, почему тема ремонта воцарилась в этом письме, и вовсе не склонен сердиться. Это же стихийное бедствие, тем особенно ужасное, что с ним нельзя бороться, так же, как с землетрясением, потопом и пр. Представляю, с каким нетерпением все семейство ждет юбилея. Между прочим, здесь некоторые простодушные тоже его ждут*, оптимисты наивные.
А «болезнь» моя не должна пугать. Нет никакой болезни, есть диагноз. «Опущение желудка» — вот что мне написали. Что это такое, я не знаю и знать не хочу. Сегодня — опущение желудка, завтра — опущение рассудка, послезавтра опущение еще чего-нибудь... А мне что же, так и поверить, и вести себя соответственно? Ежели напишут, что у меня мания величия, так я начну кричать: «Я — поэт Сергей Смирнов!»? Ерунда все это. Вот увидите, как я буду уплетать всякие вкусности.
Всему семейству — поклон, Глебке — неизменное мое уважение.
И, наконец, письмо Иры Корсунской. Н-да. По-всякому меня называли, но так... Раскрываю я это письмо (а на конверте, заметьте, написано «Даниэлю Ю.М.»), раскрываю и читаю: «Дорогой Генрих!» Тут я несколько удивился и даже перестал читать. «Генрих», думаю, с чего бы это? Генрих — это который в Каноссу ходил? Или еще какой-то «Генрих-птицелов» был; может, намекает, что я журавля в небе ловлю? А может — вот оно! — сравнивает меня с Генрихом Гейне? Обрадовался я и стал читать дальше. И чем дальше я читал, тем больше понимал, что совершаю, мягко выражаясь, неэтичный поступок. Была такая история с одной нашей знакомой (Санька должен ее хорошо помнить, т.е. знакомую, а не историю). Кокетничала она с двумя французами сразу. А французы — они во Франции живут, и поэтому кокетничала она в письменной форме. Жану — письмо, Лую — письмо. Жану — «мечтаю о встрече», Лую — то же самое. А так как человек она была деловой, письма писала не по вдохновению, а по расписанию. Садится, вынимает сколько надо конвертов, надписывает адреса, а потом, создав послания, вкладывает их в соответствующие конверты. Вот так она однажды и вложила... А поклонники-то были, между прочим, знакомы промеж себя, из одной экскурсионной группы. Они уведомили ее о получении писем. Но ни стихов Элюара в оригинале, ни книжечек с репродукциями импрессионистов она уже больше не получала. Писем — тоже.
Так вот, льщу себя надеждой, что неизвестный Генрих* получил письмо кокетливое — у меня-то оказалось сугубо деловое послание. Прошу у Иры прощения, что, мало чего соображая, пробежал эти 15—20 строчек. Одно утешение: я узнал, что у Иры 9 апреля — день рождения, с коим я ее и поздравляю, целую и обнимаю.
31/III/70
А сегодня — письмо от Майи Злобиной. Очень забавное: начала она за упокой, а кончила — за здравие. Хорошо, что не наоборот.
«Мне бы ваши заботы, господин учитель» — реакция совсем не «дурацкая», а вполне естественная — для нас. Есть еще отличное выражение «с жиру бесятся». Конечно, доведись нам на своей шкуре испытать тяготы зарубежной жизни, может, и нас повело бы на многостраничные романы «ни о чем», на театр абсурда — на что с горя не кинешься! Но у нас, слава Богу, жизнь такова, что мы на блесну не клюем. Все, правда, относительно: я знаю, что очень многие могут с полным правом сказать хоть бы и мне это самое «Мне бы ваши заботы...»
Истории со стихами Евтушенко и статьей Каплера я отлично помню; но как-то не связывал я эти скандалы с именем редактора газеты. Ну что ж, посмотрим. А поэма, обруганная Овчаренкой*, это та, о которой было письмо автора в «Лит. газете»?* Не везет ему, всю дорогу одно и то же: в свое время и «Страна Муравия» была удостоена того же эпитета*.
Заметили ли вы, друзья мои, что я пишу сейчас, только отвечая вам? Один из самых противных моментов моего бытия — это вынужденная сосредоточенность на самом себе, постоянная фиксация микроощущений — до чего это тошно! Знаю ведь, что они не стоят внимания, что заниматься ими постыдно, но избавиться от этого не в силах. Вот я и боюсь пуще смерти, как бы это не сказалось в письмах, это унизительное и мелочное самоуглубление, поэтому и не пишу самостоятельно.
Со вчерашнего дня мы опять втроем. Новый сосед — совсем молоденький парнишка, зеленый и не ахти какой интересности. Но, кажется, тихий и скромный. Что ж, и на том спасибо.
