письмо семьдесят четвертое

14/VI/70

Бонжур, месье и мадам! Коман са ва? Parbleu, madame, я далеко пошел во французском языке! — как сказал мой тезка Генрих Гейне. А с чего бы это меня вдруг потянуло на это варварское наречие? А вот с чего: я готовлюсь к встрече с Теофилем Готье*. Которые несведущие, не волнуйтесь: он давно помер. Но и не радуйтесь, я помирать пока не собираюсь. В общем, Тошке [Якобсону] должно быть ясно, что я получил от него письмо. Но не только от него, так что отвечать буду, так сказать, в порядке прочтения.

Перво-наперво, письмо от Эмбриона [Сани Якобсона]. Отличное письмо, очень меня порадовавшее. Во-первых, переход в V класс — это дело серьезное. Не так-то это просто, если судить по тому, что невидимость Эмбрион употребил бы на списывание арифметики. Поздравляю! Потом — доклад о Ломоносове. Я был бы не прочь послушать его, тем более, что уже порядком подзабыл все эти тоники-силлабики. А что в 4-а принимали лучше, чем в своем классе, так это всегда так: нет пророка в своем отечестве, старая история.

Большое спасибо за «Кузнечика», я помнил только первую и последнюю строки. А стихи, действительно, замечательные.

Говорил ли Саня о привнесении Ломоносовым научной описательности в поэзию? Это очень интересно и здорово — как удалось ему насытить стихи естествознанием, не ущемив ни на гран лирическое начало.

«Малыша и Карлсона» я читал; о «Пеппи-Длинном чулке» читал в журн. «Театр»; а вот что такое «Мама, папа, бабушка и 8 детей», я не знаю.

А теперь перейдем к Якобсону-пэру. Это Тошка очень хорошо придумал — с Готье. Не знаю, что и как получится, но работать, ежели стихи дойдут до меня, буду. Я, правда, почти не представляю себе, каков поэт Готье, что-то когда-то читал, кажется, в переводах Брюсова; но так или иначе, я буду стараться. А если еще и похвальба Тошки о своем практицизме имеет какую-то почву, то совсем хорошо.

А сказать, что бы мне больше всего хотелось делать сейчас по этой части? Фрашки, сборник фрашек, ах, какой чудесный сборник можно сотворить! И «малогабаритность» этого жанра очень по мне: когда переводишь, все, целиком, — в руках, перекидываешь, как мячик, из ладони в ладонь, никакой громоздкости в работе. А у нас, на русском, выходили сборники фрашек?

Так-с. Стало быть, Анатолий Александрович желает поговорить за свободу. А что это такое? Я спрашиваю без тени иронии, без всякой оглядки на свое нынешнее положение. То, что он пишет о свободе, как об общем содержании понятий истины, добра и красоты, конечно, похоже на правду; но ведь и эти понятия нуждаются в определении... Это одно; а другое то, что ужасная чехарда получается с процессом действия и результатом его: определяет ли, скажем, свобода движения добра — результат его, добро в итоге? Какова связь и зависимость между свободой внутренней и, так сказать, внешней (общей)? Пьер Безухов хохотал во французском балагане: «Не пустил меня солдат!.. Душу мою заперли!..» (Простите за приблизительную цитату.) Я очень понимаю его, пьеровское ощущение, насмешку Пьера над дураками; но в какой мере эта его внутренняя свобода гармонирует с добром? Самоосвобождение, самовысвобождение — состояние необычное, взлет, вершина, оно очень ограничено во времени — и поэтому всегда в противоречии с жизнью, даже собственной, не говоря уже о жизни окружающих. Потом я не понимаю, что такое «свобода вообще», без конкретных проявлений. Мироощущение? Если оставить в стороне вопрос о свободе творчества и творческого процесса, то мироощущением можно назвать скорее не состояние, а стремление к этому состоянию, к высшему благу. Но как далека от этого стремления («стремления» в буквальном смысле — «движения»), как от него далека красота! Попытка рационалистического объединения истины, добра и красоты в свободе кажется мне страшной отвлеченностью; как ни странно это звучит, но, по-моему, много меньше идеализма в желании верующих объединить эти понятия в Боге.