Завтра начнем апрель — новый ряд в Наташином календарике. В Майкином письме о ней сказано: «Ждет»*. Не забудьте сразу сообщить мне, когда дождется.
2/IV/70
Нет, эта женщина меня доканает! Вручают мне нынче письмо Иры Корсунской — ну, думаю, слава Богу, спохватилась, что предыдущие письма перепутала, сейчас объяснится. Как бы не так! В этом письме идут уточнения и дополнения к тому, неполученному. И все это предваряется фразой, великолепной по своей самоуверенной снисходительности: «Надеюсь, вы уже успели разобраться в моем последнем письме...» Надейтесь, надейтесь... В общем, я снова хохотал так, как давно уже не доводилось. Ну что за прелесть эта Ира!
Спасибо большое за фотографию. Я согласен: пусть печатает новую и присылает, а эту я возвращу, когда увидимся. Я думаю, что внакладе не останусь: в трудах известного специалиста из ГДР профессора Фрейндлибедуммтрегера точно доказано, что до 35 лет женщины все хорошеют и хорошеют. А дальше так и остаются в зените своей неотразимости (это к сведению тех, кому перевалило за 35!).
К слову, о внешности. Тут я недавно совершенно случайно увидел свою физиономию, а последний раз это было в сентябре, в день свидания с Санькой. Да, так вот, раздирают меня два желания, диаметрально противоположные. Очень хочется поскорее со всеми вами увидеться — и очень хочется не показываться вам на глаза полтора-два месяца после выхода, может, малость в морду войду, а то очень уж страшон. Как бы это устроить? Маску, что ли, надевать при встречах?
Так что же все-таки было написано про Грабаря, черт побери?!
7/IV/70
Левая ладонь у меня — умница и молодчина: с утра как начала чесаться, ну, думаю, будет пожива! И точно, четыре письма пришло. От тебя, Лар, от Арины открыточка, от Юры Левина и от Лены Аксельрод.
Ларик, а какого черта тебе неймется? Ты что, повышенные обязательства взяла — досрочно завершить капитальный ремонт? Бери пример с Л.Соболева*, он свой закончил так: переставил мебель (полдюжины глав перетащил из 1-го тома, написанного лет сорок назад, во 2-й), повесил парочку фривольных картинок (сцена в ванной, например) и щедро украсил интерьер плакатами и лозунгами — и баста! Нет, всамделе, на фига тебе тратить калории?
«Умывальник по затратам энергии равен идеалу» — гм! Можешь построить примус и радоваться, что затратила энергии на создание атомного реактора.
А пес его знает, какой у меня гастрит. Мне послышалось что-то вроде «микрогастрита» — бывает такой? А это самое «ощущение желудка» — оно сказывается всего два раза в месяц, по 3–4 дня, когда иссякает ларечный рог изобилия и я вынужден лопать пайковый харч полностью. А что из этого следует? А из этого следует, что все в порядке и мне надо будет избегать капусты, черняшки и прочих деликатесов, только и всего делов. В общем, я, как ты и советуешь, плюю на все это. А ты плюй на погоду, ладно?
Установлена некая закономерность: когда Арина недовольна или думает, что я недоволен ею, то величает меня по имени-отчеству. За что?! Ах, я ли не рассыпаюсь мелким бесом, я ли не любезничаю и не подлизываюсь! Мадригал, что ли, написать? Аришенька, голубчик, неужели Вы в самом деле думаете, что я переменился к Вам? Наверное, Вам это почудилось из-за общего кислого тона моих писем. Поверьте, что одна из самых больших радостей, которых я жду от сентября, — это радость увидеть Вас не на фотоснимке и не через два мутных стекла. А что я хнычу и вымогаю письма и фотографии, так даже пантера Багира, на что уж хорошо воспитана была — в королевском зверинце! — а и то, когда ее Бандар-Лог замордовал, взвыла: «Мы одной крови, ты и я!» А мы ведь одной крови, да?
Как хорошо, что сбылось по слову моему, что Юра на «тройке», только бы подольше он там продержался. Завидую Альке и Славе [Платонову], это же черт знает какое везение — передвигаться в пространстве. А как же его гайморит? О Коле Иванове (Ивaнове) я слышал от Лени [Бородина] и Славы, это он — преподаватель ЛГУ?
Я очень прошу Ирину Ронкину, чтобы та сообщала мне хоть что-нибудь о Валерии, я очень беспокоюсь.
Ура Юре Левину, самому догадливому дарителю открыток! Учись, Ларка: я нынче получил Ван Гога, Маврину, Пикассо и еще кораблик по имени «Каравелла», вот как, изобразительное искусство на литературоведческой подкладке.
Мне необходимо срочно узнать, что значит слово «Эзотеричнее». Экзотичнее? Истеричнее? Это ж ужас, до чего я малограмотен.
Я торжественно заявляю, что независимость и малопонятность отдельных частей моих писем — это так только и можно. Даже — так только и нужно. А зачем мне, собственно, чтобы строки, предназначенные Юре, понимал кто-то, совсем на Юру непохожий? Главное, чтобы адресаты докумекивали. А на будущих комментаторов мне, это самое, как его — начхать.
«Звезда» тоже недосягаема. Если у Юры есть, пусть сохранит для меня, да?
Я рад, что ему понравились стихи Наташи; но вот как раз стихи о Бартоке* я не помню, к сожалению. Вероятно, сказалась моя амузыкальность (есть такой термин?). Ну и как, еще лучше стал к Наташе относиться? Прецедент был когда-то; а я вот часто думал, хорошо это или плохо, обидно или нет? Вроде бы обижаться нечего: понравились твои творения, тебя зауважали пуще прежнего — как будто бы и лестно, так? Тут есть одна закавыка. Все мы претендуем на хорошее отношение, на любовь — за просто так, по доверию, вот поверь, мол, на слово, на взгляд, что я хороший, красивый, талантливый, и полюби. В особенности, если не считаем главным в себе то, за что другие склонны улучшить свое отношение. А потом начинаем скулить: «А я и раньше такой был(а)...»
Очень я рад письму Леночки Аксельрод, т.е. не содержанию, а самому факту, содержание-то невеселое.
Конечно, всему виной она, матушка, — интеллигентская рефлексия: «суетно и мелко» все вокруг, поэтому и писать не стоит. Эх, знали бы вы, как много значат эти суета и мелочи, когда их нет вовсе!
Что меня интересует в ее письмах? Прежде всего она сама, ее здоровье, настроение, планы; стихи — хоть два-три стихотворения; фото, если можно; что переводит и как получается; общие знакомые.
Как узнать поподробней о моей жизни? Единственный способ — это прочесть мои письма, сколько сможется. Если будут у Лены время и желание, то, вероятно, это не так уж трудно устроить. Целую ее. Ее телефон 151-83-91. Впрочем, Фаюмы, наверно, его знают.
8/IV/70
Лар, а тебе привет от Михаила*, я с ним случайно, мельком видался; ты ведь, кажется, знакома с его семьей — одесситами?
У нас уже почти тепло, обе форточки настежь круглые сутки. И снег весь сошел. (Кстати, эти железные штуки мы называли не «снеготопками», а «снеготаялками» — это я Ирине Глинке. Вот ведь занятно: полным-полно коренных москвичей вокруг, а настоящей, доподлинной москвичкой я ощущаю только ее! О любом другом москвиче могу придумать, что он родился и вырос где-нибудь в Ленинграде, Смоленске, Киеве, а о ней — нет.)
Вот и вечер. Радио наяривает в барабаны и гитары, вздыхает, постанывает — это Куба. «Послушайте ла компарса!» И дальше звучит нечто томное, кокетливое, ленивое. Я возлежу, читаю вперемежку Брехта, «Иностр. лит-ру», «Путешествие по Гарцу» и письмо Аллы Григорьевны и Иосифа Ароновича [Богоразов–Зиминых]. Вот славно-то как, что вы все же едете к Ларке! Окаянная зима, кроме прочих горестей она еще не пустила вас раньше в поездку. Но сейчас все же вам будет легче, не так холодно. Хотя вас ли холодом пугать?
Алла Григорьевна, я «Иосифа и его братьев» не читал, я вообще не люблю Манна, мне бы чего побуссенаристей, я человек простой, обожаю про шпионов...
Я возражаю, Алла Григорьевна, против вашей подписи: какая же Вы мне теща? Тещи не играют на гитарах, не поют песни, не выпивают с зятьями, а едят их живьем. И опять же Иосиф Аронович — разве он тесть? Сколько помню, никогда не учил уму-разуму, а занимался розыгрышами и мистификациями. Очень я по вас соскучился... Сколько вы собираетесь пробыть в Чуне?
10/IV/70
Салют, камрады! Что мы имеем с гуся? Имеем три письма: от Стася Славича и по письму от каждой Фаюмской половины. А в Юркином еще и от Алены [Закс] кусочек. «О'кей, — сказал жокей и двинул на хоккей» (Джон Дансинг, XVII в., перевод мой).