Вообще эта область дает широчайшие возможности для взаимного непонимания — от разности характеров, от разнобоя в терминологии. Это слово — свобода — произносилось всерьез разными поэтами, перечень, приведенный Тошкой — от Ломоносова до Петровых, — выглядит внушительно. На первый взгляд. Критерии же у них разные. Бог мой, что общего, кроме самого слова, произнесенного или подразумеваемого, между отчаянным и, должно быть, хмельным всхлипом Михайлы Васильевича о свободе внечеловечьей — и гордым самоутверждением Мандельштама, отшвыривающего от себя внешние признаки человеческого, — признаки быта, которыми в глазах обывателя определяется человеческое достоинство?

Я, знаешь ли, последнее время думал о другой постоянной теме русской — и не только русской — поэзии: о теме случайности, непредсказуемости всего сущего, о теме слепого, не нашего выбора. «Дар напрасный, дар случайный, Жизнь...», «Нас всех подстерегает случай...» И т.д., и т.п. И, может быть, та свобода, о которой говорит Тошка, — это не что иное, как титаническое, кликушеское (не в смысле истерики, а в смысле сверхъестественного напряжения сил), исступленное усилие художника противостоять этой стихии нескладности, нелепости, хаоса, дисгармонии: «Я гимны прежние пою...», «Но ты, художник, твердо веруй В начала и концы...», «Не спи, борись с дремотой...».

Трудно мне все-таки обо всем этом говорить. А когда вернусь, будет еще трудней.

Два письма в одном конверте: от Арины [Жолковской] и от Смолочки [В.Смолкина]. Бедняжка Арина! Кто это из великих сказал: «Гости приходят и уходят, а грязная посуда остается»? А что если все-таки перевести гостей на самообслуживание? Как у Райкина: «Сам поел, сам вымыл посуду, сам на себя жалобу написал...».

Арине следует помнить, что она и так единственная и неповторимая (неужели Алька [Гинзбург] не познакомил ее с этой доктриной?); поэтому оригинальничать при помощи простуды не следует, пусть уж все будет банально: скучная нормальная температура, заурядное отсутствие головной боли и вульгарное произношение без прононса.

К Ларке поехать — это бы здорово, вот где трепу было бы! И все-таки какой-никакой, а отдых: не вела бы светскую жисть, не вращалась бы в вихре вальса...

Автора присланных стихов я, конечно, узнал, не так уж это трудно: во-первых, манера достаточно своя, во-вторых — реалии. Хорошие стихи. Но как горько их читать, и как странно. Не знаю, поймете ли вы это ощущение. Как будто хорошо знакомый, ну, скажем, японец или швед вдруг заговорил по-русски — а ты точно знал, что он не может по-русски, не должен мочь. И не хочешь, чтоб мог. Понятно? Свое-то знание «своего» языка кажется естественным...* Хорошо бы эти стихи Андрею [Синявскому], он всегда симпатизировал и стихам, и автору.

Валерию, Рине [Смолкиным], Сереже [Мошкову] и моему тезке — приветище!* Я несказанно рад, что у Сережи дела идут (тьфу, тьфу, тьфу!) неплохо, что он дорвался до науки и двигает ее туда-сюда.

Жаль, что неопределенно у ребят с сентябрем, а я уж было обрадовался. Я-то еще очень не скоро смогу побывать в Прибалтике, а увидеться ох как хочется. Вообще что за фиговина, братцы? Просто уму непостижимо, как это: на воле — и врозь? Позвольте, а с кем же заваривать? Это выходит, чтобы дерябнуть кофейку с Рыжим [В.Калниньшем], мне надо трюхать в Ригу? Ох, непорядок!

Валерка, промежду прочим, мог бы и познакомить меня с Риной — прислать ее и свою фотографии. Знает же, что фото — это мой пунктик. Вот. Есть у меня и другая претензия, посерьезней. Ничего толком я не знаю о Вадике [Гаенко] и его семье. Как они, где они, как здоровье девочки? Конечно, и о других мне тоже было бы интересно узнать, но за малым знакомством не смею настаивать; а вот о Гаенках написать бы не грех.

Значит, Юлька уже держит голову? Гениальное дитё. И как, высоко он ее держит? А «Диалектику природы» он уже прочел? Надеюсь, он не асимметричный, как его папа?