Если не очень хлопотно, бросьте открыточку для Стася, что, мол, письмецо получил и благодарю. А «мозаичному дереву» Стася желаю расти вверх, вглубь и вширь. Только вот кто теперь, после пертурбаций в «Нов. мире», будет это дерево холить, обхаживать и подстригать? Впрочем, как раз подстригатели найдутся где угодно. Кланяюсь ему и Маре.
Конечно, это мое дипломатически-неопределенное «бросьте открыточку» относится к Маринке, пусть уж простит меня за нагрузку, недолго — тьфу, тьфу, тьфу! — осталось.
На сей раз ее письмо пришло в самую тютельку, еще два дня в запасе.
Знала бы она, как трудно мне не отвечать на ее письма! Так и хочется высказаться на всю катушку, назвать все и всех своими именами, не боясь упреков в излишней эмоциональности. Мы ведь похожи с нею по меньшей мере в одном: в том, что один из китов, на которых стоим, — это наши дружеские, наши душевные связи. Нужды нет, что у нее чаще трагическая нотка, а у меня — оптимистическая, главное, что у обоих всерьез.
К слову, этот серьез помогает мне преодолевать локальные огорчения, вроде неполучения писем. Период неопределенности и недоумений давно прошел, я уже хорошо знаю, «где что и что почем»*. За малыми исключениями все определилось в первые год-полтора. Вот уж действительно «счет потерь на единицы»*, извините за самоцитату.
Нечего, нечего! Нет, чтобы в ножки поклониться: «Грешна, мол, спасибо за науку», — еще и фырчит: «Кусок из письма вырвал! Не дразнись!» Письмо-то у меня, документик-с. Ух, как я ее шантажировать буду!
Санька, велено тебя «пожучить слегка», что псине прививку не сделали. Ты помнишь, что кот Бегемот сделал с конферансье? Вот и тебе то же будет, варвару.
Про стихи я уже писал, отвечая Ляле Островской. Только чур — с уговором: не за счет собственно писем, а то на страницу стихов придется строчка своего текста, что ж мне тогда — литературоведением заниматься? Или одной декламацией?
В уныние по поводу Бердяева впадать не стоит. «Мы были известны» не только Бердяеву, а и тем, кого читали: Щедрину, например, Свифту. Да еще как известны! Оторопь берет. И вполне возможно, что лет через сто-двести, в аналогичной ситуации какая-нибудь Маринка прочтет какого-нибудь автора 50–70-х гг. ХХ в. и напишет какому-нибудь Юльке: «До чего же все было предугадано!» А этот Юлька ухмыльнется, закурит махорку, попросит чернил у дежурного и сядет писать ответ... А отчего все сие? А все оттого же, от неизменяемости человеческого качества. Оставим байки о принципиально новых людях всяким Ефремовым*.
Фаюм прав: «Письма русского офицера» Ф.Глинки были моим основным источником*. Несколько позднее, уже в процессе работы, я набрел на Пушкинские «Разговоры Загряжской». А, что теперь! Меня эта книжка уже не интересует. Тем более, в ней омерзительная опечатка: вместо «наперсный крест» — «наперстный»!
Аленушке [Закс] привет и спасибо за приписку, почаще бы ей к Фаюму на службу приходить. О Татьянином замужестве я не знал. Передайте ей мои поздравления, рад за нее, а еще больше — за ее мужа.
Как здоровье Елены Михайловны [Закс]? Аленино словцо «прихварывает» ничего не объясняет, а лишь беспокоит.
Что же касается упоминания в моем письме лиц, общение с которыми вызывает праведный гнев Алены, то и в самом деле, разговор об этом стоит отложить. Хотя у меня и нет надежды переубедить Алену: все меняется, только Аленкин максимализм неизменен... Целую ее и Елену Михайловну.
12/IV/70
29-го или 30-го день рождения Тошки [Якобсона] — я не ошибся? Обнимаю и поздравляю его. Черт меня возьми, если я знаю, сколько ему стукнуло! 40? 41? Пусть будет здоров, пусть ему фартит, старой рухляди, и пусть заначит четвертинку для меня от дня рождения.
Завтра отправлю это письмо. Санька, постарайся, милый, не задерживать отправку этого письма (или его копии) маме. Но, конечно, не в ущерб другим адресатам.
Целую тебя и Катеньку.
Всем привет.
Ю.
Я так понял из Маринкиного письма, что «Эвридики» у тебя нет?* Или есть? Сообщи мне, пожалуйста, — и, если возможно, до сентября, поднатужься.