Приветы сопредельным Кнуту, Энну. Слышно ли что-либо о Марте, Ромасе, Кестутисе?*

И письмо от Ирины Глинки. Прямо даже не знаю, как писать о нем. Оно не могло не обеспокоить меня, но говорить о мере моего беспокойства боюсь: как бы не вздумала Ирина хитрить, писать мне бодренькие благополучные письма.

Я тоже уверен, что все образуется; но все-таки это обидно до крайности — общение со шприцем, невкусная лекарственная дрянь и в особенности отказ от гимнастики. К сожалению, я могу только догадываться о радости, доставляемой гимнастикой, да еще «музыкальной»; но, вероятно, это ощущение сродни ощущениям пловца — не профессионала на состязаниях, а который плывет так, для собственного удовольствия, там ведь тоже не только ритм, но и перемены ритма, диктуемые водой, и возможность некой «импровизации» на эту, задаваемую волной и, безусловно, музыкальную тему. И огромное удовольствие, наслаждение от послушности, от чуткости тела. Похоже?

Книгу Гаузнера о Японии я не читал, даже не слыхал о таком литераторе. «Имена же их Ты, Господи, веси...»

Об упоминаемом Ириной «Иллюзионе»* мне говорил Виталий [Габисов], мой бывший сосед. Что, хорошие ленты крутят? Это что-то вроде «Повторного»?

Первосходная физиономия Саши Черевченко описана Ириной абсолютно точно — он. И подчеркнутую щеголеватость и модность одежды я тоже отмечал столько раз, сколько видел его. Только ведь он далеко не такой «простецкий», как может показаться...

Помимо многого хорошего, вычитанного мною из письма, очень я благодарен Ирине за известие о Тошке и двухтомнике Лорки. Ведь он, собака, — Тошка, а не Лорка — сам ничего об этом не пишет.

Буду теперь ждать писем из Энгуре. Глебусу — привет и поздравление с днем рождения. Впрочем, что ему привет от абстракции!

20/VI/70

Очередную порцию почты я получил в среду, а «у нас нонче субботея!» Все не мог взяться за ответ, странное какое-то оцепенение нашло, весь день все из рук валится, только к вечеру начинаю отходить, а тогда писать уже поздно. Но вот сегодня вроде полегчало, оттаял.

Пришла телеграммочка ваша, господа сибирские коты. Телеграммка эта, надо полагать, привела в замешательство почтовиков. Они же знают, что адресату спиртное противопоказано, а в тексте поминается какая-то «четвертинка»*, вот и думали шесть дней — вручать или не вручать? А я покамест эту самую «четвертинку» откупорил и малость глотнул из нее.

Между прочим, Ларка, это ты Кате — «Мама-Лара», а мне вроде бы что-то другое?..

Письмо от Борьки Золотаревского. Я очень благодарен ему, что он поделился со мною опытом по части покорения блондинок. В нашем возрасте приходится, очевидно, идти на всякие кунштюки, чтобы завоевать женское сердце. Но если с блондинками мне теперь все ясно — надо встречать их, стоя на четвереньках, — то как быть с брюнетками? И с шатенками? В какую позицию становиться? И совладает ли с нею мой организм, ослабленный сугубо мыслительными процессами?

Относительно ремонта. Должен признаться, что сейчас меня больше занимает не процедура вколачивания пробок, а наоборот...

А что собой представляет новое золотаревское жилье? Что в нем есть завлекательного, помимо глазка, которым меня не удивишь?

Сперли киноаппарат? Ну-ну. Не знает, балда, с кем в Харькове общаться надо было. Теперь я, стало быть, останусь неувековеченным. А между прочим в «Искусстве кина» выражалось сожаление, что мало снимали в свое время выдающихся личностей — ну там, Жолио-Кюри и других.

Излишки от дня рождения тетушки Борис 14 сентября завернет в скатерть и принесет на Ленинский проспект 85, кв.3 (как выйдет из дому — налево и прямо, прямо...). А с женой и детьми я охотно познакомлюсь.

Открытка от Арины. Ну как это обидно, что в Коктебеле холодно! Что ж это за Коктебель нынче пошел? А с черными бегемотами познакомились? Я в газете вычитал, что в Планерной устроена пересылка для всяких зоопарковых зверей и что на днях туда прибыли два бегемотеле. Или это другая Планерная?

Письмо от Хазановых. А чего это дети гор смеются, слыша обо мне? Вспоминают, как я плясал алагирский танец «Приглашение»? Или сравнивают мои переводы с оригиналами? Хорошо хоть, что смеются «доброжелательно».

Самый сердечный привет Гале Дубровской*. Я часто вспоминал о ней, сокрушенно думал, что из-за меня пошла насмарку чуть ли не годичная ее редакторская работа: редактировала, правила, шлифовала, старалась — и все впустую. Ей-ей, это я нечаянно, как-то не подумалось о детгизовских последствиях моей литературной деятельности. Да, не стоило меня привечать...

А что с Риммой? Она обозначила свою болезнь какой-то загадочной аббревиатурой.

А вот у меня зеркала нет, расстраиваться не могу. Вот такое преимущество. «Мне хорошо, я сирота...»

Что же порекомендовать для пародии? Есть одна кижечка, очень забавная, по ейной, по Римминой специальности. Но я, пожалуй, лично объясню, как она для пародии годится, пусть уж Римма потерпит.

Письмо от Фаюма, с фотографиями. Очень мило. В общем, я вижу, Юрка освоился с бесслужебностью, вот и хорошо.

В кино смотреть нечего? А мне есть чего. (Опять ему везет, Даниэлю, счастливчику этому!) Я намерен посмотреть все детективы, накопившиеся за это время, комедии, которые поглупей. Из серьезного — что посоветуют. Да, все фильмы с Аллой Демидовой — очень она мне понравилась в бесконечной и бестолковой ленте «Щит и меч» и по фото в «Экране», «Искусстве кино» — «Дневные звезды», «6-е июля» и др.

На фото Юрка показался мне сильно изменившимся: выражение какое-то жесткое, напряженное. Уж не повзрослели ли мы?

А от Ирины Глинки письмо опять из Москвы. Ну что это такое! Давно пора на песочек, под латвийские сосны, а она, изволите видеть, худлитературу в Москве почитывает. Хватит болеть, а?

«Мастера и Маргариту» я читал, конечно. Вроде бы и писал об этом. Согласен, «говорить о романе можно бесконечно». Опять же насчет остроты первого чтения верно. Но знаете, я читал книгу дважды, с интервалом года в два, и второе чтение захватило меня куда сильней. В первый раз общая блистательность романа мешала думать. Водоворот: герои, ситуации, язык — все так неожиданно, фантасмагорично. Второй раз я уже мог время от времени откладывать книгу в сторону. И я почувствовал в полной мере всю мощь романа — не могу и не хочу подбирать другое слово.

Не совсем я понял Ирину: «роман в романе» исчерпывает, по ее мнению, тему Пилата или тему Христа? Но в обоих случаях с этим трудно согласиться. Обе темы, по-моему, неисчерпаемы. И если теме Христа были посвящены, вероятно, сотни тысяч произведений в разных видах искусства, то теме Пилата повезло меньше, хотя и он, названный и неназванный, изображался неоднократно. Конечно, вещи типа изящной безделки А.Франса — «Прокуратор Иудеи» — не в счет или почти не в счет. А между тем герой настолько непреходящ, что ему все равно суждено продолжаться в искусстве. Уж больно часто умываем мы руки в наш гигиенический век. Все это, естественно, ни в коей мере не ставит под сомнение потрясающую талантливость Булгакова в изображении Понтия Пилата, равно как и прочих героев, — просто тема не умирает, пока живы Пилаты, Иуды. А они живехоньки.

Нет, Булгаков никого не «заместил». Это могло бы произойти, если бы кто-то из современников делал что-нибудь похожее (я имею в виду именно этот роман и именно русскую литературу — ведь роман-то удивительно русский!); но его, этот роман, просто не с чем сравнивать.

«Психологию искусства» Выготского я не читал, увы; а Стерна предпочитаю «Сентиментальное путешествие».

Как жалко, что Глебку [Левина] обстригли...

И еще письмо — от Маринки [Домшлак], с сюрпризом. Это такой подарок, что слов не найду. Превеликое спасибо Маринке за труды. Должен сказать, что подстрочники сделаны великолепно, я даже не припомню, были ли у меня когда-нибудь такие умные и «чуткие» подстрочники. Разве что те, которые Инна Бернштейн делала с чешского. Но там ей все же было легче — личное общение, я мог спрашивать, она — на руках растолковать. А здесь просто прелесть, и уточнения в скобочках такие дельные, нужные. И не надо никакого «фонетического алфавита» — все прекрасно записано «по-русски», как раз по мне. Ну умница и молодец. А о самих стихах вот что. Самое интересное для перевода и вообще — «Сосна Ланд», но я к нему еще не прикасался, а взялся за «Матросов», уже две строфы сделал, вот так. Трудно невероятно, и я даже не знаю, получится ли. Но все равно переводить буду, думаю, что к последнему, августовскому письму закончу — как получится — все три*.

Вы, милые мои работодатели, даже не представляете, какое это наслаждение, почти спасение, — работать всерьез, не только себе на потребу.

Что-то я не понял, Юрка писал, что «Путеводитель» надо дорабатывать, Маринка — что он не будет переиздаваться?

22/VI/70

Погода вдрызг распаскудилась, льет днем и ночью, сыро, серо, брр... Интересно, каково будет в сентябре? Если так же, то я еще подумаю, выходить ли. Здесь уютно, сухо, забота о теле и душе. По радио диктор бархатным баритоном говорит: «Здравствуйте, товарищи. Если вы никуда не уходите и у вас нет срочных дел...» Никуда не уходим, валяй. Радио валяет:


Оттого, что я жить без тебя не могу,
Я пишу твое имя мочой на снегу...
 

Что такое? А, виноват, ослышался — «лучом на снегу». Тоже красиво. В шахматишки, что ли, сыграть? Садимся в шахматишки. Мой партнер играет еще хуже, чем я. Приятно. Вообще он — источник нечаянных радостей. Недавно выяснилось: он убежден, что февральская революция была в 1905 г., декабристы участвовали в убийстве Александра II, а русские цари сменяли друг друга в порядке нумерации — Николай I, Николай II, А-др I, А-др II, А-др III... А Пушкина убили где-то за границей. Отменный малый мой сосед Юра. Здорово разбирается в мотоциклах и шлягерах.

25/VI/70

Уже больше недели не было никакой почты. А от тебя, Ларка, уже больше месяца нет ничего, если не считать последнюю телеграмму. Я понимаю, светские приемы, маленькая хозяйка большого и к тому же собственного дома, верховая езда на «таракане»...* В общем, мне надо набраться терпения: осталось действительно немного, и все резонно полагают, что писать уже не стоит. Так тому и быть.

Как хорошо, что есть переводы. Полежишь носом в подушку, запишешь словцо-другое, походишь, покуришь и снова запишешь. «Матросов» я уже кончил, взялся за «Сосну». Что получается и получается ли — не знаю.

26/VI/70

Дело, стало быть, такое. Пригласили меня нынче побеседовать на тему: где я намерен жить после освобождения? В Москве, мол, не положено. Я ответил, что относительно Москвы не очень-то и обольщался; а что касается будущего места жительства, то здесь, сейчас, я это решить не могу, не знаю. Вот приеду в Москву, осмотрюсь, полечусь, посоветуюсь и тогда выберу место. Этот ответ, естественно, моего собеседника не удовлетворил. Дело в том, что они должны в своих (а может быть, и в моих!) документах указать «место назначения». Я им очень сочувствую, но помочь ничем не могу: это против здравого смысла — сидя здесь, наобум, назвать какой-то географический пункт. Так что практического результата беседа не возымела. Однако появились два конструктивных предложения. Их предложение: написать в Москву с тем, чтобы ты, Санька, и друзья что-нибудь выбрали и посоветовали. Именно это я сейчас и делаю. Мое предложение: я могу написать заявление о разрешении пребывать в Москве в течение энного количества времени — для решения этого вопроса, для лечения, для выяснения профессиональных проблем. Подумайте, пожалуйста, надо всем этим. Может быть, тебе, Малыш, стоит потолковать об этом с кем-нибудь из тех, кто решает эти вопросы? Но ответь мне, не дожидаясь такого разговора, даже если он будет предполагаться. Сам понимаешь, я не жду от вас категорического ответа, лучший вариант все-таки мой — решать все в Москве; но если, паче чаяния, вы надумаете что-нибудь подходящее с вашей точки зрения, то я должен буду с этим согласиться. Какие у меня желания на этот счет? Во-первых, чтобы эти 100 км не обрастали по возможности добавочными цифрами; чтобы было хорошее сообщение — поездом и машиной; чтобы без комаров! поюжнее; чтобы можно было прилично устроиться с жильем; неплохо бы лес и воду. Вот и все, скромно, но мило. Можно без личного бассейна, а то пьяные гости будут туда мочиться.

27/VI/70

Вместо долгожданных писем пришли деньги от тебя, Лар. Это очень мило, бумажки мне пригодятся, но я все же предпочел бы хоть несколько слов. Тревожит, что нет подтверждения на мое письмо. Но возможно, что почта накапливается, и мне отдадут все чохом. Что ж, буду ждать понедельника.

1/VII/70

Сегодня ровно две недели, как я не получал почты. В честь этой знаменательной даты я досрочно выполнил взятые на себя обязательства: закончил перевод всех трех стихотворений Готье. Может, теперь начнут приходить письма? Несколько-то писем непременно должно прийти — обещанные.

2/VII/70

А вот нынче у меня возникло желание пойти навстречу начальству: зажмуриться и ткнуть наугад пальцем в карту — здесь, мол, жить буду. Только, сказал бы я, одно условие: пусть меня сразу же доставят на место, минуя Москву, не хочу никому показываться. Я, видите ли, сегодня разглядел себя в натуральную величину — в трюмо, вот как. Н-да, доложу я вам. Примерно так я выгляжу на фото 66-го года, о котором Наташка [Садомская] сказала: «Римлянин времен упадка Империи». Там даже чуток получше. Я не видел себя уже год и очень как-то огорчился, до того неавантажная физиономия. Ужасно мне не хочется вас расстраивать и делать хорошую мину при плохой морде. Как быть? Если велеть никому не приходить, так ведь все равно не послушаетесь...

5/VII/70

Фу, гора с плеч: позавчера получил наконец почту, целый ворох, 10 писем и открыток и телеграмму.

Телеграмма от вас, любезные а ла кошоны. Значит, исправитесь? Ну что ж, моя дорога в рай вымощена вашими благими намерениями.

Письмо от Марленки [Рахлиной], чтой-то кисло-сладкое. Эй, главное — нос не вешать! И смотреть только хорошие сны, я же предупреждал. А то и впрямь досмотрится-догавкается: встречу ее холодно и надменно, я за эти годы насобачился в надменности. А насчет «превращения в псевдоним» — эта опасность угрожает скорее всего мне.

А как называется поэма Галича о Корчаке и где она напечатана? (Напечатана ли?)*

Закругляюсь я, закругляюсь, уже почти в шарик превратился, насколько это возможно при моей костлявости.

Письмо и открытка от Иры Корсунской. Обеспокоили меня новости от Зинаиды Михайловны: само собой, и о ее муже тревожно, а еще больше о Наташе думаю*.

Анекдот о крокодиле хорош. Ох, как я соскучился по анекдотам!

Негритянке И.С.Жолковской — привет и братский поцелуй. То, что она пишет о коктебельской жизни, — фантастика и, конечно, антинаучная. Такого не бывает. Просто Арина, зная мою любовь к Гогену, пытается пересказать его картины...

Письмо от Михи [Бураса]. «Оптические свойства карбида кремния» — это про то, как карбид в чернильницы бросают и как от этого щиплет глаза? Пусть только Лешка [Лена Бурас] посмеет сказать, что я не угадал!

Жду, жду, когда Явасочка заржет у крыльца...

Письмо от Виталия Габисова. Он попал совсем не в Ухту, а в Воркуту. Он написал тебе, Санюшка; обязательно узнай(-те) все, что ему нужно для решения вопроса об учебе; он был мне хорошим товарищем почти полгода — спокойным, ненавязчивым, тактичным, — а это ох как трудно в определенных условиях! Я думаю, что Воркута лучше Ухты во всем, кроме климата. Так ли?

Письмо от вас, дорогие Алла Григорьевна и Иосиф Аронович [Богоразы–Зимины]. Спасибо вам, оно дало мне вполне определенное представление о Чуне и Ларкином житье.

Почему никто из вас не написал о собственном самочувствии? Может, это значит, что все в порядке? То-то хорошо бы.

Вы правы, Иосиф Аронович, состояние у меня «противоречивое» — очевидно, это общая болезнь для всех, кто в таком ожидании. Одно время, правда недолго, я даже психовал а lа Леня Рендель — его, беднягу, месяца за два, за три прямо трясло, — но потом прошло, и сейчас я просто отодвинул от себя серьезные мысли о будущем, думаю лишь о второстепенном: о месте жительства, об одежде, о выпивке, о своей звероподобной внешности...

Алла Григорьевна, а разве в молитве Ефрема Сирина говорится о целомудрии? Мне почему-то казалось: «дух же смиренномудрия, терпения и любви». Но как бы то ни было, будь я христианином, я бы повторял это неустанно. Жаль, что это не так, что я не имею на это права.

И еще один Матисс от Фаюма. Мерси за подтверждение любви и памяти — а я и не сомневался. (Экая самоуверенность!)

Очень неожиданная и трогательная открытка с чудесной примаченковской «Жар-птицей» — от Гали Севрук. Пожалуйста, черкните ей хоть одну строчку — что открытку получил, спасибо ей и целую. Ее адрес: Киев, 49, Воздухофлотское шоссе, 55, кв.5. И если она видится с другими знакомыми киевлянами, пусть передаст им мой низкий поклон.

И, наконец, письмо от Маринки. Собственно, не письмо, а сплошной Теофиль Готье. Я сразу же ринулся в бой и уже почти перевел одно стихотворение. А есть среди них великолепные, например, «Химера». Ой, не знаю, справлюсь ли? Я собирался послать три готовых перевода в этом письме, а теперь передумал: пусть лежат, чем больше их, тем лучше они влияют друг на друга. Пошлю все, если успею перевести, в августовском письме.

8/VII/70

Мне пришла в голову одна мысль. Видел ли Фаюм хотя бы фотографии работ Галины Севрук? Дело в том, что, по-моему, ее творчество — это материал как раз для «Декоративного искусства», «в цвет», как говорят журналисты. О ней года два назад была статейка с портретом в «Литературной Украине», очень благожелательная, но, увы, непрофессиональная. А между тем Галя делает превосходные вещи, заслуживающие, на мой взгляд, серьезной оценки. Мне кажется, что Фаюму будет интересно познакомиться с ними. И познакомить других; а то ведь «Д.И.» часто помещает статьи о работах менее значительных и менее проблемных... Я говорю это совершенно беспристрастно, эмансипируясь от своей безусловной симпатии к Гале — хорошему и доброму человеку. Просто было бы очень здорово, если бы о талантливом мастере написал знающий и тонкий ценитель. Юрка когда-нибудь занимался Украиной? Работы Гали (известные мне) построены целиком на фольклоре, в основном на «думах». К сожалению, пачка фотографий — в чемодане, я не смогу их прислать; к тому же они черно-белые, а в работах этих весьма интересен цвет.

12/VII/70

Завтра будет ровно год, как я здесь. Н-да, бывали у меня годы и получше. Скучно очень, надоело. И глупо.

Ну ладно, фиг с ним, с этим годом, он позади. А вот впереди два месяца, их надо как-то занять. Ну, часть времени я потрачу на уничтожение недописанных стихов; немножко еще попишу прозу. Жаль, скоро кончится Т.Готье. Переводы пошли на удивление быстро: я сейчас работаю над седьмым по счету стихотворением, а всего я получил десять. Но вот что забавно: для полного удовольствия от работы мне не хватает помех — никто не отвлекает, не мешает.

Ну, прощаюсь до следующего письма. Если у вас есть еще порох в пороховницах, — пишите, а то я уж начал читать ваши письма по второму кругу.

Целую вас и обнимаю.

Ю.


Дурачина, простофиля
Переводит Теофиля.